. Не довольствуясь общим осуждением народной медицины, газета порой публиковала зловещие описания конкретных бед, постигших казахов, которые обратились к народным целителям вместо уездных врачей и фельдшеров[312]. Одну из самых высоких позиций в списке ужасов занимала заметка казахского корреспондента, излагавшая рассказ уже покойного к тому времени И. Алтынсарина о том, как в 1870-е годы, будучи уездным судьей, он тщетно пытался спасти женщину, похороненную заживо из-за суеверия и слепого соблюдения обрядов ее односельчанами[313]. Короче говоря, корреспонденты КСГ, независимо от их этнической принадлежности, предоставляли все больше свидетельств того, что невежество казахов достигло роковой черты. За 15 лет существования газеты не появилось ни одного защитника народных целителей. Безусловно, такой была редакционная политика, но это говорит и о том, что газете таки удалось привлечь на свою сторону некоторых казахов, считавших, что эта политика соответствует их собственному опыту и потребностям.
Есть сильное сходство между этими описаниями казахского убожества и невежества и этнографическими описаниями русского крестьянства и городских низов того же периода [Frierson 1993; Engelstein 1986]. В деревне, в трущобах и в степи подобная риторика была поставлена на службу целому ряду преобразовательных программ. Специфика имперской ситуации в Казахской степи состояла лишь в тех институтах, видах деятельности и ресурсах, которые были объявлены здесь носителями преобразований.
Наконец, кочевой скотоводческий образ жизни, продолжавший преобладать у казахов в конце XIX века, имел, по-видимому, серьезные недостатки. Несомненно, самым заметным из них была «беспечность» казахов в уходе за скотом. Эта беспечность, как представлялось, в первую очередь выражалась в неспособности думать о чем-либо, кроме своих сиюминутных потребностей и удовольствий:
[Киргизы] совершенно забывают, что зима еще вернется: они не заботятся о заготовлении корма для скота, имея к тому в большинстве случаев полную возможность, и все лето проводят в праздности, услаждая свою грешную утробу кумысом и бараниной да занимаясь вместо дела передачей степных новостей из аула в аул. Но сверх чаяния их снова наступает зима с буранами, вьюгами и морозами; она, злодейка, застает киргизов врасплох и совершенно не подготовленными к встрече ее [Субханбердина 1994: 288].
В обычный год, возможно, это не было бы смертным приговором, так как копытные животные все же могли извлекать пищу из-под снега в достаточном количестве. Но если корм был недоступен из-за слишком глубокого снежного покрова в открытой степи или из-за толстой корки льда, которой земля покрывалась после оттепели, последствия были ужасны. Наступал страшный «джут» (самые суровые бывают раз в 10–12 лет): в КСГ это слово обычно сопровождалось пояснением «этот бич скотоводства». «Джут» обсуждался в нескольких аспектах. Н. Я. Коншин писал, например, что исторический «джут» 1840-х годов давал повод задуматься о неудачах прежних властей, менее компетентных и меньше заботившихся о благосостоянии своего населения [Коншин 1905]. Но это был по большому счету риторический прием, который использовался для обличения лени, отсталости и непродуктивности кочевников.
«Джут», как и «шарлатанские», основанные на суевериях методы лечения, имел весьма печальные объективные последствия (см. [Frierson 2002]). По оценке сторонних наблюдателей, подобное бедствие могло унести от 10 до 70 % скота казахов [Шкапский 1897:36]. У кочевников всегда было мало возможностей приспособиться к таким погодным условиям: для этого требовалось удалить глубокий снег и разбить лед, забить как можно больше скота и в конечном итоге уйти в более теплые и сухие районы. Даже при самых благоприятных обстоятельствах о том, чтобы проделать эту непосильную работу, можно было только мечтать[314]. Однако это явление повторялось на пастбищах в течение столетий, и хотя в краткосрочной перспективе ущерб, безусловно, был огромным, естественное воспроизводство животных быстро покрывало потери [Переплетников 1913: 28–29]. Таким образом, чтобы представить «джут» как стихийное бедствие, требовавшее гуманитарного вмешательства, необходимо было интеллектуальное усилие: выработка определенной концепции вмешательства в жизнь подданных – той, что сегодня подпала бы под широкое определение «правительственность»[315]. В степи, как и везде в Российской империи, эта концепция постепенно развивалась в течение всего XIX века, когда государство организовывало прививки против оспы и поэтапно создавало ссудные кассы для самых нуждающихся кочевников[316]. Именно в этом смысле мы можем понимать «джут» как идеологический конструкт, хотя предлагавшиеся средства борьбы с ним широко варьировались. Передовицы в КСГ и корреспонденция, присланная из степи, рисовали последствия «джута» в самых серьезных тонах, подготавливая почву для аргументов в пользу радикальных экономических преобразований. Один корреспондент из Тургайской губернии сетовал:
У известного богача Д. Б., имевшего более 3000 лошадей, осталось только 80 голов. У Ч., имевших более 5000 лошадей, осталось около 100 голов. Многие богатые киргизы, обладавшие небольшими табунами, не имеют теперь ни одной лошади. Голод к весне свирепствовал беспощадный. <…> С падежем скота исчезли главные средства киргизов к существованию, так как население весною и летом питалось молоком и молочными продуктами[317].
Описанная анонимным корреспондентом КСГ зима 1891–1892 годов была необычайно суровой во всей Российской империи и сыграла свою роль в печально известном голоде в Поволжье тех лет [Robbins 1975]. Однако представлялось, что подобные исключительные обстоятельства требуют коренных изменений для блага самих кочевников. Если они были не в состоянии самостоятельно думать о мерах предосторожности, им следовало учиться новым подходам у государственных учреждений и своих более «просвещенных» сородичей.
Предполагаемая беспечность казахов выражалась также в их нежелании заниматься вопросами воспроизводства скота: количество для них было важнее качества, и лучших животных они просто выпускали в стада и табуны наравне с другими, не думая о возможном улучшении породы. В результате, как писал один автор КСГ, скотоводство вообще и коневодство в частности у казахов находились в упадке[318]. Из-за недостатка бдительности стада также часто несли потери от волков. Хотя эта проблема представлялась не так тесно связанной с человеческим выживанием, как «джут», здесь также имелись как сильные стимулы к переменам, так и набор решений, которые сторонним публицистам казались очевидными[319]. Культурные изменения и соответствующая поддержка со стороны государственных институтов (в первую очередь государственных конюшен) могли бы обеспечить кочевникам не только выживание, но и процветание, если бы те того желали[320].
Как и многие виды гуманитарного вмешательства, устранение проблем в кочевом скотоводстве сулило изрядную выгоду осуществлявшей это вмешательство Российской империи. Животные, выведенные путем селекции по определенным признакам, имели в Европейской России четкое предназначение. В одном из внутренних отчетов Г. А. Колпаковский утверждал, что в Европе нет лучшей лошади для легкой кавалерии, чем крепкая, проворная казахская порода, которую можно было бы использовать массово, если бы казахи ее не портили[321]. Строительство Сибирской железной дороги обещало хороший рынок сбыта для мяса и жира казахских овец – жир пошел бы на изготовление сальных свечей, которыми широко пользовались почти все слои населения, а мясо – для питания рабочих на заводах Уральской губернии[322]. Однако, чтобы предоставить империи (и, как утверждали редакторы КСГ, самим себе) эти блага, казахи должны были принять, по выражению Б. Гранта, «дар империи» – допустить, чтобы их «цивилизовали» на русских условиях:
Чтобы удовлетворить европейский рынок, кочевое население должно размышлять о своей экономике – стряхнуть с себя апатию и лень и заняться скотоводством на более прочных основаниях. Они должны заменить свое небрежное отношение к скоту более внимательным уходом за животными, отбором племенных особей для спаривания, стремлением увеличить поголовье скота и более рациональным использованием степных районов [Grant 2009][323].
Гуманитарная направленность всевозможных предложений по преобразованию степи скрывала в себе своего рода экономический этатизм – постоянную заботу о пользе, которую данный природно-хозяйственный район может принести Российской империи, независимо от его политической интегрированности.
Однако, с другой стороны, обличение отсталости выступало как призыв казахских посредников приспособиться к обстоятельствам, которые за прошедшие несколько десятилетий существенно изменились. Казахский поэт С. Шорманов высказал эту мысль еще в 1890 году, задолго до пика крестьянского переселения в степные губернии. Даже небольшие крестьянские и казачьи поселения, а также торговля с русскими резко сократили среднее расстояние и время сезонных кочевий казахов. Более того, казахи теряли свои земли, и в правовой и социальной среде 1890-х годов эта ситуация могла только ухудшиться:
Известное количество удобных киргизских земель, например, в окрестностях Иртыша, Кокчетава, Баян-аула, Карка-ралы, Ишима и др., давно уже занято селениями, и, помимо этого, наилучшие участки из остальных земель начинают нереходить в пользование к переселенцам из России. Бедные киргизы вследствие ограниченности земельных угодий поневоле перестанут кочевать в более или менее скором будущем, что доказывается настоящим положением нашего населения [Субханбердина 1994: 127].