в и споров, в которую попадали окружавшие его скотоводы: в конце долгой зимы нужда заставляла их за бесценок продавать свои земли русским, а потом они сами же вытаптывали эти земли на пути к летнему пастбищу. «Желательно было бы, – заключал он, – если эти киргизы, вместо того чтобы продавать земли русским, сами занялись хлебопашеством» [Там же]. Разные представления о культурной роли русских поселенцев могли с таким же успехом выражаться в аргументах в пользу оседлости и земледелия, аргументах, которые в любом случае предполагали некоторую степень имперской опеки. Общим основанием для всех были привязка к месту и стабильность, которые, как считалось, принесет вспашка земли и уход за посевами.
Когда ограничения на переселение крестьян были частично сняты и железная дорога стала привозить в степь и окружающие ее области все больше земледельцев из европейской части России, редакция КСГ начала рассматривать поселенцев как перспективных цивилизаторов и, по логике вещей, носителей аграрного преображения степи. В 1896 году на основе этих доводов было опубликовано поистине программное заявление, в котором данные о казахских земледельцах из соседней Тургайской губернии были истолкованы так, что львиная доля заслуг в переходе их к хлебопашеству была приписана новоприбывшим русским поселенцам, которым подражали казахи:
Для того, чтобы киргиз улучшил свою жизнь, нужно русское влияние и оно уже есть. Киргизы, живущие вблизи русских поселений, начинают жить «по-русски». В этом отношении большое значение имеют русские поселенцы между киргизами. Поселенцы и учили киргиз строить землянки вместо дерновых – из воздушного кирпича… Теперь нередкость встретить киргиза на русской мельнице помольцем с одним, или двумя мешками пшеницы. Один казак Буранной станицы устроил водянную мельницу среди киргизских поселений верстах в 200 от русских, и киргизы теперь имеют свою муку и пшено. Понятно, что киргизы говорят признательное спасибо этому казаку за то, что он избавил их от тяжелой работы на ступе[347].
Поселенцы привезли с собой превосходные орудия труда, их жизнь была богаче и стабильнее, чем у среднего кочевника, их присутствие открывало новые экономические возможности. Редакторы КСГ утверждали (и это неудивительно), что предприимчивым кочевникам достаточно было одного вида зажиточных поселенческих хозяйств, чтобы попытаться подражать им, и не без выгоды для себя[348]. Далеко не все казахи воспринимали земледельцев подобным образом, но те из них, кто считал поселенцев 1890 годов источником культурного подъема, увидели в них не просто воплощение русской науки в абстрактном смысле, а той науки, которая помогала совершенствовать плуги и сенокосилки и улучшать семена; это, как ожидалось, должно было принести степи и ее жителям экономические преобразования [Ремнев, Суворова 2008: 132–179].
Само существование и успехи поселенцев в степи, кроме того, служили наилучшим возможным доказательством того, что она была широко пригодна для земледелия. Хотя авторы КСГ временами и упоминали о том, что кочевое скотоводство – это рациональный способ приспособиться к жизни на засушливых равнинах, каждое достижение земледелия вновь доказывало, что сибирская степь вовсе не обрекает своих жителей на вечные скитания:
Киргизы, населяющие Степное генерал-губернаторство… заняли наилучшие и наиплодороднейшие степи, сторицей вознаграждающие земледельца за его труд. Ежегодно из России приходят тысячи переселенцев, селятся в степях, распахивают земли, собирают обильную жатву, строят бревенчатые дома и ведут сытую жизнь [Субханбердина 1994:658].
Логическая состоятельность аргументов в пользу земледелия основывалась на том, что степная среда рассматривалась скорее как благоприятная, чем непригодная для выращивания зерновых. Степи к северу от Семипалатинска описывались как весьма плодородные места, где уже представлены «некоторые зачатки колонизации» [Там же: 54–55][349]. Были также сторонники земледелия, выражавшие свои восторги более абстрактно и утверждавшие, что нет на свете большего богатства, чем богатая земля, нагретая теплыми лучами солнца: подразумевалось, что степь не испытывает недостатка в такой земле[350]. Между тем, кочевое скотоводство, скорее всего, было обусловлено наличием «простора» с низкой плотностью населения, который когда-то был вотчиной казахов – конечно, до завоевания, в естественных условиях[351]. Казахи беспорядочно бродили по степи (так сторонники земледелия понимали превратности кочевой жизни скотоводов) не потому, что это имело смысл, а потому, что никакая внешняя сила никогда не заставляла их поступать иначе. Теперь только лень и невежество мешали им сделать шаг, выгодный Российской империи и им самим.
Даже признавая, что степь на данный момент не очень перспективна для земледелия, некоторые возлагали вину за это на кочевников. При том что некогда – это помнили даже казахские старейшины – степь была пышной, богатой и безмятежной, теперь ситуация сильно изменилась к худшему, растительность зачахла, поверхностные воды оскудели. Причина и виновники были под рукой: «Теперь не то. Киргизы, как истинные скотоводы, уничтожили почти всю древесную растительность; безжалостно уничтожают остатки ее и посейчас»[352]. Если человеческая деятельность разрушила степь, то человеческая же деятельность могла бы ее снова оживить; непригодные природные условия не были априорным доказательством того, что степь не поддается сельскохозяйственной обработке.
На самом деле сторонники сохранения или адаптации кочевого скотоводства регулярно выдвигали аргумент, что степная среда неблагоприятна для земледелия. Резко континентальный климат степи таил в себе многочисленные опасности для зерновых и немногочисленных товарных культур: быстрые перепады температур от жары к холоду порождали смертоносные морозы, а редкие или отсутствующие атмосферные осадки в засушливые годы приводили к гибели посевов. В почве хватало питательных веществ для кормовых трав, но их было недостаточно для повторных урожаев. Таким образом, хотя некоторые предприимчивые казахи хвастались, что они собирали хорошие урожаи даже с плохих земель, необходимо было реагировать на такие аргументы и приспосабливаться в районах, где условия казались менее благоприятными[353].
Нововведения в сельском хозяйстве были направлены, главным образом, на борьбу с повсеместной нехваткой влаги в степи. Предлагаемые решения варьировались от грандиозных до скромных, но все они опирались на местный опыт и сотрудничество местных властей с центральными. Учитывая, что в русской науке издавна подчеркивалось значение лесов в стабилизации климата, неудивительно, что первыми и по времени, и по важности оказались планы по сохранению немногочисленных деревьев, росших в степи, и выращиванию новых[354]. Уже в первый год существования КСГ «сохранение и культивация лесов» занимали первое место в длинном перечне мер, которые принял Колпаковский для сельскохозяйственного освоения степного края: это было его постоянной заботой в течение более двух десятков лет службы в Средней Азии[355]. В том же году в официальном разделе газеты был перепечатан циркуляр Колпаковского, объяснявший причины таких мер, несомненно, ограничительных, с точки зрения поселенца или казаха, ищущего топливо или строительный материал:
климатические условия страны… стоят в прямой зависимости от количества уцелевших лесов. Являются засухи, бездождие и суровые зимы, а последствием этого полные неурожаи и совершенная неспособность земли к сельскохозяйственной культуре[356].
Благие намерения Колпаковского оказались не более осуществимыми и успешными, чем аналогичные планы в степях юга России. Были сторонники и у другого очевидного способа увеличить количество доступной влаги в засушливых районах с редкими осадками – искусственного орошения, однако он также мог применяться лишь ограниченно: во-первых, для крупномасштабной ирригации требовались огромные капитальные ресурсы, во-вторых, во многих районах не было полноводных, непересыхающих рек[357]. Оставалось только более рационально использовать имевшуюся влагу или сделать так, чтобы засушливость степи не была препятствием для земледелия.
Как и в южных степях Европейской России, потенциальные земледельцы долго искали засухоустойчивые или сухолюбивые сорта, которые помогли бы им справиться с неизбежными рисками сухого земледелия. Некоторые казахские авторы КСГ, равно как и ее редакторы, возлагали большие надежды на сорт яровой пшеницы, которую называли шел бидай («пустынная пшеница»): считалось, что он давал хороший урожай даже в засушливые годы[358]. Газета описывала «необычайный интерес казахов» к этому сорту и, учитывая этот интерес, рекламировала семена, хотя другое похожее издание, «Туркестанские ведомости», предупреждало, что эта культура едва ли станет панацеей для степного земледелия[359]. Таким образом, адаптация здесь приняла форму местного интереса к сорту, выведенному не в метрополии, а в нескольких сотнях верст южнее, в сходном климате Туркестана; предполагалось, что успех начинания будет определяться готовностью казахских крестьян сеять именно этот сорт и их земледельческими навыками. КСГ в данном случае была не более чем рупором и проводником интересов, понимавшихся некоторыми казахами как местные.