Другое нововведение, одобренное редакцией КСГ, было не разработано в столичных научных лабораториях, а позаимствовано из опыта первых степных земледельцев. Речь о казаках, живших вдоль Иртышской линии крепостей и долгое время слывших сомнительными земледельцами; в лучшем случае их считали «цивилизаторами». Нововведением (которое приписывалось некоему Ивану Яковлевичу Шестакову) стал так называемый снежник. Снежник накапливал снег, защищая его от воздействия солнца и ветра (что особенно важно в плоской безлесной степи) и тем самым обеспечивал источник дополнительной влаги в течение весны. Газета вначале опубликовала общую статью, описывавшую его действие, а затем принялась активно пропагандировать снежники:
Печатая статью Я. Нестерова, Редакция выражает надежду, что устройства снежников, известных пока почти в одной только Бельагачевской степи, привлечет внимание и киргизов к этому простому способу запаса воды на лето. Пожелаем, чтобы изобретение Семипалатинского казака, сделавшее его родину житницей обширного района, принесло бы свою долю пользы и в других безводных местностях, где пожелали бы киргизы приложить свой труд на полезное дело[360].
Учитывая время и место, эта пропаганда велась беспрецедентными способами. Ознакомительная статья Нестерова сопровождалась несколькими иллюстрациями – крайне редкий шаг для КСГ[361]. Позже, в 1896 году, редакция предложила заинтересованным казахам бесплатно выпустить для них отдельный оттиск статьи Нестерова; это предложение она повторила в 1899 году[362]. Таким образом, газета, в целом ратовавшая за земледелие, делала большую ставку на возможность привлечь в степь достаточное количество воды, чтобы воплотить свои мечты в реальность. Но, несмотря на формируемую газетой идею о русском материальном превосходстве и огромное количество русских и казахских авторов, одинаково чтивших столичную науку, решения, которые предлагала КСГ, как правило, проистекали из местного опыта и практики[363].
Введение сельскохозяйственных новшеств было необходимо как с практической, так и с идеологической точки зрения. Обычное земледелие без учета местных условий было здесь невозможным, но материальные ставки были слишком высоки: следовало учитывать нестабильность, которую многие наблюдатели, выступавшие за земледелие, видели в казахском скотоводстве, а также очень конкретные надежды на земледелие со стороны беднейших казахов («джатаков», от казахского ж ату, «лежать»), не имевших достаточного количества скота для кочевья. В идеологическом плане от успеха или провала земледелия зависели притязания царских чиновников и выступавшей за земледелие казахской интеллигенции на властные полномочия, их уверенность, что руководить экономическим будущим степи – их право и обязанность, так как они разбираются в этом лучше всех [Khalid 1998; Rottier 2005][364]. Если земледелие потерпит неудачу, то руководящие позиции, на которые они сами себя поставили, пошатнутся. У них не было недостатка в конкурентах. Другая ветвь научно подтвержденных аргументов, основанных, как утверждали их сторонники, на знании местных условий, полностью отвергала крупномасштабное земледелие как реальную часть будущего степи. Согласно этому взгляду, модифицированная и усовершенствованная форма традиционного скотоводства лучше соответствовала бы природным условиям степной среды. Экономическое будущее степи зависело от аргументов, обоснованных естественно-научным знанием, и от адаптивных практик.
Совершенствование скотоводства
Доводы в пользу сохранения скотоводства как доминирующего образа жизни в степи были призваны опровергнуть ключевые тезисы в защиту земледелия; их сторонники, во-первых, дискредитировали потенциальных агентов перемен (русских поселенцев), во-вторых, предлагали радикально иную оценку возможностей и ограничений степного биома. Тем не менее считать эти аргументы подлинно антиимперскими было бы преувеличением. Возможно, они были порождением исходной структуры или отражали стремление казахской интеллигенции к подданству и равным правам в пределах Российской империи; многие авторы, ратовавшие за скотоводство, подчеркивали, что такое использование степи принесет наибольшую возможную пользу империи в целом [Rottier 2005][365]. Труднее объяснить то, что защитники скотоводства в различных публикациях пользовались той же риторикой, что и защитники земледелия, упирая на примитивность скотоводства. Это, в свою очередь, оставляло место для той же смеси столичной науки и местных решений, которой характеризовался потенциальный переход к земледелию. Как и в дискуссиях о земледелии, мы видим здесь не героическое отстаивание традиционного жизненного уклада перед лицом всемогущего имперского государства и не рабское подчинение некоему монолитному дискурсу европейской науки: здесь просто возникает иная разновидность сочетания местных и столичных знаний, узаконенного той ролью носителя прогресса и рационализма, в которой преподносила себя Российская империя. «Русскую науку» в этой конкретной социально-административной связке можно было поставить на службу самым разным целям.
Самым простым аргументом сторонников скотоводства было то, что степь просто непригодна для крупномасштабного посева зерновых. Ведь даже поборники земледелия признавали, что многие районы области никогда не знали плуга. Конечно, для этого были логические причины, и поэтому образ жизни, который так долго вели казахи и на котором строились многие принципы их жизненного уклада, не должен был быть так пренебрежительно отброшен.
Первым казахом, опубликовавшим в КСГ свои ясные и четкие взгляды в этом направлении, был фольклорист Машхур Жусуп (Юсуф) Копеев (1857/1858—1931)[366]. Копеев, которого один советский автор отнес к «умеренному крылу клерикализма», – противоречивая фигура, чьи представления колебались между рациональными и «консервативными, реакционными» [Бейсембиев 1961: 199, 241], почти год вел полемику с казахами, выступавшими за земледелие. На начальном этапе он сетовал на проблемы, с которыми столкнулись окружающие его люди в результате отказа от скотоводства в пользу земледелия. Перечисляя ряд мест вблизи своего родного Баян-аула (Павлодарский уезд, Семипалатинская губерния), которые он считал непригодными для земледелия из-за каменистой почвы и недостатка воды, он предупреждал, что бездумный переход к земледелию приведет только к напрасным расходам и даже угрожает вызвать перебои в скотоводстве[367]. Несмотря на резкую, по его словам, критику со стороны казахов, утверждавших, что его статьи были лживыми, он продолжал гнуть свою линию, в том числе в стихотворной форме:
Кочевники-киргизы – скотоводы
С незапамятных времен.
Все достояние степняков в кочевьях…
Для жизни кочевников целесообразно скотоводство.
(Понятно, что и хлебопашество, несомненно, полезно,
Но, однако, обогатевших от него у нас нет.)
В бытность мою на Чу, Каратау, Сырдарье
Мне не раз приходилось встречать земледельцев,
Имевших страстное желание
Жить в нашей степи (Сар-Арка)…[368]
В заключение он объясняет, что не является непримиримым противником земледелия – занятия, потенциально полезного в тех немногих районах, где это позволяют природные условия. Но скотоводство для кочевых казахов все же и выгоднее, и надежнее.
Многие другие казахи выдвигали подобные аргументы в КСГ, причем некоторые отвергали идею о возможности земледелия гораздо категоричнее, чем Копеев[369]. Более того, краеведческие издания Семипалатинской губернии, как правило, поддерживали эту линию аргументации. Н. Я. Коншин, самый плодовитый автор ПКСО, открыл первый выпуск издания рассуждением о казахской оседлости, назвав такое изменение вопросом далекого будущего отчасти потому, что почвенно-климатические условия региона заставляют думать, что значительная часть Семипалатинской губернии еще долгое время будет находиться вне зоны земледелия. Наблюдая за мелкими ирригационными работами казахов во время своих путешествий по Усть-Каменогорскому уезду, он категорически заявлял: «Нет ни одной сколько-нибудь пригодной речки, из которой не были бы проведены арыки. Без последних земледелие в Зайсанской лессовой равнине немыслимо» [Коншин 1900:44]. Эти положения были опубликованы два года спустя. Другой автор, аноним, скрывшийся под псевдонимом «X.», в том же году выдвинул тезис, очень похожий на аргумент Копеева: земледелие развивается, но только в очень ограниченном числе районов, и не может получить немедленное развитие в других местах[370]. Н. Я. Коншин, несмотря на свою радикальную политику, не дотягивал до культурного релятивизма. Его путевые заметки проникнуты чувством превосходства над кочевниками (или, по его выражению, «дикарями»), среди которых он передвигался, чувствуя себя при этом весьма неуютно[371]. Но ему, как и многим другим, степь в качестве житницы казалась бесперспективной по объективным причинам.
На этом этапе картина выглядит мрачной и безнадежной, как отрывок из старинных путевых заметок или повести о взятии в полон. Если степь не может стать продуктивной благодаря земледелию и в настоящее время представляет собой вотчину нищеты и застойной отсталости, то для чего она может пригодиться? И сторонники скотоводства пошли дальше, изобразив степь как исключительно благоприятную среду для выращивания большого количества ценных животных, если только ввести небольшие изменения. Уже в первом выпуске «Записок» нового Семипалатинского подотдела ИРГО, вышедшем в 1903 году, содержалась пространная статья малоизвестного деятеля В. Бенке – вича