Однако в изменении этих норм было больше политического смысла, чем когда-либо публично признавали их сторонники. По мере того как Российская империя в начале XX века переходила от нерешительного одобрения к горячей пропаганде переселения в степь, новые статистические исследования неуклонно снижали нормы, освобождая все больше земли для переселенцев. Риторика о правильной, управляемой колонизации не изменилась даже тогда, когда все более агрессивные расчеты стали угрожать интересам местного кочевого населения. Кажущейся точности норм было достаточно, чтобы оградить эту систему от серьезной критики, основанной на других взглядах, других представлениях о способах исчерпывающего познания степи. Ни аргументы против норм, ни попытки их пересмотра не могли справиться с представлением, будто лучшим и самым подходящим орудием управления колонизацией служат экономические и географические знания того или иного рода. Нормы производили впечатление беспристрастной математической точности, а кроме того, пользовались существенной институциональной поддержкой, особенно начиная с 1906 года[396]. Таким образом, они еще долго сохранялись и после того, как стало ясно, что статистические знания, преобразованные в нормы, скорее обеспечивают удобство управления переселением, чем защищают местные интересы.
Первые шаги: предпосылки экспедиции Ф. А. Щербины
Стремление упорядочить крестьянские поселения в степи было отчасти признанием свершившегося факта. Несмотря на государственные ограничения, тысячи самовольных переселенцев наводнили Сибирь и степь, особенно после засухи и голода 1891–1892 годов [Demko 1969: 52–58][397]. Но вполне вероятно, что царское правительство не смирилось бы со своеволием поселенцев так легко, если бы сам факт их существования не вписывался в новые политические и экономические задачи. По сути, расширение и стимулирование переселения (а не просто готовность терпеть нелегальных поселенцев) во многом отражало две характерные особенности поздней Российской империи: широкий переход к объединяющей, русифицирующей политике, типичной для царствования и Александра III, и Николая II, и стремление к экономической модернизации, которым знаменовалось десятилетнее пребывание С. Ю. Витте в должности министра финансов. Предполагалось, что крестьяне-славяне, рассматриваемые исключительно с точки зрения их достоинств, выполняют цивилизационную миссию, повышают экономическую продуктивность степи, а также оказывают положительное культурное влияние на местных скотоводов; кроме того, некоторые считали, что присутствие большой доли славянского населения вблизи слишком проницаемой границы с Китаем увеличивает военную безопасность[398]. Однако достижение этих желаемых результатов требовало регулирования в форме законов, институтов и знаний[399].
Весной 1895 года несколько самых ярких в России светочей статистической мысли собралось под эгидой Комитета Сибирской железной дороги и Министерства земледелия, чтобы обсудить, какую форму должно принять накопление знаний, полезных для дела переселения. Они пришли к выводу, что для правильного решения вопроса о возможности заселения степных губерний крестьянами
Необходимо, прежде всего, определить, во-первых, какие из входящих в состав степных областей пространств не могут были использованы иначе, как посредством кочевого скотоводческого хозяйства, и во-вторых, какие именно угодья и в каком размере необходимы для того, чтобы обезпечить кочевникам возможность в течение круглого года содержать свой скот[400].
Такой подход обеспечил бы права казахских кочевников, прописанные в Степном положении, сохранил бы их ценность для империи – ведь кочевники гораздо лучше, чем русские крестьяне, умели извлекать пользу из кустарниковых зарослей – и скоординировал действия государства и крестьян. Первоначальный масштабный план предусматривал исследование природных и экономических условий степных губерний, включая оазисы Семиречья, рассчитанное на три года и на огромное финансирование в сумме 229 800 рублей[401]. Принятая в конечном итоге программа, включавшая меньше строго географических исследований и ориентированная в основном на экономику, все равно обходилась в 29 000 рублей ежегодно, что налагало значительные обязательства; идея о создании земельных норм фигурировала в ней на самых ранних этапах[402].
Принимая участие в дорогостоящей и длительной статистической экспедиции по урегулированию крестьянской колонизации, члены Комиссии 1895 года при этом действовали в соответствии со взглядами и тенденциями научного развития, распространенными внутри и за пределами Российской империи. Мысль об определении нормы земли, достаточной для выживания домохозяйства, и экспроприации излишков на другие цели зародилась в 1860-е, когда встал вопрос о выделении земли недавно освобожденным крепостным крестьянам[403]. Кроме того, статистическая деятельность органов местного самоуправления – земств – в первую очередь включала в себя детальное изучение моделей потребления и землепользования сельского населения [Пирумова 1986: 132]. Исследования поселенческих общин в Западной Сибири, которые проводил видный участник Комиссии 1895 года А. А. Кауфман, во многом опирались на представление, что эмпирические статистические знания о земле и жителях Российской империи, попав в «правильные» руки, приведут к более справедливой политике; то же касается работы «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности», которое позднее учредил С. Ю. Витте (см. [Кауфман 1895; Труды 1903]). После 1905 года, когда Переселенческое управление перешло в ведение интервенционистски настроенного Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ), земельные нормы оказались в центре, пользуясь термином П. Холквиста, «технократического этоса» данной организации, то есть убежденности в том, что полная информация может способствовать максимально эффективному использованию земли и человеческого капитала по всей империи [Holquist 2010]. Снаряжение экспедиции для исследования степных губерний, главный результат совещаний 1895 года, было, таким образом, одним из частных проявлений более широкого стремления к количественной оценке и регулированию земли и народонаселения Российской империи[404].
Идея нормирования степи и, более того, использование статистики для организации расселения и регулирования движения поселенцев и скотоводов в степи входили в общемировой набор лучших методов колонизации на заре XX века. Переселенческое управление, в частности, активно участвовало в обмене информацией и опытом с другими колониальными державами[405]. Источников такой информации было несметное множество. Толстые научные журналы, основываясь на сообщениях прессы и личных наблюдениях, описывали и восхваляли переселение из Канады в Китай, сравнивая его (не в пользу последней) с беспорядочной, по их мнению, русской колонизацией [Кохановский 1909; Кузнецов 1900][406]. В библиотеке Переселенческого управления хранились не только материалы, касавшиеся русских окраин, но и самые современные немецкие и французские труды по внутренней и внешней колонизации [Sunderland 2004: 196.]. Статистически обоснованные подходы к «рациональной», «научной» колонизации разнились как между империями, так и внутри каждой империи. В Германской Восточной Африке (территория современных Бурунди, Руанды и Танзании) под «туземные резервации» было выделено вчетверо больше земли, чем обрабатывалось в то время местными жителями, так что юридически эти земли не могли отчуждаться меторополией [Soldenwagner 2006: 86–87]. В странах Магриба (Алжир, Тунис и Марокко) французы создали целый ряд «постоянных [научных] учреждений для облегчения эксплуатации» земли [Pyenson 1993: 131; Prochaska 1990: 65–71; Davis 2007: 96-100], в том числе заселения ее крестьянами; они занимались подготовкой землемеров, а также метеорологическими и астрономическими наблюдениями. Благодаря этим исследованиям было легче выдавать поселенцам право собственности на землю, при том что общинные земли коренных народов оставались без защиты. В Североамериканских Штатах система резерваций для коренного населения повлекла за собой экспроприацию земель и принудительную миграцию населения, которую едва ли одобрило бы большинство российских директивных органов. Однако схемы развития с участием туземцев имели сильную количественную направленность; кроме того, Акт Дауэса, принятый в 1887 году, предусматривал межевание земель резервации, выделение участков частным лицам и экспроприацию оставшейся земли в пользу белых поселенцев [White 1983: 250–289; Ostler 2004: 219–225; Carlson 1981: 3–4]. Таким образом, идеологическая подоплека и широкая миссия Экспедиции по изучению степных областей, равно как дальнейшие исследования, прочно занимали законное место на шкале мировых позитивистских, сциентистских взглядов на колонизацию и ее регулирование.
Тем не менее институциональная и политическая атмосфера экспедиции и последующих мероприятий в Российской империи была уникальной. В частности, уникальны были условия, в которых развивалось статистическое искусство, – это были земства, долгое время состоявшие в напряженных отношениях с другими органами государственной власти. Таким образом, интересы и основные задачи статистиков не вполне совпадали с интересами столичных сторонников колонизации. Количественная оценка могла служить регулятором действий как населения, так и государства, чиновников которого, особенно на губернском и районном уровнях, часто осуждали за «произвол» [Darrow 1996; Пирумова 1986: 131–141]