Для Кузнецова этот переход должен был повлечь за собой исключительно положительные последствия. Он неоднократно говорил о сокращении числа бедных казахских семей и соответственном росте средних и богатых хозяйств как о доказательствах того, что прибывшие в степь крестьяне повсюду способствовали повышению благосостояния казахов [КХАО, 2: VI–VII]. Поселенцы были необходимым условием общего процветания, утверждал он, поскольку они создали существенный местный рынок скота, превратив скотоводство в прибыльное занятие; кроме того, они способствовали прогрессу в земледелии и скотоводстве, подавая хороший пример и знакомя местное население с современными орудиями труда [КХАО, 1: X; 5: VIII]. Казахи, переходившие к более интенсивным формам земледелия и поддерживавшие приток крестьян в степь, в свою очередь, образовывали более крупные аулы с более многочисленным населением и все дальше уходили от «родового начала», которое прежде руководило их жизнью [Там же: 52–53; 2: VI]. В обоих отношениях они стали более управляемыми и более понятными для государства. Кроме того, утверждал Кузнецов, казахи охотно «посылали бы своих детей в министерские училища высшего типа, где они находились бы вместе с русскими и научались бы чему-нибудь полезному» [Там же: 38]. Учитывая, что многие подходящие участки земли еще оставались без поселенцев, в дальнейшем эти преимущества будут только умножаться.
Многое здесь совпадало как с «проколонистским» настроем материалов экспедиции Щербины, так и со взглядами самых громогласных сторонников переселения крестьян. Однако Кузнецов пошел дальше, чем когда-либо осмеливался Щербина, установив абсолютный предел потенциальным масштабам казахского скотоводства, даже при условии его интенсификации, рационализации и сопутствующего перехода к оседлости. Причины этого были достаточно просты – в любой области или районе области количество сенокосных лугов было ограничено, причем часть этих территорий была необходима крестьянам-поселенцам для выживания. Оседлость позволила бы содержать больше скота, чем раньше, но число имевшихся в хозяйстве животных в конечном итоге пришло бы в несоответствие с пропускной способностью степных земель [Там же: 111]; именно это и произошло в Акмолинской области и имело катастрофические последствия для худого, болезненного скота. Для Кузнецова такая постановка проблемы была важна в двух отношениях. Во-первых, на фоне его оценок земледелия и казахской торговли в области непонятно, как при таких ограничениях казахи вообще могли выжить. Скотоводство было ограничено; земледелие, хотя и «имело будущее», также было изначально ограничено климатическими условиями и характером почвы, а развитие торговли из-за отсутствия у кочевников культуры и грамотности сильно отставало [Там же, XI: 122–123]. Во-вторых, этим «узаконивалось» присутствие в области поселенцев как обязательного условия, с которым казахам придется считаться в будущем, что недвусмысленно указывало на приоритет интересов поселенцев над интересами казахов. Больше не шла речь о том, чтобы уравновесить две возможности: отдать сенокосные луга поселенцам и поддерживать рост местного скотоводства. Кузнецов был сторонником первого варианта, согласно которому можно было оставить местным жителям лишь то количество земли, которое позволило бы им выживать в их нынешнем состоянии.
Кузнецов получил четкие указания: подготовить данные и рекомендации, отличные от тех, что были получены первой экспедицией по исследованию степных областей. Но учитывая методологическое сходство между его собственным подходом и подходом Щербины, ему пришлось приложить усилия, чтобы доказать, что прав именно он, а не его предшественник. Он постоянно твердил о своей приверженности «научному методу», воплощенному в исследованиях Щербины, но при этом подчеркивал моменты, когда работа его предшественника не отвечала критериям научности [Там же, 1Х-Х]. Эти методологические недостатки включали в себя серьезную недооценку производительности пастбищ на единицу площади (и, следовательно, завышенную оценку потребности кочевников в земле); применение бюджетных данных по домохозяйству без учета района (таким образом, не учитывались местные условия); и игнорирование разнообразия казахской экономики (т. е. ее частичного перехода к интенсивному сельскому хозяйству)[465]. Все эти недостатки в сочетании с очевидным улучшением жизни казахов благодаря длившемуся уже десять лет переселению оправдывали, по мнению Кузнецова, радикальное снижение норм и расширение государственного земельного фонда для колонизации. Только в Петропавловском районе размер государственного земельного фонда увеличился более чем вдвое – с 738 603 десятин согласно Щербине до 1 583 362 по подсчетам Кузнецова [МпКЗ, 12: 17–18; КХАО, 3: VIII]. Нормы землепользования казахов были везде сокращены не менее чем на 50 %, а в некоторых случаях и более чем на 300 %. Их приняли без особых споров[466]. Губернатор соседней Семипалатинской области А. Н. Тройницкий даже утверждал, что для его губернии поправки Кузнецова слишком незначительны[467].
Главная беда претензий Кузнецова на истинность суждений была в том, что суждения эти не были истинными. Некоторые из них содержат так мало точности, что наводят на подозрение, будто он намеревался доказать гипотезу, уже заданную и принятую до получения данных. Хотя каждый том материалов экспедиции Кузнецова начинается с утверждения, что после переселения крестьян казахи Акмолинской области стали жить лучше и богаче, чем прежде, бюджетные данные Кокчетавского уезда прямо противоречат этому утверждению. Эти данные показывают резкое снижение потребления казахами продуктов питания: зерна – на 8,1 %, жира – на 21,5 %, молока – на 35,4 %, а мяса – на ошеломительные 61,6 % [КХАО, 1: 140]. Такое резкое падение размера и калорийности среднего рациона едва ли свидетельствует об улучшении благосостояния. Аргумент Кузнецова о том, что изменение потребления зерна объяснялось небольшим масштабом выборки, может заслуживать внимания, но его подход к статистике потребления мяса представляет собой очевидный случай подтасовки данных. На основе небольших различий в данных о весе и массе скота он предсказал увеличение потребления мяса (на 86,2 %, то есть с трех пудов и восьми фунтов до шести пудов), что превышает первоначальное снижение [Там же: 141–142]. Точно так же он неоднократно утверждал, что все казахское население поголовно жаждало заняться земледелием, хотя его собственные данные показали, что только 20 % населения вообще сеяли зерно (Акмолинский район), или что с 1896 года общая посевная площадь региона фактически сократилась (Атбасарский район) [Там же: 62; КХАО, 4: 119–120]. Но у занятых своими делами чиновников едва ли были время или опыт, чтобы достаточно глубоко изучить цифры, которые, по сути, предназначались для того, чтобы применить их без лишнего шума. Нормы Кузнецова выглядели правильными; единодушие в вопросе о переселении как деле первостепенной государственной важности было очевидным; следовательно, нормы Кузнецова были правильными.
Данные переписи дают красноречивую картину масштабов переселения в степь, которому способствовало новое конструирование статистических знаний в пользу все более масштабного изъятия земель у местного населения. В период с 1893 по 1912 год, по собственным данным Переселенческого управления, только Акмолинская губерния приняла более 320 тысяч «мужских душ» (а всего более 600 тысяч); общая цифра по степным областям (включая Семиречье, но исключая Сырдарью) составила более миллиона человек [Глинка 1914,1]. Когда государственные приоритеты и статистическое экспертные знания были приведены в соответствие друг с другом, крестьяне стали переселяться в степь в большем количестве и без промедлений. Сама эффективность пересмотренных норм в подведении как юридической, так и «научной» базы под изъятие земли у кочевников, которые, как считалось, использовали ее расточительно, гарантировала, что они никогда не смогут быть убедительно оспорены. Пусть на это ушло более десяти лет бюрократических проволочек и заумных методологических споров, но Российская империя в конечном итоге выработала способ приобретения знаний о землях и народонаселении степи, который мог служить новой концепции государственных интересов в настоящем и будущем. В этом отношении связь между статистическим знанием и имперской властью в степи была в то время совершенно прямой.
Казахские посредники не сразу поняли, что изменение политики означало конец неравноправного, но совместного проекта управления и развития, описанного в предыдущих главах. На самом деле, хотя свидетельств об этом мало, статистические исследования в степных губерниях не могли бы увенчаться успехом без этих посредников, что признавал и сам Ф. А. Щербина. Сам факт их участия указывает на то, что в первые годы эпохи переселения у посредников и статистиков имелись общие интересы, в целом сходные с интересами И. Алтынсарина или авторов «Киргизской степной газеты». После 1906 года стало ясно, насколько далеко разошлись пути царского правительства и его посредников. Государство, которое считало, что знает достаточно, могло обойтись без знания местных посредников, особенно если оно приводило к неудобным выводам. В то же время казавшийся неизбежным рост славянского крестьянского населения на земле, которую казахи называли атамекен, «землей отцов», шел вразрез с тем, что, по мнению этих людей, составляло интересы их страны и народа. Пытаясь противодействовать этим изменениям, они постараются использовать в своих целях внешнюю строгость и объективность более ранних, более патерналистских версий земельных норм. И здесь связь между статистическими знаниями и имперской властью выглядит несколько более двусмысленной; знания, которые производило государство в течение многих поколений, позволили как осуществить крестьянскую колонизацию, так и оспаривать ее.