[483]. Мишенью их критики была, скорее, сама практика переселения и явно сомнительная возможность решить с его помощью аграрный вопрос в европейской части России, хотя последний пункт был явным преувеличением роли переселения в программе Столыпина. Кауфман, необычайно плодовитый автор, возглавил атаку. Вскоре после принятия закона от 6 июня 1904 года, предоставлявшего право свободного переселения, он язвительно резюмировал: «…этих десятков миллионов десятин нет и не будет» [Кауфман 1905: 155] и поэтому, несмотря на кажущуюся громадность Сибири и степных губерний, переселение никогда не сможет решить аграрный вопрос. Причины, по которым он так думал, компактно изложены в брошюре, выпущенной в следующем году, под общим названием «Переселение: мечты и реальность». Здесь он отмечает, что из всего земельного фонда империи для дальнейшей колонизации пригодна только Киргизская степь, и даже в этом «переселенческом раю» можно рассчитывать только на северные районы [Кауфман 1906: 9-10]. Другие места (особенно Туркестан), чтобы стать плодородными, нуждались в дорогостоящем искусственном орошении; а главной «болезнью» Кауфман считал врожденный «консерватизм» русского крестьянина, не желавшего приспосабливаться к новым природным условиям [Там же: 10, 37]. Все это, в сочетании с пессимистичными взглядами других агрономов на земли и поселенцев, говорит о том, что критика переселения «слева» основывалясь на условном географическом детерминизме, то есть на убежденности, что в специфических культурных и политических условиях России поселенцы вряд ли могли преодолеть суровые условия своих новых мест обитания[484]. Таким образом, на первый план должна была выйти «культурная работа» [Там же: 37]; переселение же становилось чем-то вроде отвлекающего маневра.
Имя Кауфмана, его основные аргументы и тезисы звучали в зале заседаний Думы и на первом, и на втором слушаниях[485]. Очевидно, Переселенческое управление испытывало достаточное общественное давление, чтобы ответить на критику прямо. В статье, название которой – «Действительность, а не мечты», – недвусмысленно указывало на ее полемический характер, А. В. Успенский утверждал, что в степных губерниях все еще имелось огромное количество первоклассной земли, которая давала более высокие урожаи, чем земля, типичная для Европейской России [Успенский 19076:22–23]. Дальнейшие исследования обещали лишь расширить и без того значительный земельный фонд. Что касается вопроса о воде, то искусственное орошение было возможно везде, да и богарные («под дождь») посевы зарекомендовали себя как перспективные без затрат средств и времени на рытье новых каналов [Там же: 23–24]. К 1914 году, вместо того чтобы отказаться от таких утверждений, публикации Переселенческого управления продолжали настаивать на жизнеспособности богарных земель в Семиречье [Глинка 1914,2:3][486]. Некий исследователь пошел еще дальше, взявшись оспорить, возможно, единственное мнение, которое разделяли сторонники и противники переселения: что к югу примерно от 48-й параллели климат и почва были так бедны, что о земледельческой колонизации не могло быть и речи. Он утверждал, что по многим областям данное предположение было совершенно не изучено, и, кроме того, на основе своих личных наблюдений полагал, что по крайней мере выборочная, ограниченная колонизация там возможна [Здравомыслов 1910]. Короче говоря, ученые из Переселенческого управления хватались за те данные, с помощью которых, по их мнению, можно было опровергнуть любую географически обоснованную критику со стороны других агрономов и статистиков.
Хотя казахские интеллектуалы и политики были склонны сомневаться в правовой основе переселения в большей степени, чем Кауфман и ему подобные, их личное участие в статистических экспедициях, а также претензии переселенческих чиновников на научный подход позволяли им нападать и на эпистемологическую базу переселения[487]. Пусть это не была политика тотального сопротивления, но она имела те преимущества, что была связана узами преемственности с их же деятельностью до 1905 года и обеспечивала взаимодействие с парламентской системой, на жизнеспособность которой надеялись столь многие.
Убедительнее всех пользовался этим подходом А. Букейханов, человек, обладавший как опытом работы в экспедициях, так и высоким уровнем технической подготовки. Лишившись трибуны после роспуска первой Думы[488], Букейханов стал писать резкие и насмешливые статьи, главным образом в петербургском издании «Сибирские вопросы». Публикации Букейханова (как и Кауфмана) были призваны подчеркнуть провал того, что он назвал «канцелярским переселением», оторванным, по его утверждению, от реальной действительности [Букейханов 1995: 273–274]. Он отмечал, что русские поселенцы были брошены в условия, дававшие мало надежды на выживание, будь то из-за редкого и случайного участия крестьян в жизни степи или из-за титанического труда, необходимого для расчистки густых сибирских хвойных лесов (урман), что делало их «пролетариями», а не настоящими колонистами [Там же: 218–242]. Таким образом, любые цивилизаторские притязания Переселенческого управления теряли законную силу. Между тем утверждения о размере оставшегося земельного фонда в степи были в буквальном смысле слова фантастическими, результатом беспочвенных спекуляций; так, например, генерал-губернатор степи И. П. Надаров пожелал переселить группу казахов с хороших сельскохозяйственных земель в пустыни к югу от 48-й параллели:
Около 12 миллионов десятин к югу от 48-й параллели «вычислено» по методу центрального управления местным отделением переселенческой организации. <…> Для [таких] исследователей не представляет никакого препятствия отсутствие инструментальной съемки южной части Киргизского края: они дадут величину его в десятинах, для этого достаточна резолюция Надарова. Стоит ли считаться со съемкою, когда пришла такая богатая идея в голову генерала? [Там же: 275–277].
Подобная критика одновременно подрывала самые утопические мечты сторонников переселения и опровергала часто звучавшую идею о том, чтобы при отчуждении земель под поселенческие деревни интересы местного населения должным образом соблюдались.
Отношение Букейханова к нормам, главному орудию Переселенческого управления, было противоречивым. В период более напористых действий, ознаменовавшийся принятием закона 1904 года о свободном поселении и возвышением Столыпина в 1906 году, высокие нормы Щербины, в выработке которых принимал участие Букейханов, казались хоть сколько-то надежной гарантией от дальнейших вторжений[489]. Поэтому он отстаивал признание осторожных цифр, рассчитанных экспедицией Щербины, и сохранении их 25-процентного увеличения, предписанного Министерством земледелия в 1901 году. Критикуя политику переселения, он представил в своей статье нормы Щербины как абсолютное и необходимое условие для жизни казахов: «Из той группы киргиз, жалобы которой дошли до совещания ген. Надарова, оказывается, что более % оставлены без нормы Щербины». [Там же: 255]. В. К. Кузнецов, автор урезанных и, по всей видимости, подтасованных норм, напротив, был для Букейханова настоящим злым гением статистики. В публикации на казахском языке, посвященной кардинальному пересмотру Кузнецовым цифр Щербины – Чермака в Семипалатинской губернии, он прибегал к языку, который даже для него был красочным: нормы Кузнецова он назвал просто «обманом (omipiK)», который «отрезал казахам нос (қазақты пуштитып)», «привел к кастрации достояния казахов (цазазыныц енш1с1н цайта nitumipdf)» [Крйгелдиев 2004–2007, 2: 251].
Растущая запальчивость Букейханова свидетельствует о том, что его подход принес мало успеха, несмотря на его участие в исследованиях, опыт и красноречие. Самый последовательный казахский критик русской колонизации столкнулся с сомкнутыми эпистемологическими рядами; он больше не состоял на службе у Переселенческого управления и был юридически исключен из парламента; все его речи были не более чем гласом вопиющего в пустыне.
Вопросы о переселении не были исключительно (или даже в первую очередь) прерогативой властной верхушки; недовольство по этому поводу высказывалось не только в Думе и в прессе. Петиции казахов, пострадавших от изъятия земли, дают альтернативный взгляд на последствия переселения для тех, чью жизнь оно нарушило, взгляд, приводящий к аналогичным выводам. Злополучная группа казахов Семипалатинской губернии, ошибочно включенная в новую оседлую волость (казахи обычно ходатайствовали о создании таких волостей в ответ на набеги поселенцев), жаловалась, что люди не хотят становиться оседлыми крестьянами из-за абсолютной невозможности приспособиться к условиям оседлого быта, вызванной местными особенностями повседневной жизни[490]. Другие жаловались на насилие со стороны новых поселенцев и переселенческих чиновников[491]. Букейханов добросовестно старался обнародовать все случаи изъятия недвижимого имущества без соответствующей компенсации или в целях, противоречащих указанным в законах о переселении[492]. Пользуясь оставшимся за ними правом подданных, казахи, оказавшиеся в проигрыше из-за переселения и его последствий, не стеснялись сообщать царским властям о своих бедах.
Конечно, не стоит слишком доверять прошениям: ведь казахи и их доверенные представители составляли их, чтобы вернуть отчужденную землю или, по крайней мере, компенсировать ее потерю. Поэтому неудивительно, что претензии заявителей порой представлены в предельно слезливом тоне. И ясно, что некоторые казахи, менее склонные к к