[526]. Семиреченские управленцы в ответ на эти тревоги лишь продолжали настаивать, чтобы их подчиненные не отступали от требования выбирать людей, знающих русский язык[527]. Таким образом, помимо отрицательных стереотипов, связанных со скотоводческим бытом, казахам и выходцам из Средней Азии ставились в вину еще и недостатки давно пришедшей в упадок системы местных школ.
На закате Российской империи быть мусульманином значило носить на себе некое клеймо. А мусульманин-скотовод считался вдвойне неуправляемым. Конечно, оба эти понятия можно было осмыслить и по-другому, но на протяжении всего существования империи они были неразрывны. Несколько позже министр внутренних дел Н. А. Маклаков решительно откликнулся на ходатайство о пересмотре избирательного законодательства в 1914 году:
Я считаю невозможным восстановление представительства в Государственной думе от населения областей Акмолинской, Семипалатинской, Уральской, Тургайской, Семиреченской, Закаспийской, Самаркандской, Сырдарьинской и Ферганской, разноплеменное население каковых не может почитаться сейчас еще достаточно подготовленным для участия в законодательной работе государства[528].
В результате подобной непримиримости не только не были удовлетворены требования, которые казахская интеллигенция считала разумными и законными, но и возможные каналы связи между казахским населением и правительством оказались перекрытыми. Последствия были трагическими. Как и в случае переселения, наука в последние годы царского правления предлагала целый ряд ответов на административные вопросы. Воля случая и борьба интересов в эшелонах власти привели к тому, что на первый план вышли ответы неверные.
«Достойны… звания граждан великой России»: адаптация к переселению и бесправию
Если нарождавшаяся казахская интеллигенция считала наличие русских поселенцев в степи и отсутствие политического представительства главными проблемами, то ее ответы в значительной степени основывались на интеллектуальной и политической реальности, созданной почти двумя столетиями имперского правления. Новые притязания на земли, рассматриваемые казахами как исконно им принадлежащие, вызвали с их стороны как попытки модернизировать экономику, так и стремление как можно успешнее отсудить свои земли обратно [Rottier 2003]. Именно эти меры должны были поднять уровень цивилизованности казахов, сделав их достойными участниками имперских институтов[529]. Обсуждая между собой, как лучше всего реагировать на потрясения, вызванные переселением, казахские мыслители вырабатывали широкий спектр реакций на имперское мышление и разнообразные взгляды на потенциал собственных мест обитания. Эти взгляды приносили такую же практическую пользу во внутриказахской полемике, как и ранее при взаимодействии с царскими чиновниками. Но в целом казахи были по-прежнему готовы работать в имперских институтах и принимать «цивилизующие» аргументы своих собеседников, – готовы, пока им разрешалось пробиваться туда самостоятельно (см. [Igmen 2012]).
С лишением Средней Азии избирательных прав и с притоком в регион все большего числа поселенцев поведение казахской интеллигенции стало отчасти местническим и прагматичным, направленным на достижение краткосрочных целей. Два самых влиятельных периодических издания на казахском языке 1910-х годов, журнал «Айк;ап» (1911–1915, Троицк) и газета «Цазак;» (1913–1918, Оренбург), соглашались, если не сказать больше, с тем, что отсутствие казахов в Думе было ударом как символическим, так и фактическим (см., например, статью М. Дулатова [Субханбердина, Дэуков 1995: 62–64]. Члены мусульманской фракции, продолжавшие заседать в третьей Думе, плохо понимали условия жизни казахов и, следовательно, не знали, какие законы будут им благоприятствовать, а какие – вредить [Там же]. Таким образом, необходимо было бороться всеми возможными способами, чтобы исправить положение. В 1912 году группа казахов, в том числе А Байтурсынов, вынашивала план протащить в Думу своего депутата через место, зарезервированное для мусульман Оренбурга – города, лежавшего за пределами собственно степных губерний, но в значительной степени в пределах их орбиты [Там же: 118–119]. Границы степных областей не были краем света для торговцев и интеллектуалов, и это была хитрая стратегия – обойти попытки царского правительства обозначить некую территорию отсталости. Правда, в конечном итоге она потерпела неудачу. Впоследствии усилия сосредоточились на испытанном веками орудии слабейших подданных Российского государства – петициях[530]. Позднее в мусульманскую фракцию в Санкт-Петербурге/Петрограде для разработки законопроектов и стратегий был назначен казахский представитель [Субханбердина 1998: 287]. Сначала этот выбор пал на А. Букейханова. К концу 1916 года, когда количество неотложных дел возросло, в Думе начал служить также выпускник юридического факультета М. Шокай (Чокаев) [Там же: 341][531]. Представители казахской интеллигенции готовы были делом доказать, что они не хуже других подданных Российской империи и заслуживают таких же прав, как и прочие[532]. Когда привычные пути к представительству оказались перекрыты, они стали пытаться найти новые вместо того, чтобы полностью отказаться от участия в государственной системе.
Лишение права представительства в Думе и постоянно растущее количество поселенцев в степи также сыграли на руку издавна применяемой казахской интеллигенцией политике назидания. Собственно, это и было главной идеей сочинения Абая «Цара сез»: казахи сами позволили оставить себя позади из-за своей лени и невежества. В эпоху переселения, когда интеллигенция только и делала, что бранила свою предполагаемую аудиторию, свидетельства о том, что это истинная правда, только множились. В 1909 году поэт и публицист М. Дулатов (1885–1935), учитель по профессии, опубликовал сборник стихов под названием «Оян қазақ!» («Пробудись, казах!»), открыто намекая, что желает, чтобы дремлющее население пробудилось от сна и выступило против переселения [Sabol 2003:66–67; Ахметов 1996]. 30 сентября 1910 года Б. Каратаев писал А. Букейханову, что «невежество и кочевническое бескультурье» казахского народа представляют такую же угрозу его существованию, как и переселенческие чиновники [Цойгелдиев 2004–2007,1: 88–89]. Букейханов, со своей стороны, так прокомментировал избирательный закон от 3 июня 1907 года: «Казахский народ невежественен и непригоден для Думы – верно сказано» [Субханбердина 1998: 27]. Все подобные заявления содержали скрытый вопрос, над которым отчаянно бились казахские интеллектуалы, хотя их ответы так же отчаянно разнились: что делать, чтобы казахский народ стал менее невежественным и более пригодным? Как он мог бы стать «умелым» (өнерлі) или, как выразился один анонимный автор, «достойным… звания граждан великой России, нашей возлюбленной родины (отан)?»[Субханбердина, Дэуггов 1995: 82].
Отвечая на все эти вопросы, каждое из изданий – журнал «Айкап» («Зеркало») и газета «Цазак» («Казах») – в основном придерживалось своей линии, причем в каждой в разных пропорциях сочетались географический детерминизм и социальный эволюционизм. Хотя это были противоположные линии, кое в чем они совпадали, и ни одно из этих изданий полностью не отвергало оседлость[533]. Время кочевничества прошло в силу политических обстоятельств и естественных законов. Это, однако, не означало, что существовало согласие в том, какой тип оседлости лучше всего подошел бы казахам на их земле. Одна группировка («Айкап») склонялась к тому, чтобы почти полностью отказаться от скотоводства в пользу развития земледелия, тогда как другая («Казах»), напротив, выступала за оседлое, интенсивное и ориентированное на рынок скотоводство. Если конечная цель – самоусиление путем просвещения и оседания на земле – была единой, то представления авторов этих изданий о местной среде сильно различались.
Группа вокруг «Айкапа» в целом демонстрировала меньшую озабоченность качеством земли как таковой, чем отходом казахов от кочевого скотоводства. В каждом уголке степи, утверждал один из авторов журнала, казахи открывали для себя целый ряд занятий, выходящих за рамки традиционного скотоводства, занятий, возможных только при полном отказе от кочевничества:
Посмотрев на кокандских казахов, я увижу казахов, ставших владельцами огромных садов, начавших сеять рис и хлопок, живущих очень хорошо. В Астрахани они живут рыбной ловлей на побережье, в Троицке, Атбасаре, Петропавловске, Омске, Семее, Заречном и Караоткеле казахи живут торговлей; я вижу, что наши юноши, получившие образование, работают делопроизводителями, переводчиками, писарями, секретарями, учителями, фельдшерами, врачами, адвокатами, судьями и инженерами [Там же].
Точно так же более поздний автор под псевдонимом «Цазакемес» («Не казах») утверждал, что казахи всегда отличались экономическим разнообразием: кто-то сеял, кто-то разводил скот, кто-то кочевал, кто-то – нет [Там же: 172]. Таким образом, оседлость и хлебопашество не так уж чужды историческому опыту казахов. Скорее, рассматривая казахов как часть всеобщей истории, можно сказать, что они должны были осесть. Повсюду, когда плотность населения увеличивалась, люди селились на земле. Почему казахи должны быть другими? [Там же: 102].
Кроме того, преимущества, которые принес бы такой немедленный переход к оседлости, объявлялись огромными. Первое и самое очевидное – это процветание. Как некогда «Киргизская степная газета», «Айкап» сообщал о случаях успешного перехода к земледелию, например, среди казахов, живших в Барабинской степи Западной Сибири. Получив хорошую землю, эти казахи в годы «джута», столь опасного для их кочевых соседей, могли продавать излишки продуктов земледелия, а также огромные количества сена. Они также давали хорошее подспорье своим образованным современ