никам, вкладывая прибыли в религиозные и образовательные учреждения. Обо всем этом было «очень приятно слышать (құлақ сүйсінерлік іс)» [Там же: 201–202].
Неумение казахов извлекать максимальную пользу из всего, что их окружает, а не «сводить концы с концами за счет земли и воды», делала их (по мнению сторонников линии «Айкапа») наименее культурными подданными Российской империи [Там же: 262]. Оседлость и использование европейской науки для разработки необходимых методов земледелия в степной среде одновременно повысили бы общий культурный уровень и создали возможности для дальнейшего развития. А это, в свою очередь, обеспечило бы в долгосрочной перспективе баснословную отдачу. Одна десятина земли, утверждал некий анонимный автор, при правильном возделывании могла бы легко приносить от 50 до 100 рублей в год [Там же: 197]. Казахам-скотоводам, чей доход окажется менее надежным и более скудным, какими бы многочисленными ни выглядели их стада, следует тщательно обдумать свои дальнейшие шаги. Эти доводы, конечно, сбрасывали со счетов степные районы, менее благоприятные для земледелия; тот же автор закончил свою статью уверенным заявлением, что «наши фермеры всем покажут, что земля у нас поистине золотая» [Там же: 198].
Наконец, оседлость с преобладанием земледелия, согласно линии «Айкапа», несла с собой заметные политические преимущества. В 1910-е годы важнейшей целью казахской интеллигенции было учреждение земства, предполагавшее определенную степень местного контроля над образованием, медицинским обслуживанием и другими сферами деятельности, и к тому же давшее бы казахам юридическое равенство с центральными областями империи[534]. Но, как отмечалось в неподписанной статье, высмеивавшей взгляды оппонентов, учреждение, в основном предназначенное для управления крестьянами в сельской местности, могло функционировать только в том случае, если бы казахи вели оседлый образ жизни: «Земство – хорошая вещь. Но для того, чтобы получать от него пользу, необходимо, чтобы народ был оседлым. А “Казах” велит быть кочевниками» [Там же: 180]. Таким образом, оседлость одновременно давала политические преимущества и служила безусловным средством культурного подъема. Более того, она означала постоянное право на землю, которого не было у кочевников, учитывая постоянно сокращавшиеся земельные нормы и закон об отчуждении излишков. При оседлости землеустройство, предоставлявшее 15 десятин земли на душу мужского населения, обещало, по крайней мере, ограничение изъятий[535]. В условиях, когда крестьяне, прибывавшие в степь, вытесняли казахов на худшие земли и тем их разоряли, смыкание рядов и оседание на земле гарантировало выживание [Там же: 83–84][536].
Противники линии «Айкапа», многие из которых после 1913 года стали сотрудничать с газетой «Казах», нашли такие идеи до смешного оптимистичными и необоснованными по нескольким причинам. Во-первых, прямолинейное уравнивание земледелия и высокой культуры при ближайшем рассмотрении не выдержало критики. «Если вы хотите быть культурным, скотоводство не воспрепятствует этому желанию (мал бағудың тоқтаулығы жоқ)», – отмечал в 1914 году анонимный автор из газеты «Казах» [Субханбердина 1998: 86]. Год спустя в той же газете Букейханов привел арабский язык как пример уровня культуры, которого могли достичь люди, занимавшиеся скотоводством, а Швейцарию и Австралию – как страны, где животноводство сочеталось с эффективной экономической организацией; зато башкиры и татары, хотя обратились к земледелию раньше казахов, достигли не больших успехов, чем последние [Букейханов 1995: 303]. Таким образом, роль земледелия в культурном подъеме в целом и как средство достичь равноправия в Российской империи в частности вызывала серьезные сомнения.
Это и к лучшему, утверждали сторонники линии газеты «Казах», ведь существует мало доказательств того, что значительная часть степи когда-либо станет пригодной для земледелия, и очень много научных доказательств обратного. Эти аргументы еще в 1911 году высказывал Дулатов, пытаясь стимулировать обсуждение в «Айкапе»: «Казахский народ никогда не говорил: я буду кочевать; он кочует в зависимости от климатических условий земли. Человек – раб климатических условий страны, в которой он живет. Земля, на которой живет казах, непригодна для земледелия» [Субханбердина, Дэуков 1995:84]. Этот основной принцип газета «Казах» применяла направо и налево. Если «Айкап» трубил о достижениях успешных фермеров, то газета изображала переход к земледелию в куда более мрачных красках: так, например, на севере степи, в Мендыкарской волости, набитой поселенцами, незадачливые казахи, оставшись без обещанной помощи царских чиновников, быстро поняли, что «посеяв зерно, выжить невозможно» [Субханбердина 1998:141–142]. Столкнувшись с властями, которые не позволили им вернуться к кочевничеству, они поняли, насколько шатко их будущее. Были и более общие заявления: например, выдающийся статистик и агроном К. А. Вернер, служивший в Степном генерал-губернаторстве в начале 1890-х годов, объявил степь пригодной исключительно для кочевого скотоводства [Там же: 84][537]. Другой профессор, названный только по фамилии – Богданов, – согласно газете, утверждал, что «Казахская степь не может служить землей для посева зерна» [Там же: 94][538]. Что могли предложить в ответ сторонники оседлого земледелия? Только благие намерения и необоснованные заявления нескольких татар, которые «плохо знают казахский земельный вопрос» [Там же][539]. Как эмпирические, так и субъективные данные свидетельствуют о том, что лагерь «Айкапа» не смог выполнить то, что обещал.
Визитной карточкой газеты «Казах» стала огромная статья, печатавшаяся с продолжением в 1915 и 1916 годах под названием «Экономические перемены» («Шаруалық өзгерісі»). Начиналась она с экскурса в классическую европейскую политическую экономию (с особым упором на труды Ф. Листа), теории глобализации и социальной эволюции[540]. Прежде чем обратиться непосредственно к описанию степи, автор успел прийти к выводу, что «природные условия, плотность населения и переход к торговле и ремеслам суть первопричины, по которым меняется экономика» [Субханбердина 1998: 252]. Хотя серия публикаций 1915 года оставила за собой больше вопросов, чем ответов, было уже ясно, что автор находится под сильным влиянием географического детерминизма, если не в вопросах национального характера, то, по крайней мере, в убежденности, что окружающая среда накладывает жесткие ограничения на экономический выбор людей:
Исходя из того, что нам известно, оседлому образу жизни должны благоприятствовать разные условия. После заявлений, что эти условия есть на Казахской земле, мы часто слышим что-нибудь вроде «к оседлому народу придет культура» и «сейте зерно, и оно вырастет». Но вырастет ли зерно, если его посеять? Достаточно ли посеять зерно, чтобы оно выросло, или нужно что-то еще? Во-первых, для того, чтобы зерно росло, необходима подходящая почва. На песке и солончаках не вырастет ничего. Во-вторых, в почве должна быть влага. Если нет влаги, зерно не прорастет из сухой почвы. В-третьих, необходим теплый воздух. В холодной земле зерно, опять же, не вырастет [Там же: 254].
Если говорить конкретно о степи, то «вопрос о том, станут ли казахи оседлыми или нет, подобен проблеме посева зерна. Перед посевом необходимо понять, есть ли для этого необходимые условия» [Там же: 255]. Таким образом, автор дает понять, что выступает как нейтральный посредник, перебирающий все имеющиеся данные: степь географически разнообразна, некоторые казахи уже осели на земле, поэтому жизненно важно понять, насколько хорошо им живется и есть ли районы, где оседлые казахи справляются с хозяйством лучше, чем в других [Там же: 255–256]. В следующем году он начал выдавать информацию, почерпнутую из книг, изданных Переселенческим управлением, в частности, трудов Ф. А. Щербины (к тому времени давно осмеянных самим Управлением). Вывод, который он сделал из этих первых осторожных исследований, был неутешительным: «В Тургайской области из 43 миллионов десятин 28 миллионов кажутся непригодными для посева зерна. Это две трети земель области» [Там же: 265]. А если учитывать, что самые перспективные для посева земли доставались крестьянам, оседлость и земледелие представляли собой в лучшем случае ограниченное решение.
На самом деле, как бы ни насмехались оппоненты, газета «Казах» никогда не ратовала за полный отказ от оседлого образа жизни. Не было в ней также постоянного педалирования темного, феодального прошлого. А. Байтурсынов, первоначально один из ведущих авторов «Айкапа», ставший впоследствии «душой» газеты «Казах» [Sabol 2003: 107] и настороженно относившийся к оседлости, достаточно рано и очень четко резюмировал эту промежуточную позицию: «Совет стать оседлыми (қала салу деген сөз) был дан не всем казахам; он был дан казахам, которые сеют зерно и владеют хорошей землей (күн көрерлік жері)» [Субханбердина, Даунов 1995: 59]. Уже во времена КСГ мало кто из мыслящих казахов был готов защищать скотоводство в той форме, в какой оно существовало в далеком прошлом. Слишком сильно оно ассоциировалось с риском, нищетой и внутренними раздорами, чтобы серьезно рассматриваться как вариант будущего. После закрытия КСГ в начале 1902 года экономическое и демографическое давление на казахов только усилилось. Итак, встал насущный вопрос: если не земледелие, то что же?
Ответ здесь также определялся тем, как авторы «Казаха» воспринимали окружающую среду. Степь, согласно их описаниям, была не только непригодной для земледелия: она была хорошей землей для скотоводства. «Поскольку эта земля – скотоводческая земля, – утверждала одна из статьей в «Казахе», – нет никакой причины не разводить на ней скот» [Субханбердина 1998: 85]. В той же статье отмечалось, что навыки, необходимые для скотоводства, у казахов уже имеются: «Все, что умеют казахи, – это выращивать скот, плохо пахать и торговать; кроме этого, у них нет иных ремесел и искусств» [Там же]. За образцы, скорее всего, следовало взять страны, которые рассматривал, в частности, Букейханов, – Швейцарию и Австралию. В первой из них на небольших участках плохой земли оседлые жители выращивали небольшое количество породистого скота и дорого продавали продукцию животноводства за границу. Во второй, где земля, возможно, очень похожа на степь с огромным количеством открытых пастбищ, оседлые люди выращивали довольно много овец, высокое качество которых обеспечивало им рынок сбыта вплоть до Санкт-Петербурга [Букейханов 1995: 303]. Таким образом, хитрость заключалась в том, чтобы уменьшить общее количество скота, выяснить, чего хочет рынок, и соответственно улучшить качество. Народы, жившие в тех же условиях, что и казахи, доказали, что это возможно. Тогда можно будет извлечь долгосрочную пользу из оседлого образа жизни, не вставая на путь, который вряд ли приведет к успеху. Не менее важно и то, что притязание на огромные пространства (вдвое больше, чем требовалось под земледелие) для интенсивного разведения скота послужило бы важной политической цели – отдать больше земель драгоценной отчизны