эта война тоже закончится. Наступит время, когда все поймут ценность службы. Наступит время, когда те, кто не пахал и не сеял, не смогут претендовать на землю. Если мы говорим, что хотим равенства и справедливости, то сначала нужно хорошенько подумать. Долг платежом красен (алмақтың да салмағы бар) [Там же: 323].
В тотальной войне, будь то в степи или где-то еще, империя и подданные предъявляли друг другу новые требования. Служба давала казахам шанс, но сами они должны были по меньшей мере выполнить свою часть сделки.
Казахскоязычная пресса с возмущением писала об отсутствии в Думе депутата, своего представителя, который мог бы публично изложить пожелания, условия и требования казахов. По сути, царское правительство, как это часто бывало, «проталкивало» мобилизацию по неофициальным каналам, убеждая нескольких известных и проверенных инородцев одобрить призыв. Несмотря на политику подозрительности, расцветшую пышным цветом после 1905 года, казахи с двуязычным образованием и большим опытом службы оставались типичными посредниками в многонациональной империи. Инженер из Семиречья М. Тынышпаев, по его свидетельству, был первым, кому в сентябре 1915 года предложили подготовить доклад на эту тему [Цойгелдиев 2004–2007, 1: 201][548]. В начале следующего года Байтурсынов и Букейханов вошли в состав депутации из трех человек, направлявшейся в Санкт-Петербург с аналогичной целью [Субханбердина 1998: 269–270]. Сделанные ими рекомендации во многом совпадали между собой и перекликались с общим мнением, сложившимся на страницах газеты «Казах». Казахи могут быть призваны, предпочтительно для службы в кавалерии, в обмен на землю и только после проверки метрических книг (записей о рождениях и смертях – это обеспечило бы порядок и четкость призыва) [Цойгелдиев 2004–2007, 1: 201; Sabol 2003: 85]. Но подобная пропаганда едва ли была действенной, и это, по всей видимости, стало одной из непосредственных причин создания более сложной политической организации – бюро, подчинявшегося мусульманской фракции Думы [Субханбердина 1998: 279–281]. Суть, однако, заключалась в том, что призыв на военную службу мог иметь успех лишь в той мере, в какой государство считалось с местными условиями, а лучшими информаторами о местных условиях были именно эти посредники.
Хотя были испробованы почти все мыслимые способы, не сработал ни один. Императивы тотальной войны, противоречивый характер отживающей свой век абсолютной монархии и давние стереотипы о том, как правильно управлять азиатами, – сочетание всех этих факторов сделало явью кошмарный сон казахской интеллигенции, мобилизацию[549]. Указ от 25 июня 1916 года касался исключительно тыловых работ. Они не были сопряжены с такой опасностью, как активные боевые действия на Восточном фронте, но также не предполагали и потенциальных наград, и, уж конечно, указ Николая II не предусматривал на будущее никаких прав, кроме строгой военной дисциплины для новобранцев[550]. Указ вышел в середине лета, когда на полях созревал урожай, а кочевники были в пути. Неожиданный указ, требовавший быстрого выполнения, не оставил времени, чтобы привести в порядок метрические книги. Это создало широкое поле для злоупотреблений со стороны казахских чиновников низшего уровня (или обвинений в злоупотреблениях, что фактически одно и то же). В некоторых районах даже понимание того, что указ выполняется плохо, не служило поводом приостановить действия: по мнению чиновников, подчинение необходимости было бы непростительной демонстрацией слабости перед местным населением[551]. Призыв инородцев на военную службу должен был продолжаться, независимо от последствий.
Некоторые влиятельные старейшины (аксакалы) поспешили заявить о своей готовности служить [Козыбаев 1998: 16], и, хотя власти подозревали обратное, газета «Казах» поддержала мобилизацию настолько, насколько царское правительство могло этого пожелать [Субханбердина 1998:321][552]. Но общие последствия недоработанного указа были катастрофическими, и кульминацией стало восстание в Средней Азии в 1916 году. В июле, по мере исполнения указа о призыве, в крупных и мелких городах начались беспорядки, а в августе они быстро охватили кочевых казахов, киргизов и туркменов. По разным подсчетам, в ходе мятежей было убито от 2 до 10 тысяч русских, в основном поселенцев; от 100 до 200 тысяч скотоводов погибло в результате расправ со стороны поселенцев и властей [Brower 2003:162; Happel 2010:15].
Хотя ясно, что непосредственной причиной восстания послужил непродуманный указ, а само восстание в разных областях проходило по-разному, есть немало доказательств, что именно переселение крестьян по системе норм и излишков вызывало у многих жителей Средней Азии долго копившееся недовольство. Таков вывод самого строгого исследователя восстания в Семиречье Й. Хаппеля [Happel 2010: 55][553]. Он хорошо согласуется с наблюдениями современников. М. Тынышпаев, например, сообщая об одном из эпизодов, подчеркивает, что первые двое убитых оказались чиновниками по переселению, служащими учреждения, заложившего основу недовольства казахов [Цойгелдиев 2004–2007, 1: 205]. Один из случаев массового насилия произошел в Семиречье, где присутствие поселенцев создало невыносимую нагрузку на скудные водные ресурсы, и об этом давно было известно [Morrison 2012а: 23–24]. Нападения на крестьян также имели место на севере, в Акмолинской губернии, хотя и там, и в Семипалатинске масштабы восстания были намного меньше, чем в Семиречье (см., например, [Агаджанов 1960: 512]). Большинство управленцев объясняло неудовлетворительное исполнение указа саботажем местных властей, но по меньшей мере один чиновник считал главной причиной присутствие поселенцев [Там же: 504–506]. Говоря о затянувшемся до 1917 года восстании под предводительством Амангельды Иманова в Тургайской области, историк Т. Уяма называет причиной мятежа не только «поспешность и небрежность подготовки и выполнения указа», но и общеколониальные проблемы; кроме того, он отмечает колоссальную роль ислама в провоцировании сопротивления [Uyama 2001: 83]. Наряду с прочими местными факторами, переселение оказалось важным фактором, спровоцировавшим восстание и определившим его ход. ГУЗиЗ и Переселенческое управление могли бы это предвидеть. Но они предпочли закрывать на все глаза.
По мере того как в подавлении восстания все больше чувствовалась рука государственного репрессивного аппарата, увещевания Дулатова, Байтурсынова и Букейханова стали приобретать совсем другой тон. С одной стороны, они продолжали твердить, что казахи – подданные империи, как и другие воюющие нации, и должны выполнять соответствующие обязательства. Но с ростом числа сообщений о массовых убийствах их основной посыл изменился: теперь они призывали казахов соблюдать трудовую повинность ради самозащиты [Субханбердина 1998: 342][554]. Сотрудничество с властями, на которое они были готовы, пусть даже во имя того, чтобы облегчить жизнь призванным казахам, включало вербовку двуязычных казахов для оказания помощи рабочим бригадам и обеспечения новобранцев провиантом[555]. Однако долгосрочные последствия восстания и его подавления должны были окончательно показать невозможность сближения с правительством Николая II. Вклад образованных казахов в выполнение указа о призыве, казалось, остался незамеченным [Sabol 2003: 137], так же как и их стремление добиться равенства перед законом путем военной службы.
Но худшее, вероятно, было впереди. Генерал А. Н. Куропаткин, присланный в Туркестан для выполнения указа, прекрасно понимал, чем чревато восстание, и предложил драконовское наказание:
Необходимо, чтобы туземное население твердо усвоило, что пролитая русская кровь карается не только казнью непосредственных виновников, но и отобранием земель у туземцев, оказавшихся недостойными владеть ею, как то было поступлено с виновниками Андижанского восстания. Этот принцип, твердо проводимый в жизнь при каждой вспышке туземного населения, имевшей в результате пролитие русской крови, должен заставить благоразумную часть населения удерживать неблагоразумную от попыток бороться против русской власти силой[556].
На следующий день после того, как Куропаткин подал свой рапорт, жители Санкт-Петербурга (с начала войны – Петрограда) наводнили улицы, требуя хлеба. Еще неделю спустя Николай II – теперь уже просто Николай Александрович Романов – отрекся от престола. Восстание было подавлено везде, за исключением Тургайской области, а интеллигенция по-прежнему была готова объединиться с правительством, которое обещало землю и представительство, о чем свидетельствует обращение, которое подписала группа казахов 16 марта: «Необходимо киргизам организоваться для поддержания нового строя и нового правительства. Киргизы должны подготовиться к Учредительному собранию и наметить достойных кандидатов. Спешно обсудите аграрный вопрос. Наш лозунг – демократическая республика и земля тому, кто извлекает доходы из нее скотоводством и земледелием» [Цойгелдиев 2004–2007: 219][557]. Но мало кто горевал о «разных видах зла, унижений и насилия (зорлық)», имевших место при прежнем правительстве [Субханбердина 1998: 367]. Как и в центральных областях империи, пространство для сотрудничества между общественностью на различных уровнях и монархией необратимо закрылось.
В течение года после Февральской революции либеральная фракция казахской интеллигенции порвала с либеральной кадетской партией (что уже давно было предопределено). А. Букейханов объяснил раскол тем, что кадеты отдавали первенство решению российских вопросов и были настроены против национальной независимости [Букейханов 1995:414]. Впоследствии многие представители казахской интеллигенции сыграли важную роль в формировании эфемерной антибольшевистской республики под названием Алашская автономия