По крайней мере, на русской стороне Казахской степи было довольно легко определить, где кончается степь и где начинаются русские владения. Эти границы, помимо крепостей, были очерчены двумя крупными водными путями: с запада рекой Урал (Яик), текущей на юг к Каспийскому морю, а с востока Иртышом, текущим на север к Оби, а оттуда к Северному Ледовитому океану[49]. Также, согласно имагинативной географии царских времен, было достаточно ясно, что Казахская степь, лежащая в основном к востоку от Уральских гор, относится к Азии, а не Европе[50]. Поскольку царским наблюдателям границы между «азиатскими» народами казались размытыми, да и находились они далеко от российских владений, установить аналогичную границу на юге, где казахские орды сталкивались с туркестанскими ханствами, было трудно. П. И. Рычков предлагал провести южную границу Оренбургской области по реке Сары-Су (в переводе «желтая вода»), берущей исток на территории современного Центрального Казахстана; Левшин же отмечал, что казахи не откочевывали южнее 42-й параллели [Рычков 1887: 7; Левшин 1832, 1: 3]. Приблизительной западной границей служило Каспийское море, тогда как линия укреплений Империи Цин на территории современной провинции Синьцзян, простиравшаяся на север до границы с Россией, очерчивала более точную линию на востоке [Левшин 1832, 1: 4]. Даже Левшин, располагавший самыми полными на тот момент данными, не брался оценивать масштабы огромной территории внутри этих границ [Там же: 2]. Однако, чтобы дать представление о расстояниях и масштабах, в 1841 году ученый и дипломат Н. В. Ханыков подсчитал, что площадь, занимаемая только Младшим жузом и Букеевской ордой, составляет 900 тыс. квадратных верст [Ханыков 1844: 26], что значительно превышает площадь штата Техас[51]. Придумать какую-то схему, хотя бы приближенную, чтобы разобраться в столь обширном и разнообразном регионе, было необходимо как деловым чиновникам, так и ученым, которые уже начинали мыслить более систематически.
Результатом попыток систематического мышления стала разработка очень подробных классификационных схем. Дипломат Я. П. Гавердовский (ок. 1770–1812) в той части своего обширного рукописного наследия, которая была опубликована в XIX веке, выделил в степи четыре отдельные зоны (полосы) на основе почвенного состава, высоты над уровнем моря, растительного покрова и климатических условий [Гавердовский 1823:43–44][52]. Не желая отставать, Левшин выделил не менее семи климатических зон [Левшин 1832,1:14–15]. На практике, однако, большинство наблюдателей выделяло в степи две основные разновидности (оазисы Семиречья в то время находились вне контроля империи и, следовательно, выпали из поля зрения государства). Это было простое осевое деление: север-юг и восток-запад. С точки зрения почв, флоры и гидрологии эти линии отделяли районы, понятные и удобные для обитающих в лесах земледельцев, от мира кочевников.
Линия, которую Левшин провел около 51-й параллели, отделяла ту часть Казахской степи, которую он посчитал наиболее плодородной и наименее песчанистой, от менее перспективных районов к югу; вторая область с ограниченным плодородием простиралась примерно до 48-й параллели [Там же: 14–15]. Подавляющее большинство царских наблюдателей, хотя и с меньшей точностью, проводило такое же разграничение между плодродной северной зоной с ее буйной растительностью и «бесплодным» югом (см. [Андреев 1998: 48; Назаров 1821: 4; Ханыков 1844: 13–15])[53]. Почва выше этой линии – ценный чернозем, высокое содержание гумуса в котором обещало плодородие и годы хороших урожаев [Рычков 1772: 78–79; Шангин 1820:6–7; Ягмин 1845: 18–19]. Далее к югу почва становилась беднее, богатый гумус сменялся песчаными, каменистыми почвами или солончаками [Гавердовский 1823:36–37; Ханыков 1844:15]. Эти характеристики почвы оказали очевидное влияние на флору обоих регионов. На севере царских наблюдателей радовала возможность ввести формы земледелия, аналогичные практикуемым в европейской части России [Левшин 1832, 1: 39–40][54]. Юг, напротив, был богат в лучшем случае зарослями тростника и трав, возможно, полезными для казахов, но однообразными и скудными на посторонний взгляд[55]. Менее объяснимой была предполагаемая разница между западом и востоком, регионами, полностью подчиненными соответственно генерал-губернаторствам Оренбурга и Западной Сибири, которые я буду называть «оренбургскими» и «сибирскими» казахскими степями. Восточно-Казахская степь с достаточно плодородными почвами могла похвастаться обширными территориями, покрытыми лесом, и лишь ближе к своей восточной оконечности становилась каменистой и голой [Броневский 1830: 237–238]. В западной части, напротив, лесов было, по замечанию П. И. Рычкова, «весьма недостаточно» [Рычков 2007: 230]. Мне не удалось найти попыток объяснить такое различие, но отсутствие деревьев даже в лучших частях Оренбургской степи представлялось проблемой, требовавшей решения, и серьезным фактором, ограничивавшим тогдашние и будущие перспективы использования степи.
Еще одним общим ограничивающим фактором было отсутствие и неравномерное распределение источников пресной воды. В этом плане север также опережал прочие районы: северные речные долины были наиболее перспективны для возделывания зерновых, так как обеспечивали посевы влагой, а людей и рабочий скот – питьевой водой. К сожалению, пишет Левшин, за исключением нескольких первостепенных рек (Урал и Иртыш) и их основных притоков (Илек, впадающий в Урал; и Тобол и Ишим, впадающие в Иртыш), подавляющее большинство рек «текут только весною и в начале лета» и «пересыхают к осени» [Левшин 1832,1:125–126]. И оренбургская, и сибирская степи, таким образом, могли похвастаться только одной большой рекой и несколькими второстепенными, увеличивавшими плодородность земель, – полоски жизни в мертвом пейзаже[56]. К югу из-за засушливости климата сток даже довольно крупных рек уменьшался, и пребывание в долинах летом было «очень неудобно даже и для кочевого народа» [Там же: 21]. Самые крупные водоемы со стоячей водой (Аральское и Каспийское моря на западе, озеро Балхаш на юго-востоке) находились посреди крайне негостеприимных пустынь; более мелкие были непригодны для питья и недолговечны; их можно было использовать только как источники соли[57]. Хотя некоторые водоемы, в особенности река Сырдарья, Аральское и Каспийское моря, давали надежду на коммерческое судоходство, в подавляющем большинстве ученые и путешественники сходились на том, что в южной части Казахской степи было бы трудно выживать привычными для русских способами, и тем более преуспевать (см. [Там же: 106–107])[58].
Единственное, что объединяло все эти районы степи в глазах царских наблюдателей, – это климат. Согласие в этом вопросе было в целом правомерно: несмотря на некоторые небольшие региональные различия, это одно из мест с наиболее резко континентальным климатом на всей земле, с большой амплитудой колебаний температур, малым количеством атмосферных осадков, невыносимо жарким летом и холодными зимами, которые в буквальном смысле могли быть смертельными, губительными [Мейендорф 1975:66][59]. Опасаясь заболеваний глаз и дыхательной системы, вызываемых, по их мнению, влажным холодным воздухом в замкнутых пространствах, царские наблюдатели в то же время единодушно восхваляли благотворное воздействие, которое этот бодрящий климат оказывал на коренных жителей степи [Мейендорф 1975:66; Ягмин 1845: 5][60]. Тем не менее было очевидно, что он существенно ограничивает хозяйственную деятельность человека, если не провести масштабные мелиоративные работы (в первую очередь ирригацию, где это было возможно) [Левшин 1832, 1:21; Ханыков 1844: 4]. В то же время некоторые основные моменты оставались спорными. Так, Гавердовский считал определяющим фактором климата Казахской степи перепад высот, создававший микроклиматы с различной пригодностью для проживания [Гавердовский 1823:43]; Ханыков собрал впечатляющий массив количественных данных, доказывающих, что именно доступность региона с севера (и, следовательно, его открытость для полярных ветров) обусловила резко континентальный характер климата [Ханыков 1844: 53–55]. Более того, утверждал он, даже самые красивые общие рассуждения о климате «недостаточны», хотя ранних исследователей нельзя винить за то, что они основывались на эти сведениях, так как не располагали ни необходимым оборудованием, ни временем; сам Ханыков намеревался на основе новых данных за 1820-е и 1830-е годы «поставить вероятные пределы общим выражениям “очень холодно” и “очень жарко”» [Там же: 32][61]. Более точные количественные данные позволили бы как прогнозировать погоду в местах, где измерения не проводились, так и установить изотермы, соединяющие зоны Казахской степи с зонами сопоставимых среднегодовых температур в других частях земного шара [Там же: 38–41]. Хотя Ханыков так и не завершил очерк, в котором привел начальные свои расчеты, в последующие годы аналогичные методы будут использоваться в поддержку доводов о возможности возделывания в Средней Азии различных сельскохозяйственных культур [Голубев 1860]. Однако на тот момент все, что можно было определенно сказать о климате региона применительно к человеческой деятельности, основывалось на субъективном опыте восприятия жары и холода, на реальных попытках выращивания определенных культур и на досужих домыслах