– Нет, Аваджи и сам толком не знает, но рвется её искать. Я пока придержал его маленько. Мы с Прозорой думаем, одному ему с таким делом не справиться. Вот она и послала меня с тобой посоветоваться.
Конечно, Лоза лукавил. Но нужно было, чтобы и юноша захотел того же, отправиться на поиски сестры. Какое он имел право склонять его к такому опасному для жизни решению?
– Думаешь, надо отряд сколотить?
– Думаю, не надо. Отряд только внимание зазря привлечёт. Главное, Аваджи знает, как к ним подбираться в случае чего и где Анастасию искать.
– Выходит, наш зять-монгол себе напарника ищет?
– Он бы и сам давно убежал, да мы придержали, – терпеливо повторил Лоза.
Но Любомир уже и сам понял, от кого они ждут согласия быть напарником Настасьиного мужа. В противном случае вызвали бы из-за стола батюшку или Владимира.
Значит, в нём нуждаются? Долго ещё будет привыкать Любомир к такому радостному ощущению. Он не торопился отвечать из боязни, что не так понял Лозу, и сейчас тот скажет: "Присоветуй нам для этого дела кого половчее".
Но Лоза ничего подобного не говорил, и Любомир сказал просто:
– Я готов с ним ехать.
Боярыня опять заплакала. Она с самого начала знала, что удержать его не удастся. Она тоже привыкла, что любимый, но убогий младшенький всегда при ней! Но теперь-то он не убогий.
– Возьми веревку, да и привяжи меня к своей юбке, – грубовато сказал он матери.
Радость от того, что в нем нуждаются, теперь не покидала Любомира. Наверное, поэтому мысль у него бежала быстрее и в нужную сторону. На всякий случай он переспросил:
Значит, этот… Настин муж ждет меня в Холмах?
– В Холмах.
– Тогда возьмем с собой Володьку и Олюшку. Она уже сидит! – добавил он гордо. – Ох и девка будет, погибель для парней! Глаза черные, точно бархатные, а ресницы…
– А детей-то зачем увозить? – не согласилась боярыня.
– Затем, что пока Всеволод не знает, что Анастасия пропала, а как узнает, сына заберёт. Настю найдём, что ей скажем? Что всей семьей Володьку уберечь не смогли?
– Тогда и я с вами поеду, – решительно сказала боярыня Агафья. – Нешто я мужикам таких малюток доверю?
– Скажи лучше, с зятем хочешь познакомиться, – прозорливо заметил Любомир. – А батюшке признаешься?
– Не признаюсь. Скажу, в поясницу что-то вступило, а ты меня к знахарке свезёшь… Разве ж я его когда обманывала? Но давеча о зяте разговор заводила, а он и слушать не захотел…
Через некоторое время из ворот боярского дома выехали сани-розвальни, которыми правил Лоза. В санях сидели боярыня, которая держала на руках Ойле, и её младший сын, на коленях его вертелся непоседа-племянник. Мальчонка впервые ехал в санях и потому визжал от восторга, особенно когда встречный ветер бросал ему в лицо пригоршни крупных снежинок.
Маленькая Ойле бесстрастно посматривала по сторонам, как бы с мудростью женщины, повидавшей на своем веку и не такое! Разве что вздрагивали её ресницы, когда на них падала очередная большая снежинка.
Глава пятьдесят девятая
Если бы теперь кто-нибудь спросил Джурмагуна насчет того проклятого села, он бы лишь отмахнулся: пусть урусы сами разбираются со своими богами. Джурмагуну они ничего не смогли сделать. Он сам украл у них единственную в мире женщину! Опять подтвердилась его собственная правота: счастье улыбается отважным!
Сквозь неплотно прикрытые занавески кибитки, в которой Анастасия опять ехала на юг, она в последний раз с тоской оглядывала родные просторы: за что ей выпала такая доля?
Последнее похищение подкосило её. Никто, как в первом плену не издевался над нею. Анастасия догадывалась, что, захоти она чего-нибудь, её желание вмиг будет исполнено. Ее любил и лелеял выдающийся человек, но опять никто не интересовался, а нужно ли это ей?
Анастасия будто для того и родилась на свет, чтобы лишь исполнять чьи-то желания…
Дети. Ее дети. Теперь они остались без матери. Она, как перепелка от гнезда, увела врага от стен родного города, и её детям больше ничего не угрожало. Они вырастут в достатке и любви. Пусть даже не будет с ними любви материнской…
Где она теперь очутилась: в плену или рабстве? Особой разницы Анастасия не видела. И никак не пыталась использовать свое влияние на Джурмагуна. Она напоминала самой себе куклу, которую видела когда-то на ярмарке – скоморох дергал куклу за веревочки и заставлял двигаться, как живую. Вот и Джурмагун дергал её за ниточки… в постели. И тогда отдельные части её тела оживали под его умелой рукой. На время. Когда кукольник укладывал её на лежанку в своем шатре или, как теперь, усаживал в повозку.
А Джурмагун ждал, что Таис непременно станет пользоваться своим положением. Ему даже хотелось, чтобы она его о чём-нибудь попросила. Он часто видел, как других мужчин используют женщины, смеялся над этим, а теперь обнаружил в себе готовность исполнять её желания.
Смог же он отдать ей город!
Впрочем, наедине с самим собой Джурмагун понимал, что это вовсе не подарок, а хитрость, заставившая её отныне следовать за ним.
Она не просила ни о чём, и он решил, что сам сделает ей подарок. Настоящий. Его щедрость даже войдет в предание… Джурмагун вздохнул, ибо понимал, что бывает порой чересчур тщеславен…
Он не хотел признаться себе, что дело не столько в его предстоящей щедрости, сколько в желании увидеть наконец её сияющие глаза. А не равнодушные.
Раньше его самого называли бесчувственным, и он гордился этим. Настоящий герой должен был крепко спать, хорошо есть и без устали сражаться. Теперь он понял, как трудно общаться с бесчувственным человеком. Всё равно что танцевать перед обычной каменной глыбой, дожидаясь от неё одобрения.
"Танцуй, Джурмагун, танцуй! – хмуро говорил он себе. – У тебя ещё есть надежда, что камень когда-нибудь откликнется!"
Пока он таким образом жалел себя, Анастасия осторожно выглянула наружу и увидела, что они остановились возле какого-то города, ворота которого, точно челюсти большого животного, нехотя разжались и выпустили наружу небольшую толпу людей, почтительно кланявшихся монголам.
Несколько человек из свиты Джурмагуна и толмач пошли следом за приглашавшими их горожанами, а повозка, в которой сидела Анастасия, отъехала прочь. Туда, где расположилось куренём монгольское войско.
Джурмагун войти в город не пожелал. Ему хватит впечатлений, которые принесут верные нукеры. Он заглянул в повозку, где сидела Анастасия, и поинтересовался:
– Ты не замерзла, моя пери?
– Настоящая зима ещё не началась, – пожала плечами Анастасия, которую он, несмотря на её протесты, всю закутал в меха. – Разве это мороз?
Джурмагун и сам понимал несерьезность своего вопроса, но ему нравилось проявлять о ней заботу.
– Посадник этого города приглашал нас пожить в своем доме. Я отказался, но если Таис хочет…
– Я хотела бы остаться в нашем шатре, – поспешно ответила она, намеренно выделяя слово «наш».
Джурмагун довольно улыбнулся: привыкает! Анастасия же не хотела встречаться с кем-нибудь из русских. Что они скажут? Какие слова найдут для нее, кроме бранных? Наложница монгола!..
Шатер уже разложили, и Бавлаш наверняка начал готовить, так что Джурмагун сопроводил закутанную в покрывало Таис и остался вместе с нею.
Бавлаш принес им две дымящиеся чашки с похлебкой и блюдо с огромными кусками варёного мяса.
Анастасия ела ложкой, подаренной ей Джурмагуном, – наверняка украденной откуда-то из княжеского или богатого боярского дома. Ложка была золотой, с ручкой, украшенной драгоценными камнями. Чтобы не упасть перед нею лицом в грязь, Джурмагун велел принести ложку и себе и теперь ел вместе с нею аккуратно, как только мог.
Он не просто был влюблен в уруску, он поставил себе целью непременно добиться от неё ответного чувства.
Бавлаш зашёл в шатёр, чтобы забрать пустые чашки, и протянул Джурмагуну поднос, на котором лежал такой огромный золотой самородок, какого тот, немало повидавший на своем веку драгоценностей, никогда не видел.
– Кто это передал? – спросил он.
– Принесли бояре. Из города. Нижайше просят выслушать их жалобу.
– Ганджу позови, – распорядился Джурмагун: есть, нет ли толмач у урусов, он предпочитал пользоваться своим.
Он присел на небольшое, похожее на трон сиденье, замысловато украшенное золотом и серебром. Кивнул Анастасии, чтобы села поблизости. Она опустилась на ковер у его ноги и горько усмехнулась про себя: "Точно верная собака!"
Джурмагун сделал знак Бавлашу, чтобы тот усадил гостей поодаль, у входа.
Анастасия приготовилась скучать, слушая жалобы на неизвестного ей человека, но почувствовала, как чей-то взгляд будто прожег её покрывало.
Она подняла глаза. В то время как другие горожане сидели склонив головы и слушали, что говорит воеводе их предводитель, один, не отрываясь, в упор смотрел на неё.
Тонкие, видно, недавно отросшие усики изменили его лицо, но не настолько, чтобы Анастасия не узнала в нем своего брата Любомира.
Глава шестидесятая
Любомир ехал в Холмы и проклинал себя за то, что в свое время не пожелал выслушать сестру, которая пыталась рассказать ему о своем втором муже.
– Не хочу ничего слушать! – кричал Любомир. – Враг и есть враг! Ты же вышла за него замуж, родила ему ребенка, а теперь ещё и защищаешь! Разве он не воспользовался тем, что тебя взяли в плен, сделали рабыней? Или ты считаешь его своим спасителем? Нехристь!
– Аваджи – не нехристь. Он – мусульманин, – говорила Анастасия.
– Какая разница?!
– Большая. Я думаю, бог у всех людей один, просто мусульмане называют его по-другому. На своем языке.
– Мне неинтересно, каков он и во что верит! Я не хочу ничего о нём знать!
Анастасия с сожалением посмотрела на него.
– Я и не ожидала, что брат у меня такой… бесноватый.
Любомир не разговаривал с нею три дня. Но какие громы-молнии он бы ни метал в адрес зятя, сердце его прочно привязалось к его дочери, которую он нежно называл Олюшкой. В черных глазах девчушки, казалось, дремала вся мудрость Востока. Четырехмесячный ребенок будто силился сказать нечто важное своему юному дядьке, но пока не знал слов.