– У хату! Назад! У хату! Там иконы! – велела Лексевна, принявшая в отсутствие Дорофеевны командование на себя.
Бабки набились в темную хату, зажались в красный угол, без остановки крестились. Домашняя утварь не унималась, но кое-как удалось ее запереть в сенях; только дергалась придавленная сундуком ожившая скатерть.
Вдруг помытая по православной традиции, желтая и усохшая Дорофеевна открыла слипшиеся веки, с хрустом расправила тонкие птичьи ручки; старухи завизжали. Выкрутившись каким-то немыслимым образом, так, что голова оказалась промеж бледных старушечьих колен, она встала в гробу и теперь глядела на старух из-под сбившегося на бедрах савана.
– Ох, батюшки… – только и сумела произнести Лексевна.
Дорофеевна расплылась в беззубой улыбке; лицо растянулось так, что того и гляди лопнет. На синих губах выступили черные кровяные пузыри. Еще раз с хрустом провернувшись вкруг себя, Дорофеевна зашлась в безумном, макабрическом плясе, выбрасывая далеко вперед сморщенные лодыжки и задирая саван сверх всякого приличия – как распутницы из фильмов американских. Мертвая прокашлялась какой-то желчью, разогревая слипшиеся голосовые связки, и запела:
Из-за леса, из-за гор
Показал мужик топор,
Да не просто показал…
– Батюшки святы! – грохнулась в обморок Марфа; тут же умывальник заботливо плюнул на нее водицей.
– Вали-и-ите отседова, кошелки старые, пока целы! А кто останется – со мной в могиле плясать будет, покуда черви не сожрут! – веселилась Дорофеевна. – И, запевай! Эндель-мендель-гендель-ду…
Побледневшие старухи прижались к стенам, крестясь и закрываясь иконами от вселившегося в Дорофеевну беса. В посмертном веселье крутилась покойница, расшвыривая предметы, кидалась угольями из печи; наконец, выдрала ногтями из гроба два гвоздя и со всей дури загнала себе по одному в каждый глаз; только брызнула в стороны темная кровь.
– Здесь очи не пригодятся боле! – стращала Дорофеевна.
– Бежим! Бежим отсюда! Знатка отыскать надобно! – осенило Лексевну, и бабки принялись разбирать баррикаду, уворачиваясь от беснующегося трупа. Будто приглашая спасаться, заиграли в заброшенной церкви колокола. Обрадовалась было Лексевна, да вспомнила – комиссары-то колокол уж лет как двадцать на переплавку пустили. С высокого стога сена за творящимся шабашем и мечущимися по деревне старухами наблюдали зна́ток и ученик.
– Курей жалко, – протянул Максимка.
– Усе одно – в город их не возьмешь, пришлось бы тут оставить. А так хоть на дело пошли, – махнул рукой Демьян. – А тушки мы потом соберем да Полкану сварим, на неделю хватит.
– А этот… их не заморит совсем?
– Кто, анчутка-то? То ж мелкий пакостник – молоко там скуксить али еще чего. Это его вишь с куриных голов так раздухарило – долго голодный сидел. Давай-ка и правда его присмирим, а то как бы бабки не околели.
Демьян сложил оба кулака в фиги и каким-то неведомым образом хлопнул в ладоши. Тут же попадали и безголовые куры, и жуткий кадавр Дорофеевна – как и положено мертвым. Один лишь председатель продолжал наворачивать по полю круги.
– А Никодима не отпустим? – жалостливо спросил Максимка.
– Та не, пущай побегает яшчэ, башку проветрит, шоб мыслей дурацких меньше в ней крутилось.
Утро наступило незаметно – в какой-то момент черное небо просто сменилось серым; без петушиного кукарекания. Тогда Демьян ловко съехал на спине со стога, помог спуститься Максимке, взъерошил ему волосы, намазал щеки сажей. Сам скривил лицо так, будто его удар хватил, надорвал рубаху, измазал припасенной куриной кровью и оперся на клюку, как глубокий старик.
– Ну як, похоже, что бес нас одолел?
– Похоже, дядька! – засмеялся Максимка.
– Ну тады почапали! Ток морду не такую веселую нацепи.
В таком виде они доковыляли до хаты Дорофеевны. На скамейке – не смея зайти внутрь – сидели бабки, все бледные до синевы. Конвульсивно скрюченные пальцы сжимали иконы и распятья.
– Простите, матушки, – уронил голову на грудь Демьян. – Не сдюжил я. Больно силен черт оказался. Заломал нас только в путь.
– Як же так, батюшка? – охнула Марфа. – Неужто нияк?
– Нияк. Силен, собака. Я ему «иже на небеси», а он мне… В рифму тоже, значит. Сказал, кажную ночь такое буде. Да с каждой ночью хуже.
– Что ж нам теперь-то…
– Уезжайте отседова, чертово теперь это место. Будут тут под водой бесы турбины крутить да фараонок за бока щипать. Усих заморят, кто останется.
– Дык чаго же, Демьянушка, ничога поделать не можно? – комкая платочек, спросила со слезами Лексевна.
– Та ничога тут не поделать… Уезжать вам надо. Подальше – лучше в город. Там сейчас гэта, як ее… урбанизация – нечистой силы нема совсем. И врачи там, медицина… – Демьян кивнул на окна хаты, где еще подергивался труп Дорофеевны. – В город вам надо, всем… А то уморит совсем. Надо только Никодима найти – тут он где-то бегает…
– У мене в Могилеве квартира, – пискнула одна.
– А у мене в Минске, – отозвалась Марфа.
– Ну дык и чаго вы тут забыли?! Езжайте! Проклята деревня!
Максимка и Демьян стояли на пригорке, дожидаясь Федорыча. Видно было, как бабки суетятся, выносят из хат пожитки – скоро за ними должен приехать транспорт. А потом из лесу выйдут санитары-поджигатели – жечь хаты, отгонять остатки техники, готовить Сычевичи к планомерному затоплению. Скоро все здесь станет глубоким озером.
Им навстречу поднялся Никодим, ставший немного пришибленным после знакомства с анчуткой. Демьян смотрел на него насмешливо, попыхивая самокруткой и крутя в руке трость, – врезать, что ли, напоследок? Так, для острастки.
– Это, слышь, колдун… – смущенно обратился председатель, поправляя на голове кубанку. Ему все казалось, что на шее у него кто-то сидит.
– Не колдун я, нияк вы, собака, не навучитесь. Зна́ток я, зна-ток! Чаго хотел?
– Ты мне помог, а я виноват… Дорофеевна тебе не заплатила, а я… В общем, денег ты не берешь, так что держи. Это мне от мамки досталось украшение, вот… Оно бабское, конечно, но, мож, хоть на толкучке сдашь.
Никодим сунул в руки Демьяну красную бархатную коробочку. Зна́ток открыл, и Максимка ахнул – изнутри блеснуло искрами нечто красивое, переливалось топазовыми брызгами света.
Демьян захлопнул коробочку и посмотрел на председателя.
– От души подарок-то?
– От души. Ну и ты того… Прости меня. Не хотел я зла.
– Раз от души – возьму.
– Спасибо тебе… это… зна́ток.
– Бывай, товарищ председатель.
Никодим горько усмехнулся и начал спускаться к деревне – помогать бабкам с переездом. За ним привычно поковылял трехлапый кабыздох.
Позади на склоне рыкнул мотор – Федорыч явился вовремя. Остановил полуторку на изломе дороги, приветственно высунул татуированную руку в окно и крикнул:
– Ну шо там, товарищ партизан? Бабок ублажил?
– Здоро`во, товарищ мичман. Ублажил – в сказке не сказать.
– Ну тады полезайте – домой вас повезу!
Максимка окинул взглядом Сычевичи – опустевшую, сиротливую вёску, даже без плешивого домового. Спросил у знатка:
– Дядька Демьян, а отчего у нас в Задорье так много… паскуди? И проклятий всяких. И заложных. А тут анчутка один на всю деревню… Почему так?
Тот пожевал губами, затушил окурок и сунул в карман.
– А вот насчет этого, хлопче, я и сам задумался. Но сдается мне, есть виновник… Разберемся, сынку, – зна́ток взлохматил ладонью светлые вихры Максимки.
Свадьба
Смешная че-е-елка,
Половина неба в глазах!
Иде-ет девчо-онка
С песней на устах…
Анна Демидовна подпевала Кобзону, чей мягкий баритон лился из радио, и привычными движениями крутила ручку немецкого «Зингера» – подарка от бабушки.
Шить и вязать ее тоже научила бабушка; женщины Задорья язвительно называли Анну Демидовну за глаза модницей, видя очередное платье или зимний полушубок. А школьной учительнице Анне Гринюк льстило быть модницей, нравилось ощущать себя женственной и красивой, щеголять по деревне в новых платьях, пошитых по выкройкам не из «Колхозницы», а из гэдээровских журналов – благо профессия позволяла их выписывать без лишних вопросов. Поэтому раз в два-три месяца Анна Демидовна ездила в райцентр и покупала на невеликую учительскую зарплату отрезы поплина, ситца, шелка и крепдешина, а по выходным дням сидела за «Зингером», стрекотала иглой, жала на педаль и создавала себе новые наряды. На пальцах не успевали заживать темные укольчики – наперсток мешался и не давал чувствовать ткань.
Десять лет назад в Союз приехал Иосип Броз Тито в компании с женой Йованкой, и все советские женщины повально подхватили броскую моду югославской «первой леди». Анна Демидовна еще помнила, как мама, вздыхая, смотрела на фотографии Йованки в газетах; с первых же заработанных на стажировке денег тогда еще Аня – никакая не Демидовна, не доросла – купила отрез ткани и сшила матери ровно такой же жакет, как у югославской первой леди.
Ей после того в семье прочили карьеру великого советского модельера, но Аня продолжила учиться на педагога – шить ей нравилось под настроение, не хотелось превращать увлечение в рутину. Именно карьера педагога и привела ее сюда, в Задорье. По распределению.
Критически рассмотрев получившийся кусок поплинового платья, Анна встала, потянулась до хруста – размять затекшую спину. Шутливо обозвала себя старухой, со вздохом распустила волосы и поглядела в зеркало. «Ну а что, вообще зря я так себя!» – подумала с усмешкой. В зеркале отражалась худенькая, как камышовый стебель, блондинка с задоринкой в глазах и вздернутым кверху носом. И не скажешь, что двадцать восемь лет и замужем была…
Вдруг в дверь постучали.
На пороге стоял мальчишка из школы, сын работников колхоза Земляниных. Землянин-младший переминался с ноги на ногу и поправлял большую не по размеру кепку.
– Тебе чего, Леш?
– Дзень добры! Анна Демидовна, вас там того, гэт самое, к председателю вызывают.