Зна́ток сплюнул на землю, фыркнул, как вепрь.
– Шо, уши лишние? Накрутить?
– Чего сразу накрутить-то… – Максимка сумел отпилить ветвь ровно так, как требовалось, радостно воскликнул: – Срезал!
– Молодец! А про бабку Купаву… Ох, вот и я нашел! – воскликнул и Демьян, упал на колени, принялся ковырять землю пальцами.
– Чего? Оно? – Ученик соскочил вниз, подбежал к знатку, силясь разглядеть то, за чем они сюда пришли.
– Оно, Максимка, оно!
В руках зна́ток держал грязную пластинку меди, неровно обломанную по краям, – Максимка даже испытал разочарование от ее неприглядного вида. Он-то представлял себе, что у церквей купола и впрямь златы да пригожи, а тут просто медяшка гнутая, так еще и в земле вся, в зеленой ржавчине. Однако Демьян держал ее, как великую драгоценность, ласково стирал тряпицей грязь.
– Гэта шо, купол и есть? – буркнул мальчик.
– Купол-купол, больше нечему быть. Хорошая вещь! Намоленный церковный купол. Они ж, как церкву подорвали, сюда кусок и упал, значит. – Демьян бережно завернул медную пластинку в тряпку, глянул на запад. – Давай-ка збирайся, да домой потопали, пока под дождь не попали. Ветку свою не забудь. Будем дома, значить, арсенал готовить.
– Дык чаго с Купавой-то? – напомнил Максимка и прикрыл на всякий случай уши.
Явно пребывавший в хорошем настроении Демьян недовольно крякнул. Достал табаку, бумагу, свернул быстро самокрутку – в дороге подымить.
– Ладно, горе луковое, слухай да запоминай – повторять не буду. Жила как-то в деревне старуха одна. Звали ее кто знаткой, кто знахаркой – от слова «знать». Коммунисты ее, шоб мракобесие не плодить, в документах обозначали повитухой либо фельдшером – как и меня, кхм. И попал к ней в ученики хлопчик один малой – чуть тебя старше…
ХРЯМ!
С тех пор каждую ночь Дема не мог уснуть, пока девка с соседней комнаты не выбежит из дому. Он быстро смекнул, что ей в туалет как приспичит ночью – не может сдержаться, бедная. А где ж Купава тогда?..
«Дык то Купава и есть!» – рассудил он своей простой деревенской логикой. Раз бабка исчезает, пока девки нет дома, а позже опять появляется – значит, девка и есть Купава! Диалектический материализм, как в сельсовете учат! И думать тут нечего. Только как-то не укладывалась в голове такая разница: смурная да хромая бабка днем и стройная легконогая девка ночью…
Днем знатуха пихала его в плечо, щурилась синим глазом и кряхтела, опираясь на трость:
– Ты чаго гэта, хлопчик, не высыпаешься, шо ль? Болит у тебя, може, чаго? Думается мне, неладно ты себя чуешь.
– Та не, баб Купава, я того, умаялся просто, – отнекивался он. А как сказать, что он полночи девку голую ждал, что мимо пробежит, а опосля еще и… подумать-то стыдно. – Работы много.
– Ишь яки нежный! Ты вот настоя выпей, шоб крепче спалось. Глаза-то вон краснющие, – ненастоящая старуха подозрительно косилась, а он только улыбался и разводил руками, чуть не валясь с ног от усталости – спать и впрямь хотелось.
Однажды ночью девка перевернула в темноте ведро, чертыхнулась. Дема едва не захихикал, услышав старухин голос, только не такой хриплый, девичий. Ну точно – она же, она и есть! Дивчина зыркнула в его сторону – сверкнули во тьме внимательные синие глаза, – а он делано захрапел, забурчал, будто во сне, и перевернулся набок. Девка же выскочила на улицу.
ХР-РУМ!
«А может, ритуалы ведьмовские она там совершает по ночам?» – размышлял Дема перед тем, как уснуть, и долго, в подробностях представлял эти ритуалы – как девка в одних лишь сапогах исполняет бесовские пляски на болотах да братается с чертями. Оно и не мудрено – на днях Деме стукнуло четырнадцать, правда, бабке он о том ничего не сказал, постеснялся.
Меж тем знатуха брала ученика с собой, как где понадобится какая помощь по ремеслу. В основном, что простое подворачивалось – там подержи, здесь принеси, покуда она там шепчет под нос свои заговоры. Дема пялился в горбатую старушечью спину и сам не верил, что там, под грудой одежды, скрывается гибкая девичья фигура. Один раз анчутку поймали в печке: Дема вовремя паскудь схватил за хвост и держал цепко, пока знатка его отчитывала да чихвостила за то, что в сараях пакостит. Другой раз пошли зашкодившегося банника усмирять – с тем сложнее оказалось. Банник хоть и мирный совсем, но может и головешкой плюнуть и по заднице стегнуть. Дема по глупости было влез под лавку, так ему банник уголек под рубаху запустил – и пошла потеха. А сам банник так и сидел под полками и выл страшно, пуча влажные грустные глазищи и размахивая руками-вениками. Выскребли его клюкой да отчитали сначала зачином, после молитвой, дух мигом присмирел.
А потом в село явился кумельган.
ХР-Р-РЯ!
Пришла к бабке Купаве делегация из стариков местных. Давай все выть, причитать, шапками оземь бить. Говорят, мол, лошадей кто-то изводит, мучает и кусает, гриву рвет – тогда, до войны, в Старом Задорье много лошадей держали, табун целый в двести голов. А они, сказывал местный староста, после того чужака людей к себе не подпускают, дерганые становятся, а еще жеребята родятся уродливые да чахлые, дохнут на третий день. Попа с Огородников вызвали, он молитву читал и кадилом махал, так посля того еще хуже стало, раздухарилось чудище пришлое.
Купава сразу смекнула, что к чему, да ответила селянам – это ваших лошадок, говорит, нечистый портит! Кумельган его зовут, а берется он вот откуль: ежели скотоблудец какой помер, так он опосля кумельганом нарождается из Нави. Наказание ему такое за грех и беспутство при жизни. А может, и не наказание вовсе, а радость одна…
Вспомнили тут же селяне скотоблудца того – Сенька-дурачок, ловили его не раз, когда к скоту приставал со штанами спущенными. Помер недавно, так его и отпевать по-божески никто не стал, ирода срамного. Кому он сдался? Похоронили, да и ладно, и черт с ним. Знатуха покивала, все верно – его рук дело. И черт с ним, правильно сказали.
– Разберусь я! Соли мне принесите, хлеба, молока, еще гостинцев яких от души. А зараз идите ужо, идите!
Выпроводила селян насилу, а сама села травки свои перебирать, заговоры шептать под нос. Дема спросил – баб Купава, когда пойдем кумельгана этого воевать? Она только отмахнулась. Спи, говорит, я сама разберусь, без сопливых.
КХР-РЯСЬ!
Как полночь наступила, на улицу выскользнула тонкая женская фигурка. Не в тулупе на босу грудь, как обычно, а в одежде. Дема полежал немного, а сна ни в одном глазу. Чертыхнувшись, поднялся и начал одеваться. Нет уж, к кумельгану он ее одну не пустит. Бабку Купаву, может, и отпустил бы, но не ту синеглазую, что по ночам тут шастает. Пошарил по хате, чего бы из оружия взять. Нашлась только соль, железяки всякие – железо вещь сильная, он уже знал. Рассовал все по карманам, ремень вытащил из штанов и намотал на кулак, чтоб пряжкой вдарить, коли понадобится, по лбу побольней. Да и пошел за Купавой в лес.
А в лесу сумрачно было, слякотно немного. Осень уже почалась. Зато на слякоти отпечатки сапог четко видны, следить – одно удовольствие. Дема, сколько себя помнил, любил по лесам блуждать, поэтому шел как по проспекту городскому. Тут трава примята, там кустик погнут, а вот и след «бабкин» виден. Так и прошел он километра три за речку, через мост, пока не услышал женский вскрик спереди. А спереди болото, топкое такое, широкое. Тут еще, говорят, гыргалица бродит – баба лесная. Дема уж подумал, великанша Купаву и схватила. Надо выручать! Он бросился вперед, а там…
КХ-КХ-ГХ-ХРУМ!
– А что далей-то было, дядька Дема… Демьян? – воскликнул сидевший с распахнутым ртом Максимка – так захватила его эта история. Где-то за печкой зашебаршился суседка, недовольный тем, что интересная сказка оборвалась на полуслове. Дождь за окном набирал силу, бился в стекла мокрыми порывами ветра.
– Да погодите вы, ща расскажу, – хохотнул зна́ток. – Сказка тольки начата! Покажь значалу, шо ты там выстрогал.
Ученик отдал ему получившуюся рогатку – несуразную, с торчащими в стороны обкусышами. Демьян вздохнул и забрал у него нож, взялся сам обстругивать деревянные заусеницы – медленно и равномерно, крепко сжимая рукоять в жилистых руках. На пол падала ровная белая стружка.
– Эх, молодежь… Меня бы батя за такую рогатку… Хотя не дай бог никому такого батю. – Демьян почему-то покосился на стоящую в углу клюку. – Ладно, гляди. Вот тут и тут ровнее строгать треба, шоб потом заноз не было, зразумел?
Максимка кивнул, преданно глядя на учителя. Ему не терпелось услышать продолжение.
– А не хочешь спросить, зачем я купол начищал?
На столе лежал кусок купола – отполированная до блеска пластина меди, сияющая золотыми отблесками в свете электрической лампочки. Демьян отшлифовал ее до такой степени, что теперь в ней можно было увидеть свое отражение.
Максимка честно помотал головой – не, мол, неинтересно. Зна́ток вздохнул.
– Эх, дурань малолетний… А гэта ж купол церковный! Святая вещь! Он в небо смотрел, анделов крылатых отражал; потому и сила в нем особая, божья. Такая вещь любую тварь, хошь Навью, хошь пекельную, ежели не убьет, так покорчит знатно. Вот оно, мое оружие супротив нечисти, и есть. Тольки работает всего раз. Зразумел?
– Ага, дядька. Дык что там дальше-то?
– Погодь. Яшчэ вопрос есть, важный. Шоб твое оружие силу имело, ты должен сам в него верить. Скажи-ка мне, только честно, не кривя душой – во что ты веришь, Максимка?
Ученик крепко задумался. А во что он верит, и впрямь? Вопрос с подковыркой, он это понимал – нельзя сказать, мол, я верю в то, что трава зеленая, или в то, что в немецком всякое существительное с заглавной буквы пишется – хоть стол, хоть стул, хоть дворняга блохастая. Или в то, что у чекиста Жигалова морда – краше в гроб кладут. Но надо было что-то более важное сказать, значимое.
– В диалектический материализм? – вякнул он, понимая, что городит чепуху, но Демьян в ответ широко улыбнулся.
– Молодец, брат, уловил идею! Так шо, веришь в материализьм гэты?