– Хозяюшко-суседушко, выходи молочком полакомиться, молочко парное, с-под коровки доенное, на травке нагулянное да кровушкой моею сдобренное. Выходи, суседушко, побалакаем да с тобою вдвоем позавтракаем…
На улице неожиданно завыл Полкан – испуганно, жалобно. С замершим сердцем Максимка услышал за спиной чавканье; видать, сработало, слушается его суседко, признает за знатка, коль из угла выполз молочка полакать.
– Хозяюшко-суседушко, – сбивчиво, взволнованно продолжил Максимка, – угостись молочком парным, да за судьбу-судьбинушку мне растолкуй. Коль жива Настюшка – поди направо, коль не жива – на левую сторону.
Колобок уверенно прокатился направо, и Максимка облегченно вздохнул – жива девчонка, значит. А дальше-то что?
– Хозяюшко, а ты можешь… Помочь мне пошукать ее? Настюшку то бишь, малая ж зусим. Пропадет она тама, в лесе…
Их странный домовой прекратил чавкать, будто задумавшись. В отражении в боку пузатого чайника Максимка увидел, как к нему сзади медленно катится безногая и безрукая тень – что твой колобок; он зажмурился, крепче ухватился за рогатку, но с места не сдвинулся. Суседко прикоснулся к ноге, а затем запрыгал на месте, как резиновый мяч, как бы говоря – да, да, да!
– Вот и славно…
Быстрой, неуловимой для глаза тенью суседко прокатился к двери, выскочил наружу, впервые за долгие годы выйдя из дому. На улице в ужасе завыл Полкан, мельком увидев нечистого.
Максимка шагал сначала дорогой от околицы, после – заросшей тропой, а в конце концов уже пыхтя пробирался через бурьян, отмахиваясь от веток и нацепляв на одежду колючек. Пробуждалась мошкара, жалила щеки; подумалось с сожалением об оставленном в хате накомарнике. Совсем рядом, в кустах, шуршал молчаливый суседко. Стоило Максимке остановиться или повернуть не туда, как он принимался нетерпеливо подпрыгивать, издавать единственный звук, на который был способен, – протяжный низкий стон, как у тихо плачущего ребенка. Даже привычному к нечисти Максимке становилось не по себе от издаваемых домовым тягостных подвываний. Но все равно былой страшидла, которого он так боялся недавно, воспринимался теперь привычно, по-свойски, как и многое прочее. Они миновали Выклятый Млын с мельницей и русалкой, прошли мимо черных останков амбара, что торчали из земли, как обгоревшие пальцы мертвеца; Максимка сразу отвернулся, лишь бы не узреть ненароком его обитателей.
Здесь суседко повернул, направился дальше по той лесной дорожке, которой даже Демьян ни разу не водил ученика. Ну оно и к лучшему! Максимка и нечистый углублялись все дальше в чащу. Лес тут оказался странным, с буераками и глубокими оврагами, заваленными сухим валежником. Выбеленные на солнце стволы деревьев были лишены мха и листьев по самую макушку, словно сильно обгорели в свое время. Повисшее в зените светило безжалостно жарило в темечко, и Максимка зевнул, чувствуя, что едва держится на ногах; тяжелым грузом навалилась и бессонная ночь на скотоферме, и все вчера пережитое, а еще перед глазами маячило изумленное лицо знатка, когда его волокли за шкирку в черный автомобиль. Почему-то увиденные ночью бестелята совсем не пугали – такого добра они со знатком уже навидались вдоволь и кое-как попривыкли. А вот воспоминание о гэбистах пугало по-настоящему. Куда похлеще страшидлы из-под печки, скачущего поблизости.
«И куды он меня тащит?» – сонливо подумал Максимка, спотыкаясь о вывернутые наизнанку корни и едва поспевая за пружинисто прыгавшим суседкой. Тот демонстрировал то один влажный розовый бок, то другой, не показываясь ни разу целиком – как мячик резиновый, только склизкий весь какой-то.
Лес постепенно редел, стволы деревьев расступались, и впереди показалось место, похожее на задорьевскую вёску: Максимка увидел перекошенный и обгоревший столб с путаницей проводов; ушедший мордой в землю, проржавевший до трухлявой крошки грузовик, за ним следом сгнивший остов телеги… В низко расположенной, заросшей чертополохом и пустоцветом лощине чернели десятка два домов, вернее, их останки, выгоревшие пуще, чем проклятый амбар, – одни трухлявые бревна фундамента.
«Старое Задорье», – понял Максимка. Раньше-то, до войны, деревня располагалась чуть поодаль, тремя районами, это потом гитлеровцы все пожгли; после сорок пятого года больше половины Задорья заново отстроили, потому у задорчан в основном бараки заместо изб. Бывшие же пожарища так и остались раскиданы, и дорожки к ним все быльем да травой поросли… Так ему мамка говорила, да с детства запрещала сюда ходить – и в Вогнище, и к Выклятому Млыну, да еще некий Чертов Угол упоминала. Это, стал быть, он самый и есть – Чертов Угол. Проклятое место, очередное пожарище да пепелище, людьми навеки покинутое.
Максимка устало приземлился на ушедшее в землю колесо телеги, потер лоб – не уснуть бы прямо здесь. Над верхушками сияющего сиренью чертополоха скакал суседко – идем, идем дальше! Сам же звал! Но Максимка сполз наземь, чувствуя, как слипаются глаза. Поспать бы совсем чуток, глядишь, никуда Настюшка не денется за час-то… Он разлегся на брусьях бывшей телеги, посмотрел в небо – чистое, с двумя плывущими в зените перистыми облаками. Одно напоминало очертаниями знатка с неизменной клюкой в руке, другое походило на старую, скрюченную в неизбывной злобе ведьму. Сглотнув, Максимка перевел взгляд на бывшую деревню, уничтоженную двадцать лет назад немцами. Глядя на руины домов, заросшие сиреневым соцветьем чертополоха и молодыми березками, он почувствовал, как дает о себе знать уже знакомая зубная боль. Маскимка встал, оглянулся: не от присутствия суседки ведь зубы болят, к нему-то он привык. Есть тут еще кто-то. Или что-то… Солнце заслонила не пойми откуда взявшаяся туча – минуту назад небо было совершенно ясным. И похолодало, как тогда, при появлении палявика. Резко стемнело, и развалины изб стали выглядеть еще более мрачными и чуждыми, словно случайно попали сюда из другого мира.
– Суседушко-хозяюшко, – позвал Максимка, приседая на одно колено и вытаскивая рогатку, – кажи мне, друже, есть тут кто? Мы не одни?
Спустя секунду нечисть подпрыгнула над кустами, показался на секунду склизкий шар – да, есть.
– Ты мне поможешь? Защитишь меня? Помоги мне, суседко-хозяюшко, век благодарен буду…
Еще один прыжок – да, помогу.
– Дзякую, друже… Эй ты, выходь, кто бы ты ни был! – позвал Максимка сначала в сторону развалин, а затем повторил клич в лес позади. Его голос звонко разнесся в тишине гулким эхом – в сожженной деревне не было слышно даже треска кузнечиков и чириканья птиц. Мертвое все. Кусты на опушке шевельнулись, и Максимка быстрым движением запустил туда «спутник»; снаряд исчез, и следом раздался громкий мат. Максимка зарядил второй «спутник», прицелился.
– Выходь, а не то пристрелю!
– Ты чаго, малой, зусим на голову ляснутый? Чаго стреляесся? Выхожу я, выхожу! – Кусты зашуршали.
На опушке оказался Сухощавый. Тот был одет в армейский плащ и резиновые сапоги, за спиной рюкзак. Киловяз угодливо улыбнулся Максимке, обнажив почти голые десны; его лицо, высохшее, темное и скукоженное, как изюм, пыталось скорчить дружелюбную мину, но от глаз не скрылось, как фальшиво бегают хитрые зенки – Сухощавый поочередно глядел то на заряженную очередным «спутником» рогатку, то в кусты, где скрывался суседко.
– Вооружен-то як! И с духом сговориться сумел, гляди-ка. Суседко у табе там, шо ль, в кустах заховался? Як ты его из дому-то выманил? Ну дае-е-ешь! Прям настоящий зна́ток! Ну-кась, дай гляну, шо за ружжо у тебе дивное такое, – киловяз протянул руку к рогатке, но Максимка недоверчиво отступил на шаг.
– А вам тута чаго треба? Чагово потеряли тут?
– Да, можа, того же пошукать решил, шо и ты! Ты сам-то шо потерял, не девка ль твоя сюда утекла, а то ты пацан ужо большой! Девок щемить уж в самый раз! Маркитун якой вырос, струк небось конский, – с ехидным хохотком Сухощавый присел на корточки, сорвал травинку и завертел ее между парой оставшихся передних зубов, белых и блестящих – киловяз явно за ними следил, ухаживал, а десна рядом кровоточила: один зуб явно был вырван недавно. Странно, но разговаривал он чисто и ясно – не шепелявил даже, хоть сейчас на радио. «То ли приноровился, то ли наколдовал», – подумал Максимка.
– Ты шо гэта, хлопче, девчонку с Задорья шукаешь тута?
– Ну да, – признался Максимка, внимательно наблюдая за киловязом, – после всего услышанного о Пекле и колдунах доверия тот не вызывал никакого.
– Дык и у мине, гэта, в вёске моей, – Сухощавый махнул рукой в сторону, где находилась его деревня, – мальчонка запропал, годков пяти. В луже кораблик пускал, мать отвлеклась – а его уже и нет. Мамка шибко просила отыскать, в ноги бросалась. Шо я, без сердца совсем, шо ль? Пошел вось искать пропажу.
– А у нас тоже пятилетняя заблукала. Суседко сюда привел… А вы, гэта, не тольки порчу накладываете?
Сухощавый показушно всплеснул руками, словно говоря – ты дурной, што ль?
– Ты за кого мине держишь, пацан? Дема табе нарассказал такое, да?
– Ну вы ж порчун, – с сомнением произнес Максимка, косясь на страшного деда, про которого местные только шепотом говорят.
– Не порчун, а киловяз. И шо? Я обязан кажному встречному-поперечному вдоль и поперек вред нести? Ну было дело – килу клал на людей, коли надо… Мине попросили – ребятенка отыскать, и шо я таперь, чудовище якое, сожрать его должон? Я тоже, табе скажу, отцом был… Была у мине и семья, и доченька-золотце и жена-красавица, и любил я так, шо хоть на луну вой да стенку пярдоль. А шо я в карты сыграть люблю да чертей обыгрываю – так то за ради пользы, для людей все. Ты Дему-то слушайся, он мужик годный, но знай, шо я постарше него буду, и напраслину он на мине возвел, зразумел, малой?
Максимка недоверчиво кивнул.
– Дай-ка сюды ружжо свое, – Сухощавый требовательно протянул руку. – Дай, не сикайся!
Максимка отдал рогатку. Киловяз повертел ее в руках, посмотрел, хмыкнул задумчиво и вернул обратно.
– Годное ружжо, я табе кажу, хлопче; устрельное, какую хошь тварь сшибет, глядишь, даже и пекельную якую мелкую. Сила в ней есть, покуль сам в то веришь. Вера-то в табе есть?