на подмогу. Дикая ярость и злоба обуяли Акулину, склеили губы в тонкую щель, а лицо – в мертвую маску. Самым черным, самым дурным взглядом посмотрела она на немчика и произнесла со всей злостью, на которую только могло хватить ее некогда доброго сердца:
– Что, винишься? Каешься? Семья у тебя? Да будь ты проклят! Проклят и ты, и твоя семья, и вся твоя Германия! Не вернешься ты до дому николи, навеки здесь останешься, неупокоенным да неприкаянным! Не будет тебе прощения, ни на тым свете, ни на гэтым! В поле лежать будешь, под солнцем гнить! Птицы тебе очи повыклюют, а черви кишки твои выжрут, а сам ты так лежать и останешься, никому не нужный! Язык мой – ключ, слово – замок! Аминь! Напоследок она плюнула тому вроде как в лицо, но слюна оказалась слишком вязкой – приземлилась на начищенный до зеркального блеска сапог. Оставив застывшего в недоумении унтер-офицера стоять у ямы, Акулина заковыляла прочь.
«Нинка-Нинка, нужно Нинку выручать!» – билась в висках мысль. Ноздрей так и не покинула жуткая трупная вонь; казалось, мухи забрались внутрь головы и теперь щекочут череп своими лапками. На секунду ей даже почудилось, что одна заползла в глазное яблоко и теперь елозит там изнутри, и Акулина долго трясла головой и била себя по ушам – будто после купания, но муха никак не желала выходить. Потерявшись буквально в трех соснах, она шаталась от ствола к стволу, покуда ее не стошнило. Стало полегче.
«Сотрясение. Точно сотрясение. Холодное бы приложить», – думала она, но было не до того: сперва надобно спасти Нинку. Приложив подорожник к рассеченной брови, она зашагала в направлении пруда. А это куда? На север или на юг? Солнце садится или заходит? Да уж, удар у этого Пауля оказался что надо. Теперь Акулина и впрямь чувствовала себя старухой – кружилась голова, перед взором вспыхивали разноцветные круги. А еще как будто взгляд затуманивался, темнело в глазах. Или темнело в лесу? Дорогу к пруду Акулина нашла уже совсем на закате, когда проснулось знаткое чутье и открылись тайные навьи тропы, что вывели ее к руинам взорванной церквы, а там уже и млын брошенный недалече. Сновали под кронами сизые тени. Ивы тихо шелестели ветвями на сумрачном берегу пруда. Немцы уже ушли.
У берега сидела, обхватив руками колени, голая Нинка. По бедрам ее стекала тонкая струйка крови, теряясь в кровоподтеках и следах укусов, но Нинке было не до того: она пристально глядела вперед, на водную гладь пруда, сиреневую в вечерних сумерках. Вокруг роились комары, облепили голые плечи.
Акулина сбросила тяжелую личину бабки Купавы – сорвала все тряпки, ватники и шали. Села рядом, обняла Нинку за плечи, накинула один из бесчисленных платков, прикрывая наготу. Та всхлипнула, повернулась; лицо девушки напоминало лиловую маску, один глаз затек и не раскрывался. Акулина отшатнулась от безумной щербатой ухмылки – нескольких зубов не хватало.
– У мине братишка малой, Петька, дома один. Мамка в поле ушла, – Нинка улыбнулась еще шире, так, что верхняя губа лопнула – по щеке поползла струйка крови. – А я и осталася… Одна.
– Ну, буде табе, милая… – Акулина ласково погладила девчонку по щеке, стирая пальцами грязь. – Ты не одна боле, я с тобою. Все проходит; и гэта про́йде.
– Дык вот, я осталася, – будто не слыша ее, продолжала по-детски рассудительно говорить Нинка, – и пошла, значит, в сортир до ветру; Петька там в люльке угукал, на минутку его одного оставила. Захожу я, значит, в тувалет, присела. Чую – чегой-то щекочет за дупу и ползет прям с дырки, из дерьма. Глядь – а стенки все в тварях ползучих! В тараканах, жуках черных, каракатицах всяких. Ну я их и давай бить, тапком! Всех побила, до одного! Стены все в крови ихней, а я устала, значит.
Акулина сглотнула вязкую слюну. Ей стало не по себе от рассказа девочки; а еще изнутри головы било пульсирующим звоном, от которого вновь захотелось блевать.
– Так, продолжай…
– А чаго там продолжать? Эх… – по-прежнему глядя будто внутрь себя самой, Нинка махнула рукой. – Выхожу я, значит, с сортира, уставшая вся – стольки их поушибла. А тама все в жуках! В огороде ползают, в коровник заползли, море их, мирьяды, кишат прям, як каша-малаша шевелятся; я, значит, тапок беру и давай их бить всех! Все в крови ихней, я сама вона, забрызгалась уся, аж платье сняла, – она указала смущенно на свое окровавленное, искусанное, покрытое синяками тело, – ну шоб бить их сподручней было, значит. Перебила всех, значит, в огороде, в коровнике. Выхожу на улицу, за плетень, а там – глядь!
– И там жуки, да?
– И там! – закивала Нинка. – И там, тетушка, и там! Усе кругом в жуках! Чернющее усе от них, ползают всюду! Беру я, значит, тапок, и давай их бить усих; так устала, мочи нет. Добегла я, значит, до пруда, до Млына. И тута три таких жука больших ко мне привязалися. Я их тапком – на тебе, на! А тапком, значит, таких тварюг не поушибаешь. Одного бью – второй давай лезть да за сиську щипать. Второго бью – третий лезет и за ноги кусает… А первый тем часом между ножек тычется – больно так, мочи нет ту боль терпеть.
– А за́раз ты этих жуков видишь, Нин?
– Бачу, а як же? А ты, тетушка, не бачишь? Вона же они, кругом, повсюду! Черное усе от них. Одна бабочка ладная, – Нинка аккуратно сняла с волос капустницу и дунула – лети, мол, куда хочешь, – а жуки-то страшенные; можа быть, и ты, тетушка, жук? – и Нинка прищурилась подозрительно одним глазом – второй заплыл от побоев.
– Не жук я, Нинусь, – Акулина едва сдерживала слезы, глядя на изуродованное лицо девочки.
– Ну раз не жук, то и ладно – ты на стрекозу похожа. Я, значит, так разумею – коли тех жуков всех не поушибать, то нам жизни не буде никакой. Верно я кажу?
– Верно, милая, верно…
– Вона они, везде кругом ползают! – Нинка испуганно огляделась, стряхнула что-то несуществующее с колена. То, чего не могла разглядеть даже знатка. – Ой, кусают-то як! Треба бить их всех, бить!
Нинка вскочила, забегала вдоль берега, тряся голой грудью и дрыгая ногами. Закричала что есть мочи, взвизгнула окрест:
– Ой, як много их, як жалят-то болюче! Тетенька-стрекоза, спаси мине, будь ласка!
Акулина в ужасе увидела отметины между ног девушки: ее явно кусали что есть мочи за ляжки и прямо туда. Кровь все капала с нее, как с подвешенной свиной туши, текла по внутренней стороне бедра. Лиловые синяки покрывали все тело Нинки, белесое в сиреневых сумерках. Нинка запрыгала по берегу, отчаянно пытаясь что-то с себя стряхнуть. Она чесалась, дергалась, как умалишенная. Крикнула знатке:
– Тетенька, ну спаси мине! Я не могу ужо; шибко много их. Тетенька-стрекоза, не могу я боле терпеть! Останови это, прогони их!
Акулина поднялась на одеревеневших ногах; ее пугал взгляд Нинки, направленный не наружу, а вглубь себя. Та бешено вращала глазами, моргала невпопад, будто не вполне понимая, кто перед ней стоит. Она ласково взяла девочку за руку; та с трудом сфокусировала на ней взгляд. Акулина осторожно спросила:
– А что, Нинусь, пойдем, я тебя умою, вон ты какая замарашка? А? Идем? Нинка медленно кивнула. Ведя ее к воде, Акулина с жалостью глядела на калечную разумом девочку – не оправится, поди. Внутри нее уже не разгоралась, а полыхала чернейшим, смоляным пламенем лютая ненависть: к мерзкой троице насильников, к «совестливому немчику», да и вообще – ко всей нацистской мрази, пришедшей на родную землю. За каждый седой волосок на голове Демьяна, за каждый сантиметр той проклятущей ямы, за каждую каплю Нинкиной крови, за каждую секунду ее боли хотелось выдрать по живому трепещущему сердцу из фашистской груди и туда их – в пруд, покуда до берегов не наполнится. А там – вырыть еще один, и еще, как тот кошмарный «огород». И хотелось Акулине выть от бессильной ярости и переполнявшей ее злобы. Так выть, чтоб аж в Рейхе поганый фюрер чаем бы захлебнулся совсем. На что угодно она пошла бы, чтоб сдуло этих мразей прочь, чтобы извести их совсем – из Задорья, из Беларуси, из всего Союза – прямиком к чертовой бабушке. На что угодно, на любой грех. На любой… Акулина завела девочку в воду, умыла ей спину, погладила по телу, забрызганному грязью; та вздрогнула, и знатка, сама испугавшись, провела ей мокрой ладонью по бедру, чтобы смыть корку засохшей крови. Нинка дернулась, плюхнулась в воду, сжав бедра, и завыла в животном ужасе:
– Тетенька-стрекоза, все отдам, чаго хошь проси, тока не надо знову! Нема у мине сил больш, нема! Тетенька, будь ласка, не чапай! Не будь жуком!
– Не жук я, Нинусь.
– Як кажешь, тетка, то не чапай, як они, молю! – Девочка сжалась в испуге, сидя в воде и будто ожидая очередной порции мучений. – Не кусай так болюче! Не чапай тама!
Акулина кивнула, и Нинка успокоилась. Ласково умывая длинные светлые волосы девушки, знатка спросила:
– А ты, Нинусь, сильно жуков боишься?
– Шибко, шибко; не чапай, як они, больно так было! Не треба боле!
– Не чапаю, не бойся, милая. А хочешь, Нинусь, никогда больше не бояться? И чтоб боли не было? И жуков?
– Хочу, хочу, стрекоза милая; не пужай больш, будь ласка! Не будь жуком!
– Забудь про жуков, милая моя, – сказала Акулина и резко окунула Нинку в воду, цепко ухватившись за волосы. Спустя полминуты девочка задрыгалась; молодое тело рванулось наверх в желании выжить, но знатка налегла что есть сил, навалилась сверху. Забулькали пузыри выпускаемого из легких воздуха. Нинка сопротивлялась, рвалась из воды – откуда столько силы осталось, – а легшая сверху Акулина шептала:
– Две минутки помучайся, милая, и все жуки исчезнут.
Наверх всплыли два крупных пузыря, тело под руками дернулось. Акулина заплакала, но не отпустила; хотя больше всего в жизни ей хотелось отпустить. Нинка засучила руками, ударила мучительницу по ляжке. Та ухватилась еще крепче, как могла.
– Две минутки всего отмучайся… И никакой боли; я за тебя в Пекло уйду, а ты, милая моя, на небушко попадешь. Давай уже, ну!
Нинка дернулась напоследок и ослабла, испустила дух. Акулина оттащила труп в воду, поднимая ил со дна сапогами. Оттолкнула подальше, где глубина, и тело изнасилованной девочки отплыло, начало медленно погружаться ко дну. Ее недоверчиво распахнутые глаза отражали сиреневое вечернее небо, глубокое, как море, и столь же безразличное. Испустив рой пузырей напоследок, Нина, дочка колхозника Афанасия, исчезла навсегда, утопла в мутных водах Млына, запуталась там в рогозе да водорослях и больше не всплывала. Там она и пропала без вести, и никто не узнал о ее судьбе. Утирая слезы, знатка крикнула в пустоту: