– Да ползу я, ползу!
Максимка понял, что он устал. Что-то долго они ползут… Будто под землю давно ушли; баня-то размером с пяток саженей, а они уж сколько здесь? Крысы давно умолкли, не слышно было ничего, кроме пыхтения киловяза. Только огонек свечной мечется, больше ничего не видать.
– Дядька Мирон!
– Да чаго табе?
– А где мы ща?
– В бане, йоб тебя за душу! Не вздумай тока назад ползти – зусим потеряешься. Давай, ручками-ножками, и вперед!
И сам задвигался быстрее прежнего, так, что не угонишься, хоть и хрыч старый. Максимка тоже поднажал, пытаясь не отстать от киловяза. Световой круг мелькал впереди, он судорожно, чувствуя уже боль в коленях, догонял старика и думал, что никогда больше под банный полок не полезет. Тут свет пропал. Максимка остался один в кромешной тьме, напоминавшей пустоту космоса.
– Дядька, вы где?
– Заблукал, шо ль? – раздался смешливый голос киловяза. – Сюды ползи, огузок!
Он рванулся на звук голоса и туда, где в последний раз видел свечку, и внезапно выпал из-под банной полки. Сухощавый помог ему встать, отряхнул со спины налипшую паутину.
– А вот зараз мы в бане!
Увидев, куда они попали, Максимка захотел вновь забраться под полок. Перед ним была вроде как бывшая «черная» баня, только куда больше размером – ее края терялись во тьме, освещаемой всполохами пламени; будто бы там, вдалеке, работал громадный сталелитейный цех. Но то было видно под самым потолком с черными закопченными досками, едва различимыми из-за повисшего здесь вонючего пара; а если опустить взгляд, наткнешься на бесконечный ряд кривых бревенчатых стен вдоль длинных банных полок, на которых восседали в ряд уродливые фигуры – высокие, низкие, толстые и худые, но все, как один, потемневшие до черноты. Кажется, коснешься – и рассыплются в пепел, как угли перегоревшие. Стены образовывали причудливый лабиринт, терялись в клокочущей вспышками пекельного огня полутьме, а сидящие внутри уродцы шипели и переговаривались вполголоса, ополаскивали друг друга грязной водой из шаек и терли, терли свои тела пенящимися обмылками, сдирая кожу до серого, вываренного мяса. Максимка, распахнув рот от удивления, глядел на ближайшего урода – тот настолько настойчиво тер голову, что докопался до спекшегося белого мозга и шерудил в нем пальцами, покуда череп не зарастал обратно, и все начиналось сызнова.
– Зараз грешки все смою, да на небушко уйду… Надобно умыться по-людски, шоб грешков не осталося… – шептал другой посетитель странной бани, шоркая черную кожу на ноге так усердно, что обнажившаяся бедренная кость аж блестела, отполированная до идеальной белизны.
– Ну чаго ты не смываешься, да она ж сама напрашивалась, я ж на полшишака всего, ну уходи уже, уходи, оставь мине в покое! – хныкал третий, поблизости, пытаясь намылить огромного размера полусгнивший струк; от того так дюже воняло, что Максимку замутило.
В дыры слива стекала, закручиваясь спиралью, мыльная грязная вода. Кто-то хлестнул водой из черпака, на сапоги брызнуло; Сухощавый отскочил назад, брезгливо поморщился.
– Под ноги гляди, малой, не то подцепишь яшчэ чаго. Гля, якая антисанитария, йоб их за душу, вымлядков паганых. И откуль вас сюды стольки занесло? То было одного в год пускают, и то под честное слово, а то – аншлаг прямо!
– Гэта шо…
– Души гэта с Пекла. Грехи отмыть пытаются. Коли кто отмоет, отмытарствует – те на небушко, а кто нет – сгорят, сами Пеклом станут.
– Дядька Мирон, дык гэта, выходит, ребятишки здесь где-то?
– Стало быть, тут, – кивнул киловяз, внимательно разглядывая ряды черных стен и умывающихся посетителей. – Треба пошукать их скорей, покуль они сами умываться не начали.
Представив малых мальчика и девчонку, которые «моются» в подобной компании, Максимка сглотнул и первым сделал шаг в деревянный лабиринт из перекошенных, склизких стен. Сухощавый хотел что-то сказать, предостеречь, а потом махнул рукой и направился следом. Максимка дошел до поворота, свернул наугад налево, пытаясь держаться подальше от банных полок, где, как вороны на шесте, сидели рядком моющиеся, стонущие, шепчущие под нос грешники. Свернул еще раз, третий, шагнул за угол и оказался… там же, откуда пришли. Он узнал широкую банную полку, из-под которой выполз пять минут назад, намыливающего конский струк уродца, широкий слив для воды, напоминающий дырку отхожего места.
– Ага, вона как, да… – хмыкнул за спиной Сухощавый. – Гэтак мы далёко не ушагаем, пацан. Давай-ка иначе сделаем. Э, слышь, малахольный, а где банник тут у вас? Али обдериха хотя бы?
Грешник поблизости отвлекся от умывания своего хозяйства, испуганно поднял на них взгляд, только сейчас заметив. Глаза у него были выцветшие от усталости и белесые, явственно заметные на фоне закопченной черной кожи.
– Якая-такая обдериха?
– Хозяйка бани, крэтын, жонка банникова! – прикрикнул на него киловяз. – Шо ты, совсем разум потерял?
– А, хозяюшка… Дык тама она, всегда направо сворачивайте…
– У, я тебе!
Сухощавый замахнулся на него, грешник-насильник сжался, закрыв лицо руками.
– И откуль их всех надуло-то? – удивился Сухощавый. – Знать, тут Пекло ближе, чем я тумкал…
– Пекло рядышком, ага, всего-то ничего, – подобострастно кивнул грешник. – Коль побачишь кого с начальству – кажи им, дядька, шо я не насильничал ее – гэта самадайка сама хотела! Коли млядь не захочет – кобель не вскочит, сам знаешь.
– Хотела, як же, знаем мы вашу породу. Пшел под шконку, маркитун сраный! – крикнул на него киловяз, и насильник, смешно вертя закопченным до черноты задом, шустро заполз под полку, выглянул оттуда белыми вареными глазками. Сухощавый мстительно опрокинул шайку с кипятком. Вода брызнула вниз, ошпарила насильника, и грешный маркитун завопил от боли – черная кожа сползала с него кусками. Ошпаренный дергался на полу, шипя и дрыгая ногами.
– Пойдем, пацан; неча табе тут разглядывать.
– А за шо вы так его?
– Знасильник он – сам же слыхал. Поделом ему, гниде. Вообще нехорошая баня – я такого, чес-сказать, ни разу не видал, – признался Сухощавый, шагая по коридору между сгоревших душ грешников и стараясь не наступать в лужи, – коли и есть где гиблое место – дык гэта оно. Видать, сквозняком надуло. То тута, малой, здается мне, не сквознячок никакой, я табе кажу, а дырень цельная; бачил гэтых уродов? Не должно их тут быть. Банник не допустил бы.
– И банника, знач, нема? – спросил Максимка.
– Верно, верно, сметливый ты пацан! – Сухощавый взъерошил ему волосы, непроизвольно повторив жест Демьяна. – Банника я покуда не наблюдаю, хотя он и должен всю гэту погань отсюда метлой гнать. Но обдериха, кажут, здеся, ее и пошукаем. О, не твой ли дружок за нами увязался?
Максимка оглянулся: и впрямь, за ними аккуратно следовал суседко, прячась за углами и по-прежнему стараясь не показываться. В груди потеплело от благодарности – он понял, что суседко последовал за ним едва ли не в преисподнюю, лишь бы защитить, уберечь от опасности. От избытка чувств Максимка даже всхлипнул, подавил подкативший к горлу ком:
– Никогда боле тебя страшидлой не обзову… Колобком разве что.
Склизкий шар согласно подпрыгнул из-за угла и вновь пропал. Они шли по лабиринту из завалившихся набок, почерневших стен довольно долго – Максимка уже начал думать, что они заплутали. Не останавливаясь и не задумываясь, киловяз всегда сворачивал направо, и таких поворотов было уже с десяток. «А может, грешник нас обманул?» – подумывал уже Максимка, когда они наткнулись на нечто новое.
Стены расступились, и стало видно, откуда сияли вспышки пламени, похожего на вулканические взрывы. К противоположной стене необъятной бани с грешниками привалилась кособокая печь – огромная, чернющая каменка; из печного притвора полыхал жаркий огонь, озарявший все кругом красными всполохами. Воздух был пересушенный, драл глотку, будто сажей дышишь. Разом сперло дыхание, да и Сухощавый закашлялся хрипло. Максимка отступил назад и даже присел на корточки, чтоб вдохнуть. Тут-то он и заметил шевелящуюся груду – выглядела она настолько странно, что поначалу и не понять, что там такое. А когда разглядел получше – едва не блеванул под ноги от омерзения. Это были младенцы. Огромная куча-мала слипшихся, сваленных кучкой младенцев – да и не младенцев даже, а зародышей с миниатюрными ножками, ручками, с разинутыми маленькими ртами. Розовые глотки за беззубыми деснами издавали жалостливый плач, и куча перекатывалась туда-обратно огромным колобком, задевала краем горячий бок печи – тогда в воздух поднимался смрадный запах горелой плоти, а нерожденные младенцы пищали в унисон. Сухощавый склонился, прижимая ко рту рукав, и прошептал в изумлении:
– Ох ты ж, елки… Гэта шо яшчэ за халера такая?
«Дядька, пойдем домой?» – мелькнула малодушная мысль, но тут Максимка вспомнил, что где-то здесь, в преддверии Пекла, находятся двое малых ребятишек, ни в чем не виноватых.
– Гэта и есть аборты, да, дядька Мирон? – прохрипел он, осознавая значение недавно узнанного слова и в ужасе глядя на кучу людских зародышей, слипшихся друг с другом, как пластилин.
– Они самые… Аборты, мля… Ох ты ж елки… – весь словарный запас киловяза куда-то исчез – подобного кошмара и сам он явно не видывал за всю свою богатую биографию.
Груда вдруг вздыбилась, как волна морская, и покатилась на незваных гостей – прямо личиками по неструганым доскам. Сухощавый было выкрикнул какой-то заговор, но туша не шелохнулась, перла как танк. Врезалась в киловяза, приперев его к стенке. Тот сдавленно охнул. Когда груда отхлынула, на рубахе Сухощавого тут же распустились десятки кровавых «бутонов» – точно множество маленьких ротиков выхватили по куску мяса. А слипшаяся груда повернулась, вякнула что-то и поплыла на Максимку. Тот, согнав оцепенение, сыпанул перед собой соли из кармана, как учил Демьян, но слипшиеся младенцы безразлично прокатились по рассыпанным кристаллам, как огромный слизень.
– Бягай, дурань! Тут-то он на своей территории!