Максимка было рванулся направо-налево, но «аборты» как-то хитро растеклись, беря его в клещи – хоть на потолок лезь.
Вдруг перед искаженными постоянным плачем личиками подпрыгнул маленький склизкий мячик, и жуткая масса остановила свое движение. Суседко покатился сперва вправо, потом влево, а потом и вовсе закрутился на месте юлой, будто приглашая своих собратьев по несчастью в игру. Младенчики захохотали, да так, что у Максимки сердце пропустило удар, а суседко тем временем ловко перепрыгнул тушу и откатился вглубь деревянного тоннеля. Остановился, подпрыгнул на месте, мол, айда за мной. И кошмарное создание, состоящее из бабьих грехов, собралось обратно в кучу и поползло следом за новой игрушкой.
– Пригодился игоша твой, отвлек, – выдохнул киловяз, потирая грудак. – Ну шо, по́йдем глянем поближе, чаго там творится?
Печь, казавшаяся сперва нормального размера, все никак не приближалась, и стало ясно, что не печь это, а гора целая. А у подножия горы – мелкая совсем – суетилась еще одна фигура. Тоже черная, тощая, в каком-то тряпье, она, однако, отличалась от прочих грешников – чувствовалась в ее поведении деловитая суетливость. Приглядевшись, Максимка увидел страшную бабу – была она худая, как жердь, с желтыми кривыми зубами и зелеными глазищами, блестевшими в исходящем от печи свете. Одета не то в полотенца, не то в простыни и совсем крохотная, что твой карлик: Максимка осознал, что тетка ростом ему по пояс.
– Дядька Мирон, обдериха! Вона, там она! – воскликнул Максимка, указывая пальцем. Обдериха приоткрыла печной притвор кочергой – оттуда полыхнуло пекельным жаром, обдало всю баню так, что послышался гул пламени; а низкорослая баба никак не отреагировала: на морщинистом лице отразились все страдания Пекла, и оттуда, из печи, раздались истошные крики грешников. Обдериха с удовлетворением потерла руки и направилась к странной дровяной куче неподалеку.
– Вось так, вось и согреетесь нонче…
– Э, ты чаго там творишь, курва? – крикнул Сухощавый.
Обдериха оглянулась, ощерив густо облепившие десну зубы:
– А-а, якие люди к нам с Яви жаловали! Явился не запылился, колдун-млядун! Знаем мы тебе; ну ничога, скоро тоже там окажешься, сгрызут плоть твою черти, обглодают тебе до косточек! Позабавятся с тобою всласть, грехов-то на тебе поболе многих!
Тут Сухощавый даже разговаривать не стал – достал чего-то из кармана, перетер, сплюнул в ладонь с чертом Ныробом да промолвил два Слова; показал бабе кукиш с обгрызенным ногтем. Максимка удивленно наблюдал, как Обдериху скрючило в три погибели, прижало к полу. Она заверещала жалобно, а киловяз шагнул к ней и нажал подошвой сапога на голову. Склонился, спросил с кривой усмешкой:
– Ты мине шо, попутала с кем-то, сука старая? Я киловяз, а не струк собачий. Удавлю, сволочь! – и придавил сапогом так, что Максимка увидел, как маленькая голова обдерихи начала вжиматься в пол, как под прессом. А сама она заблажила, завизжала в ужасе.
– Дядька Мирон, стой! – воскликнул Максимка.
– Ты чаго, пацан, за гэту суку вступаться вздумал? – Сухощавый обернулся, и Максимка понял, что теперь киловяз совсем не похож на старика – плечи его раздались, борода укоротилась, седина вся пропала – в общем, он словно помолодел лет на тридцать. – Она, тварь такая, не зразумела, кто перед ней! Я с Пеклом на вась-вась всю жисть; а мине якая мразь указывать буде да угрозами кидаться, а? Да я ее!..
– Стой, дядька, не трожь ее; давай хотя б побалакаем значалу! Мы с Демьяном так не делаем…
– Да плевал я на твоего Демьяна!
– А на меня? – применил Максимка последний аргумент.
Киловяз поколебался, зыркнул на него из-под бровей. Поднял сапог.
– Лады, держи; бес знает, на кой она табе сдалась.
– Ну хотя бы ребятишек спасти, – рассудительно сказал Максимка. – Иль вы забыли, на кой мы сюды залезли?
– И впрямь, дурань я старый, – досадливо крякнул будто бы помолодевший киловяз и тут же прикрикнул на скорчившуюся у ног паскудь: – Слыхала, шо пацан сказал? Где дети, сука? Признавайся, тварь, а не то я башку табе отвинчу!
Обдериха поднялась на колени, дрожа и пугливо зыркая мелкими, похожими на блестящих жужелиц глазками. Неказистая, страшненькая да горбатая, она чем-то напомнила Максимке знакомого палявика – точь-в-точь такая же обезьянка из мультика, только не рыжая, а чернявая и вся растрепанная, со сморщенной недовольной рожицей. «Но глаза яркие, красивые», – невпопад подумал Максимка. Зеленющие!
– Вы его не слухайте, он вас не тронет, – стараясь не торопиться, успокаивающе произнес Максимка. – У нас в Задорье девчонка пропала, Настюшкой звать. И яшчэ хлопчик, как бишь его?
– Егорка, – буркнул Сухощавый, с отвращением глядя на навью тварь, что сидела скрючившись и едва ли не прижавшись к пышущей иномирным жаром печке; стоять рядом с печкой было, к слову, тяжко, Максимка вспотел весь с ног до головы и зажимал рот ладонью, чтоб не вдыхать горячий воздух, вонявший серой.
– Во-о-от, и Егорка… Не у вас ли они тута?
Обдериха гневливо открыла рот, будто бы для брани, но увидела зверское выражение лица киловяза; в ее полубезумной голове явно некая шестеренка встала на нужное место, и паскудь решила не связываться. Она ткнула тоненьким, как у ребенка, пальчиком за спину.
– Та вона, где остальные дрова…
Максимка кинулся в ту сторону. У стены за печкой были свалены в неряшливую кучу никакие не дрова – а кости, пожелтевшие да поломанные. Каких тут только не было – и человечьи, и звериные, даже коровий череп обнаружился. Вот так дрова! Там, среди костей, будто в шалаше, и прятались два маленьких тельца, прижавшихся друг к другу; их глаза блестели от испуга. Мальчик и девочка, в одном нижнем белье, грязные как чертята, маленькие, как крольчата, и все в поту, будто из бани. Хотя чего «будто»? С бани и есть!
– Настюшка, ты?
– Я, – пискнула девочка.
– Иди сюда, милая, я не обижу. И ты иди. Ты Егорка, да?
– Да, дядька…
– Да какой я дядька? Идите, идите сюды; вас родные обыскалися ужо. Домой вас отведу. Эх вы! Лучше места заховаться не нашли, шо ль? – спрашивал Максимка, вытаскивая детей из костяного развала.
– Ну вот и усе, вот и конец табе настал, сука драная. Зараз я тебе в рог бараний загну – любое Пекло Раем покажется, – с предвкушением ухмыльнулся Сухощавый, закатывая рукава и нависнув над обдерихой. Та сжалась в комок, пугливо закрыла лицо маленькими ручками. Приготовилась к смерти, значит.
Максимка, глядя на грязных дочерна детей, был в принципе согласен с Сухощавым – ему тоже хотелось прибить мелкое чудовище. Но неожиданно для себя самого он крикнул:
– Дядька Мирон, стой!
– Да чаго табе опять? Знову пожалел ее?
– Давай хотя б выслушаем ее!
– Да-да, вы мине-то послухайте! – затараторила обдериха, утирая сопли. – Я зараз осознала усе, с всем согласна, миленькие: порченая я!
– В смысле – порченая? – хмурясь, спросил Сухощавый.
– Ну, мужа у мине нема, значится. Сгубили моего банника, одна я осталася, вдовая да никому не нужная. А одна баба в доме – воз не идет, так кажут. Баню-то забросили, а печь-то горит-горит и разгорается. Раньше муж-то сам то прикроет, то откроет, а я и так и сяк, а она знай себе пышет, шо горн твой кузнечный; и говорят оттудова, шепчут мне беспрестанно голосами разными. Ну я и давай их слухать, дура. Баба ж я, вы мине пожалейте, ну? С мине спросу нема!
– Продолжай, говори!
– Ну вот, – продолжала обдериха, боязливо поглядывая на киловяза и молодого знатка, – они мне шепчут, значится, а я, дура, и давай прислушиваться. Распахни притвор пошире, кажут! Я и распахнула. А оне поперли – черные, горелые, и давай по лавкам рассаживаться да мыла требовать. Я туда-сюда, тут шайка, тут мочалка, да поди за всем успей. Уселась, притомилася, а оттуда с печи опять голос – «подтопи», говорят, «холодно нам тута». Я и подтопила – дровами. Они и говорят – ты чаго, совсем дурная, кто ж Пекло дровами топит? Нам плоти подавай да костей! Я могилы разрывала, крыс-мышей да хорей ловила-швыряла, а они: больше, больше надо! Я и взъерепенилась тады – а мне-то, говорю, оно на кой? Оне мне мужа и пообещали…
– Мужа? – одновременно спросили Сухощавый с Максимкой, переглянулись в недоумении. Максимка сжимал за плечи ребятишек, крепко, чтоб не сбежали куда.
– Ну да, мужа… – всхлипнула жалостливо обдериха. – У меня ж мужика-то двадцать лет и один год не было, как мой банник помер! Если бы вы, мужики, знали женскую тоску по сильному плечу… А они мне там, из печки, кажут – буде табе мужик, да такой, что ох! – все бабы нечистые обзавидуются. Вот я и топить-топить, шоб разгорелося…
– А младенец-то откуда? – спросил похолодевший от ужаса Максимка: он даже прикрыл детям уши, чтоб не слышали, не знали того, что скажет обдериха.
– Дык дите то мое. Баба нерадивая к повитухе придет, та травками напоит, яким-нибудь штырем пошерудит – и баба плод скинет, а оно усе под половицы. А мне их жалко, шо ж я, бессярдешная? Вот их и нянчу – якое-никакое, а дите. Я их, значится, в колобок скатаю, слеплю вместе, шоб не разбежалися – и баюкаю, песни пою. Тольки младшонький мой тож голосить стал, мол, растопи печь да растопи печь. Папку, видать, захотел… То ду́ши горелые, видать, в него вселились. Чертями яшчэ стать не успели, а ужо туды же… Хозяевам своим дорожку прокладывали.
– Темнишь ты… – с недоверием прищурился Сухощавый. – А дети-то тебе на кой сдались? Ты зачем, паскуда, с деревни Настюшку с Егоркой выкрала?
– Вот клянусь – не хотела я! Мине заставили! – едва не завыла обдериха, увидев мрачный взгляд киловяза. – Мне в уши с Пекла шептали-шептали; я ж завсегда у печки, слушаю их поневоле. Они и говорят – плохо оно все горит, души в нем нет. Ты с душой чего принеси, свежего, мягонького, детского…
– И ты принесла, значит? – мрачно спросил Максимка. – С деревни украла?
– Принесла, украла… – Обдериха понурилась, сгорбилась. – Виноватая я… Ну хошь, я сама туда, в печку, прыгну?
– Детей загубить хотела, курва? – просто спросил Сухощавый, поднимая кулак, а обдериха вновь сжалась в комочек. – Ну и поди в печь. В Пекло табе одна дорога, дрянь такая! Я хоть и сам грешный, но ты… Ты!..