Демьян повертелся, оглядывая свое узилище: стены покрывали отметины, оставленные предыдущими сидельцами: черточки, аббревиатуры, какие-то блатные словечки и надписи такого рода: «Тута был Сашко Билый» «Не забуду мать родную» «Господи, спаси и сохрани» «Грядет конец. Покайтесь, грешные». Демьян усмехнулся: вот тебе и диалектический материализм. А как прижмет – так глаза да уши и раскроются. Как там говорилось? «Не бывает атеистов в окопах под огнем».
Зна́ток поднял взгляд под потолок и увидел выцарапанные на стене ровным почерком строки. Кхекнул, прочищая горло, и зачем-то прочел вслух:
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок.
И ниже подпись: «Есенин». «И здесь Есенин, шо за черт?»
Успокоившись после драки и смирившись с новой обстановкой, Демьян вдруг понял, что смертельно, невыносимо устал. Сперва бессонная ночь с бестелятами, потом задержание, СИЗО – он не спал вот уже вторые сутки. В ушах до сих пор звенело от криков Жигалова, от ударов Каштана; эхом в этот звон вмешивался каркающий смех Купавы, исходивший из развороченного рта обманутого зоотехника.
Демьян кое-как расположился буквой «зю», сев задницей на холодный пол, а ноги упер в стену, не сумев вытянуть полностью. Поди усни в такой позе, но Демьян был так вымотан, что отключился почти мгновенно. Проснулся он от боли в затекших коленях; поднялся, поежился от холода, растирая плечи. Кажется, побаливали почки; несмотря на жаркую летнюю ночь, пол был на ощупь как лед. Да и обглодыш отсутствующего безымянного пальца вновь заныл – реагировал на стужу.
«Эдак я себе за двое суток все мужское отморожу. Лучше уж стоймя спать, як лошадь, а то потом – извините, Анна Демидовна, Родина дает – Родина и забирает».
Сквозь оконную решетку не проникало света, и в «стакане» было темно, как в поставленном на попа гробу. Ноги горели, по ним пробежала цепочка колючих иголок. Зна́ток помассировал мышцы в попытке вернуть кровообращение. Ночь обещала быть долгой. Спать теперь тоже не хотелось, да и как тут уснешь, когда не то почки застудишь, не то ноги потом отнять придется. И это посередь лета! Взгляд опять упал на выцарапанные на стене строчки. Само собой на губы легло другое стихотворение мятежного поэта:
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
Как же там дальше?
Привыкший учить заговоры на зубок мозг со скрипом выдал нужные слова, и зна́ток непроизвольно продекламировал:
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей,—
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
«А ведь мы с тобой так толком и не попрощались тогда», – подумалось Демьяну.
Из соседнего «стакана» внезапно раздался глухой голос:
– А ты стихоплет, шо ль?
– Гэта Есенин… – машинально ответил Демьян и тут же спохватился: – А ты кто таков?
– А что в имени тебе моем?
Демьян хотел было нагрубить, но призадумался – и правда, а не все ли равно? Одну ведь лямку тянут. Спросил:
– За якой грех тебе сюды забуровили?
– Грехов я скопил немало, да только мало тебе в них интересу. Ты лучшей про себя, касатик, расскажи.
– Ага, разбежался.
– Дык а чего ж тут еще делать? Молча двое суток як вечность покажутся, а небо – с овчинку.
– Ничего, помолчим.
– Да ладно, я ж тута давно чалюсь, много чаго слыхал и вот чаго понял – у кажного история такая есть, что никому не скажешь, тольки ежели перед самой смертию.
– Дык я помирать яшчэ и не сбираюсь, – хохотнул Демьян.
– А ты откуль ведаешь, что тебе на роду писано? Али судьбу наперед знаешь?
И ведь впрямь, и не знал Демьян, сколько ему осталось небо коптить. Может, придут завтра коллеги Жигалова да потащат в другой подвал – посырее да потемнее, будут водить по коридорам, а потом дубинками по почкам, весь внутряк отобьют. Так и сдохнет в лазарете, напишут в графе «причина смерти» – упал, ударился. Или до того он застудится в этом «стакане», что потом и сам не поймет, как помер от пневмонии, бесов по палате гоняя. А может, и вовсе не выйдет он из «стакана»:
застоится в ногах кровь, оторвется тромбик – и полетит маленькая смерть по сосудикам в самое сердце. И там, дальше… А что дальше-то? А он ведь знает, знает лучше, чем кто бы ни был из живущих на свете. Закрутился непрошеный образ позабытой черной воронки, которую он отогнал, тряхнув головой. К черту, к черту такое!
Был Демьян, и вот – нет его. А главное – сколько останется несказанного, сколько несделанного. С той же Акулинкой ни попрощаться нормально, ни прощения попросить уж никак. Слова-то рвутся наружу, да кому их говорить? Максимке? Не поймет, мелкий еще совсем. Анне Демидовне? Да ни за какие коврижки. Жигалов, может, и понял бы. Понял и посмотрел бы так презрительно, что хоть в петлю. И подумалось Демьяну, что если кому и поведать, что тогда приключилось в Задорье в сорок третьем, – то вот этому невольному его соседу, товарищу по несчастью, уж он-то точно не осудит, у самого рыльце, поди, в пушку. Да и впрямь делать тут нечего больше.
– Ладно, черт с тобой, хрен ты моржовый, слушай. Приключилась со мной в жизни одна история, какую и правда ежели рассказывать – так тольки голым стенам или вот чужому навродь тебе – сёдня мы здесь, а завтра, глядишь, и не увидимся боле. В общем, я ж партизанил – с сорок второго, а год спустя в родные места вернулся. Ждали там меня – мамка ждала с братишкой Захаркой, сестрой Аришкой и еще девчонка одна, Акулина…
Луна выглядывала из-за туч и висела низко, будто бы прямо над самым плетнем. Ее морда, желтого, как сыр, цвета, была обезображена ухмылкой из кратеров и темных морей. Дема показал язык ночному светилу:
– Дурак ты, месяц! Когда в засаде сижу – светишь, а як света треба – ховаешься. Ты за кого: за нас иль за фашистов?
Лунный лик флегматично промолчал.
Дома в Деминой вёске все как один были погружены в молчаливую, настороженную темноту – ни в одном окне не горел свет. Лишь пьяно хохотали в хате на окраине, упившись своего шнапса, трое немцев-постовых. У знатка чесались руки дождаться, пока сволочи уснут, и вскрыть им глотки. Но нельзя – иначе наутро фрицы всю деревню перевешают.
Дема подобрался к одной из хат, бросил в окно мелкий камешек. Ничего. Странно, Акулина сказала, что все дома должны быть. Еще один камень, поувесистей. Стекло задребезжало; за ним появилось заспанное мальчишеское личико. Глаза у Захарки расширились, когда тот разглядел, кто к ним явился в гости.
– Дема-а! – едва не завизжал от восторга брат, распахивая окно настежь.
– Тихо ты, молчи! Ушей вокруг знаешь скольки?.. Давай-ка я через окно залезу.
Дема закинул внутрь сумку с припасами – огурцами Акулины, парой банок тушенки и прочей снедью; забрался сам и закрыл окно. В темноте кто-то схватил его, крепко обнял и сразу намочил рубашку солеными слезами. Мама.
– Мамулечка, ну ты чаго?
– Демушка! Живо-ой!
– Здоров-живехонек, чаго со мной станется? Я ж в лесе як дома, что твой волк, глядь як располнел, – отшучивался он, неловко выкручиваясь из материнских объятий. – А вы тут як поживаете? Аришка где?
– Да спит она…
– А я ей конфет принес, немецких! Пять штук.
– А мне? – спросил Захарка.
– Ты лучше доложи значалу, учишься як, охламон? – Дема взъерошил волосы брата.
– Якая школа, зусим дурак? – насупился тот. – Школы-то не работают, война!
– Работают, конечно, но як попало, – сказала мать, набросив на окно плотное покрывало; зажгла свечу. Деме кольнуло сердце при виде того, как она постарела за прошедший год. – Учителей-то нема почти; так, Трофимовна один час в день малышню учит, як умеет. Фрицы, кажут, хотели тут немецкому вучить ребят, да все никак не начнут. Ой, да шо я об ерунде об усякой! Ты сказывай, сынок, як ты, все ли добре у тебе? Господи, повзрослел-то як, возмужал и… Гэта ты шо, поседел, шо ль? Ой, хоспаде!.. Ой, ты голодный небось? А у нас бульба одна…
– Вот яшчэ, объедать вас не хватало, – буркнул Дема и взялся выкладывать на стол принесенные гостинцы – огурцы и зелень от Акулины, мясные консервы, конфеты, шматок сала, чай, сахар и консервированную фасоль. Сверху придавил бруском мыла.
Мать только всплеснула руками, а Захарка принялся с любопытством вертеть разноцветные банки, на которых красовались немецкие надписи.
– Где взял-то столько, Демушка?
– Трофеи, – коротко ответил он. – Ну шо, мать, ужин собери нам. А я пока Аришку разбужу.
Мать с Захаркой быстро переглянулись, и Деме это не понравилось.
– Случилось чаго?
– Да нет, Демушка, не здоровится ей чегой-то…
– Хворает чем? – деловито поинтересовался зна́ток. – Якие симптомы? Давай, мать, говори, я в полку за фельдшера.
– Да ее бука прихватил больно! – пискнул Захарка. – И меня прихватывал – вон, вишь, исцарапал…
– Захарка! – шикнула на него мать. – Молчи, поганец! Демушка, ты не слушай его…
– Бука прихватил?
Зна́ток, не спрашивая, быстро зашагал в соседнюю горницу, отгороженную занавеской. Откинул покрывало с кровати, склонился над маленьким сжавшимся комочком – шестилетней сестрой. Та надрывно дышала во сне, будто бежала куда, засунув в рот большой палец. Дема взял блюдце со свечой и поднес к тонкой детской шейке. На коже расплывались лиловые синяки с явными отметинами пальцев – будто кто-то душил, да бросил на полпути.
– Батя… – с глухой злобой прошептал зна́ток.
– Демушка, не надо, не ходи туда! – вскрикнула мать и вновь попыталась обнять сына, но тот уже грубо оттолкнул ее. – Зараз просто горилки не было! Я ему обыкновенно стопку поставлю, он и не бушует!
– Дура! А коль он придушил бы ребят, ты не думала?
– Да як же он придушит, он же ж батька ваш! Не со злости он, а страдает там, в аду, за грехи свои. Он же так, побаловался… Не ходи, заклинаю! – и мать бухнулась на пол, схватилась за колени.