Знаток: Узы Пекла — страница 67 из 96

– Да ты с ума сдурела, шо ль? – возопил он и ударил, на этот раз уж посильнее, для острастки.

– От так, Дема! От так добре! Давай, не жалей меня!

И под пыхтение и треск дров двое знатких принялись хлестать друг друга. Было что-то первобытное, жуткое в этой молчаливой дуэли на вениках. Чертополох больно драл нежную кожу на сосках Акулины, оставлял длинные красные ссадины на плоском животе. Деме тоже доставалось – весь он был покрыт с ног до головы колючками и мелкими кровоточащими ранками: добрый получился веничек. Из-под полков то и дело казал клочковатую бороду банник – на его недовольном личике так же сверкали зеленые кошачьи глаза.

Нечистый, хоть и робел перед знаткими, но уже показывал, кто тут хозяин, – кидал угольки под ноги, дышал удушливым раскаленным паром, который вонял не то гнилью какой, не то тухлыми яйцами.

– Да отвянь ты! – шикнул на него Дема и хлестнул-таки Акулину по лицу. Та застыла, держась за рассеченную острым сучком щеку. Зна́ток застыл.

– Акулинка… Ты гэта, прости мене…

– Бог простит, – азартно прохрипела она, вновь кидаясь в атаку. – Хоть и это навряд ли. Давай, Дема, бей да не жалей, покуль кожа ремнями не полезе.

Так они истязали друг друга, пока от веников не остались одни лишь тонкие розги. Два голых тела сверкали мокрой в кровоподтеках кожей в свете разгоревшейся печки. Банная нечисть, уже не стесняясь, брызгалась кипятком, кидалась угольками и вообще всячески намекала незваным гостям, что дальше будет только хуже. Пара от маленькой фляжки навалило столько, что Дема едва мог разглядеть в его клубах красную, будто индеец, Акулину. Благо хоть прикрываться теперь не треба. На грудь Акулины, которую та уже не скрывала, юный зна́ток почти перестал обращать внимание – ну грудь да грудь. Хотя красивая, зараза…

После очередного удара Акулина оглядела жалкий огрызок в руке и отбросила в сторону – взаимная экзекуция закончилась.

– Вот и попарились… Одевайся давай, – сама тоже начала натягивать платье. – Теперь самое тяжкое нам предстоит, Дема.

– И что же? – он с трудом надевал штаны, пытаясь отдышаться. Присел на полок, и в задницу тут же впилась заноза – привет от банника. Да и штаны с рубахой больно скребли по свежим ссадинам от веников.

– А вот что! – сказала Акулина.

И, присев на корточки, она сунула руку меж полков. Оттуда жалостливо завизжало; Акулина вытащила наружу брыкающегося маленького человечка с зелеными глазками, бородой и острыми кошачьими когтями. Человечек заверещал, извернулся и полоснул Акулине по лицу когтями – чуть глаз не вынул, но знатка и не думала разжимать хватку.

– Держи его, потом не поймаем!

Дема, едва не коченея от осознания, какое совершает святотатство, схватил взвизгнувшего банника за бороду. Глянул на Акулину – чего делать-то?

– Соль! Соль четверговая где у тебя? И нож?

Сверток с солью был в кармане гимнастерки, а гимнастерка – где-то тут, под ногами. Кое-как, держа вырывающегося банника, они отыскали в клубах пара влажную гимнастерку. Вся она была в мелкую дырочку – обдериха постаралась. Акулина сунула руку в карман, набрала полную горсть и на глазах изумленного Демы сыпанула солью прямо в визжащий рот нечистого. Тот закашлялся, отвернул голову, почти все просыпалось мимо. Банник плевался и верещал пуще прежнего.

– Пасть держи ему! – рявкнула Акулина, уставившись на ученика синими жестокими глазищами. Зна́ток схватился за челюсть банника, надавил по бокам, раздвинул шире – Акулина засыпала в трепыхающуюся глотку всю оставшуюся в мешочке соль. Из пасти повалил вонючий дым; они отпустили банника, паскудник упал на неструганые доски своей бани, отчаянно крича, извиваясь от невыносимой боли. В унисон ему завопила из-под полока обдериха.

– Нашто гэта все? – спросил в ужасе Дема. – Чаго он дурного зробил?

– Ничего, – Акулина достала из его гимнастерки длинный, с тонким, источенным лезвием нож. – Надобно так.

– Для чаго такое творить?

– Для того, о чем ты сам просил! Не помнишь разве? «Акулин, а есть якой обряд абы способ, шоб всю гэту погань с Беларуси изгнать?» – передразнила она его голос, и Дема сгорбил плечи, с жалостью глядя на страдающего банника. – Вот и есть твой способ, о котором ты просил! Другого нема! Ты обещал уже, нет дороги назад! Иль ты струсил, развернешься и уйдешь?

– Мое слово – кремень, – угрюмо набычился юный зна́ток.

– Тады держи его крепче.

Маленькое кашляющее создание отчаянно хотело жить, но тонкое лезвие разило безжалостно – сперва отсекая одну маленькую ножку, затем вторую. Дема вдруг осознал, что держит в руках уже не самого банника, а две отчекрыженные конечности. Сам же банник тут же, тяжело и невыносимо медленно пополз куда-то прочь – туда, где тянула к нему руки из-под полка рыдающая обдериха: мертвецкий пар да веники лишили сил банную нечисть.

Банник стонал, рыгал черной блевотиной вперемешку с дымом и зыркал на убийц кошачьими глазами – не со злобой, а с мольбой оставить ему хотя бы такую его искалеченную жизнь.

– Зачем его так? Почему не сразу… – Дема не решился договорить.

– Поучи меня яшчэ. Чаго стоишь? Хватай его поперек тулова. Вот так, да переверни.

Юный зна́ток прижал маленького нечистого к выскобленным доскам, а тем временем Акулина по очереди воткнула тонкое лезвие сперва в один глаз, потом во второй. Зеленые кошачьи буркала, когда-то наводившие ужас на любителей погадать или попариться на ночь глядя, размазались по щекам сырыми яйцами. Следом под нож отправились тонкие ручки-веточки и смешное, похожее на чернослив, хозяйство банника. Крови не было – лишь плескал из ран крутой кипяток, обжигая руки. Маленький нечистый уже даже не верещал, лишь тихонько постанывал, исходя черными пузырями из глотки. Где-то под половицами страшно и горестно выла обдериха, материла и проклинала на чем свет стоит убийц мужа.


– Ну, все, – отдуваясь, сказала Акулина, отложила нож. – Собери его, и в печь.

Дема послушно сгреб в кучу все, что осталось от банника, и понес к печи. Маленький нечистый весь исходил кипятком из ран, обжигая руки; разлагался на глазах, превращаясь в груду желтых костей – от него на досках оставались куски плоти.

– Быстрее! Пока не сдох совсем!

Нечистый, заслышав Акулину, задрыгался всем телом, что пойманная рыба, – Дема еле удержал.

– Прям туда?

– Нет, в дупу себе засунь! – огрызнулась Акулина, все еще глядя в одну точку – убийство банника ей тоже далось нелегко.

Дема отворил кочергой притвор печи, откуда загудело жаркое пламя. Поднял на руки расчлененного издыхающего банника и швырнул прямо туда – в огнь да на угли. И тут бедняга завизжал так, что, казалось, полопаются ушные перепонки – будто снарядом шибануло. Юный зна́ток зажал уши, и сквозь слезы видел, как то, что осталось от банника, провалилось куда-то под горящие поленья – будто в щель какую или дыру; точно кто-то принял дар.

– Гэта и есть та страшная плата, о которой ты казала? – устало спросил Дема – после содеянного хотелось снова помыться и драть себя мочалкой и мылом, покуда кожа не сойдет, как шелушка с луковицы.

– То плата за переход. А страшная-то будет позже, як согрешим по-настоящему.

– Переход куда?

– В Пекло, вестимо. Вон он, вход-то!

И, схватив крепко Дему, Акулина внезапно наклонила и толкнула ученика прямо в неожиданно распахнувшуюся в человеческий рост пасть печи, откуда жарило так, что кожу опаляло да волоски в носу скручивались. И сама, согнувшись и шагнув внутрь босыми пятками, аккуратно закрыла за собой притвор.



Почему-то было совсем не жарко. Даже немного поначалу холодно. Первым делом Дема ничего не увидел. Хоть они и шагнули прямиком в пламя, но вкруг разом наступила такая несусветная темень, что хоть глаз коли; он даже надавил пальцами на веки, чтоб убедиться, что не ослеп. Пошарил рукой, судорожно вцепился в ладонь Акулины, и та ответила на его рукопожатие. Двое знатких словно упали в глубокую-глубокую пропасть, на самое что ни на есть дно земли-матушки, куда прежде не ступала нога живого человека, а лишь меж кротов, червей да костей стекала мертвая гниль, чтобы спустя столетия преобразоваться в нефть.

– Где мы? – вскрикнул зна́ток, и его крик прозвучал комариным писком: темнота съедала звуки, словно вата.

Акулина что-то неразборчиво ответила – ее голос донесся будто из другой вселенной, хоть он и почуял, что она наклонилась и кричит прямо ему в ухо. Он привлек девушку к себе и обнял так крепко, как только мог. Раздрызганная вениками кожа ответила на прикосновение болью, но он не разжал хватки. Коли уж погибать, так с ней рядом.

Вдалеке, в самом омуте вязкой темноты, росло нечто похожее на россыпь ярких утренних звезд. Они взбалмошно мерцали всеми цветами, перемигивались, а вскоре разрослись, приближаясь и опаляя жаром пекельных костров. В уши впивалось кричащее многоголосье, нараставшее минута от минуты. Звучало это так, будто тысячи, да какие там тысячи – сотни тысяч людей выли от боли в мерцающей тьме, и каждый из воющих голосов пытался перекричать остальных. Было их такое множество, что можно было только догадываться о количестве. Мильон? А может, мильярд цельный? Кричат и кричат, до того громко, что голове больно. И чем ближе, тем неразличимее. В итоге все они слились в тонкий комариный писк, какой бывает, коли снарядом контузит. Место, пышущее бесчисленными жгучими искрами, приблизилось и резко упало под ноги – острыми камнями да жидким горячим асфальтом, вгрызшимся в пятки, будто пес. Дема затанцевал на месте, взвыл от боли и успел пожалеть, что не надел сапоги. Вглядевшись, понял – не асфальт это и не камни, а кости обгоревшие, в крошку мелкую измолотые. Рядом так же скорчилась Акулина, но тут же схватила ученика, повернула к себе лицом.

– Тихо, не ори ты так! На месте мы…

– Где, на яком месте?

– На том самом…

Он оглянулся. Мильоны голосов померкли окончательно, поселились в ушных раковинах непрерывным писком, приглушавшим все прочее, но то и дело прорывались отдельные крики. Тряхнув головой, Дема поднял взгляд и увидел наконец, где они оказались. Было это что-то вроде пещеры, но такой огромадной, что взор застили тяжелые серные облака, из которых вырывался серый дождь из пепла. Приглядевшись, Дема вспомнил, где видал такое – в школе же, на глобусе. Только глобус тот кто-то жестоко измял, исцарапал да подпалил на костре до едкой резиновой вони, а после – засунул их с Акулиной внутрь. Их – и бесконечные потоки бледных теней, тянувшихся многокилометровыми вереницами к каким-то пышущим жаром – таким, что чувствовался сквозь эти серные небеса, – огромного размера кратерам или ямам.