– Обручай, жена, мужа своего, и спрашивай его согласия! А коль не согласится – одной тебе грех тянуть!
Акулина вздрогнула, когда малиновые от жара гайки упали ей на ладонь. Она спешно надела одно «кольцо» себе на безымянный палец – только плоть зашкворчала, а второе протянула Деме. Спросила:
– Согласен… быть мужем моим? Во веки веков?
Зна́ток заколебался, осознавая, что творит и куда их обоих утянет этот грех – в ту страшную воронку по центру кратера, что не выходила из головы. Но он взглянул на Акулину, на ее искаженное мукой лицо; раскаленное кольцо прожигало пальцы, стелился серый дымок. Он закивал истово:
– Согласен. Согласен я!
Возликовал капеллан:
– Отныне объявляю вас мужем и женой! А чтоб закрепить таинство – должно вам возлечь и совокупляться до тех пор, покуда семя твое, раб Раздора Демьян, не попадет в тело твое, раба Раздора Акулина. Тогда сделку можно считать завершенной, а брак ваш – заключенным.
– Прямо здесь? – холодея от ужаса, спросил Дема.
– И да засвидетельствуют сие святотатство дезертиры, узники да матери солдатские! – громыхнул мертвец из репродукторов, пряча требник куда-то под рясу. После чего оплыл гнилым мясом да черным пеплом, исполнив свою роль. Вновь вспыхнули фары, ожили громкоговорители – теперь говорил сам Раздор, без посредников:
– Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Так сотворите же грех!
Дема трясся, оглядывался и шептал:
– Нет, я не могу… Ну не так же!
К нему приблизилась Акулина, наклонилась, зыркнула синими глазищами:
– Ты ж давно этого хотел! Я знаю, я видела…
– Но не так! Не здесь!
– По-другому никак, Дема… На, погляди, – знатка неловко достала сиську из платья, продемонстрировала парню, как коровье вымя, – хочешь потрогать? Давай, не стесняйся.
– Не хочу…
– Да бери, трогай! – она схватила его руку и положила на теплую грудь. Как долго он об этом мечтал, думал каждую ночь, а теперь…
Акулина повалила его наземь, прямо на слежавшуюся до каменной твердости мертвечину с корнями торчащих конечностей. Дема чувствовал, как те едва шевелятся под ним; Акулина и сама поморщилась от омерзения, но задрала платье. Дема отвернулся, увидев ее голые ляжки; наткнулся на глумливые морды дезертиров – те подбадривали, делали всякие похабные жесты. Один даже загнул другого и принялся тыкаться пахом тому в прогоревший дотла костлявый таз. Хлопали в ладоши, поднимая облака сажи, расстрелянные предатели – все в дырках, как решето. Солдатские матери – все, как одна, со скорбными ликами, будто на иконах, горько оплакивали не то своих детей, не то их с Акулиной души.
– Не гляди на них… – жарко прошептала Акулина и неловко поцеловала ученика – целоваться она и сама не умела. – На мене гляди, милый.
От ее поцелуя отдавало соленым потом. В нос также шибало химической вонью жженой резины и горелого стекла, мертвечины и пороха. Дема обнял ее за талию, помог стащить через голову платье. Расстегнул свой ремень и приспустил штаны. Акулина сунула руку ему в трусы, нашарила необходимое – затвердевшее после поцелуев – и села сверху, выдохнув сквозь зубы. На ее лице промелькнуло не сладострастие, но боль. Поймав взгляд, она вымученно улыбнулась:
– Все хорошо, Демушка. На меня гляди, только на меня…
И Дема глядел на нее, не отрывая глаз, – на фоне клубящегося серными тучами небосвода ее бледная фигурка, иссеченная вениками, казалась единственным светлым, ангельским во всем этом проклятом мире.
– Как семя внутре ней окажется, – прогремел Раздор, выдохнув очередную порцию дыма, – так и сделка будет завершена; подождать останется, пока дитя у вас родится; но оно скоро поспеет – плод греха скор. И помните, смертные, – должок платежом красен. Ибо прах ты и в прах возвратишься; но прежде отдадите вы мне самое дорогое, что у вас есть. Таков договор. Дема с Акулиной его уже не слушали – они предавались греху на ложе из мертвечины посреди Пекла, в самой что ни на есть преисподней – в окружении галдящих дезертиров и рыдающих матерей, но видели лишь друг друга. Вспотевшие от возбуждения и жара, двигались бедра в унисон, ласкали руки тела любимых, впивались губы в другие губы в порыве страсти. Оба девственные доныне, знаткие познавали тела друг друга, позабыв совсем и про мертвецов, и про чертей, и про само Пекло, будь оно неладно.
В какой-то момент Дема ощутил, что у него подкатывает горячим к низу живота; он заскулил, вцепился в ягодицы Акулины, насаживая до боли в паху, а та гладила его волосы и шептала ласково на ухо:
– Вот так, милый, вот так… Хорошо тебе было? Прости, шо так вышло, прости, шо здесь… Но мы с тобой великое дело сделали. Ты все, да?
– Все! – выдохнул он.
И в этот самый миг у него закружилась голова, будто бы начал он куда-то падать. Земля под ним расступилась, и они впрямь рухнули будто в некую пропасть, так и не отпустив друг друга. В глухую-глухую тьму, словно в ничто; чиркнуло горячими углями по спинам, и почти потухшая уже печь выплюнула их обоих на доски бани, тут же обрушившись внутрь себя и пыхнув напоследок удушливым дымом. Дема крякнул от боли, отбив копчик, Акулина же приземлилась удачно – на него сверху. Так они лежали какое-то время, тяжело дыша, вспотевшие и совершенно голые. Акулина слезла с него, отползла в угол и села там, стыдливо поджав ноги. Провела пальцами по бедру и брезгливо стряхнула каплю. Дема огляделся. Неужели снова в Яви? В окошко светила яркая луна, наполняя баню синеватыми сумерками. От печи воняло серой и щекочущей нос гарью, хотя какая теперь печь – груда кирпичей и только.
– Акулин… Акулина!
– Чаго табе? – буркнула знатка.
– Слухай, у нас… у нас все получилось?
Знатка погладила живот, посмотрела на ученика, что твоя кошка, – блеснули в темноте синие глаза.
– Все получилось…
Где-то под полком горько выла обдериха, оплакивая мужа.
– И чаго дальше-то? – спросил визгливый голосок из-за стены, уже нисколько не похожий на человеческий.
– Чаго-чаго… Вот и все. Вот и сказке конец.
– Не-е-ет, не все! За что тебя знаткая невзлюбила, а? В чем твой грех, где ты слабину дал, где обманул всех? Уж мне-то не солжешь! Я – твоя совесть, знаткий. Я все ведаю! И зараз ты мне все скажешь, все выложишь, як на духу!
– Хрен тебе, нечистый! – выкрикнул Демьян.
В ответ ему из соседнего «стакана» раздалось хихиканье, нараставшее секунда от секунды – будто бы обладатель голоса увеличивался в размерах. Демьян зажал рот ладонью, но язык, проклятый, продолжал говорить; тогда зна́ток прикусил язык, до крови, чтоб тот не болтал лишнего.
– Упорный яки, – раздался голос уже откуда-то сверху, – придется, значит, тебя по-другому разговорить. Коль не хошь говорить сам – я твой язычок-то вытягну, он мене все и скажет. Ну-кась, последний шанс тебе – шо там произошло далее, в сорок четвертом году, о чем ты так сказать желаешь, а?
– Хр-р-рен тебе! – еле вымолвил Демьян сквозь крепко зажатый рот, чувствуя железистую кровь. – Пошел к чер-р-рту!
– Дык гэта ты скоро к нему по́йдешь…
Что-то заслонило свет, проникавший сквозь решетку в потолке. Демьян поднял голову. Там, приникнув брюшком к стенке, как паук, раскорячилась странная зыбкая фигура – с тощими конечностями, с бледной до синевы кожей и наколками, набитыми по всему телу. Лица у твари не имелось – вместо него одно сплошное ухо – закрученное, темное, как поросший грубым волосом гриб чага… И брюхо разверстое с болтающейся длинною кишкой.
– Шо там произошло в сорок четвертом? – прошипел нечистый. – Шо? Шо?..
Демьян заскулил и отпустил рот – он больше не мог сдержаться. От непрошеных воспоминаний из глаз хлынули слезы. Он вспомнил и прогулку в Пекло, и то, что увидел на дне кратера – и пытался забыть, – и изумленное лицо Акулины, когда он…
– Виноват я! – взвыл зна́ток. – Винова-а-ат! Прости мене, Акулина!..
Он забился в тесном пространстве камеры-«стакана», врезался лбом в стену, оставив на сырой штукатурке отпечаток – в том месте, где уже имелись отметины от предыдущих постояльцев.
– В чем виноват, в чем? – хищно шептала тварь на потолке. – Что ж ты зробил такого, что сам себя простить не можешь?
– Сволочь я, слово не сдержал! Не кремень, а тьфу – творог жидкий! На мне вина, на мне одном!
– Ну-ну, коль на тебе вина, гришь… – двумя нижними конечностями тварь подтянула из толстого брюха синюю кишку и начала спускать ее вниз, на дно «стакана». – Дык раз ты виноват, то искупить надо бы, не? Не простишь ты себя ведь.
– Надо… – произнес плачущий зна́ток. – Я искуплю! Прости мене, Акулина, прости, милая… Не хотел я…
– Бери веревочку-то, – ласково, совсем другим голосом шептал нечистый. – Ты ж знаешь, чаво робить-то? Надевай на шею да сказывай до конца – больно интересно ты рассказываешь. Ишь ты, в Пекле побывал! Ну туды и вернесся, хе-хе…
Всхлипывая, Демьян подхватил нижний конец спущенной кишки – и была то вовсе не кишка, а крепкая, хорошо растянутая веревка с заботливо сделанной петлей на конце. Он накинул петлю на шею, а нечистый начал понемногу ее натягивать, говоря:
– Я сразу не придушу: ты значалу до конца расскажи.
Ноги оторвались от пола, затылок сдавило приятной даже какой-то тяжестью, в голове зародилась растущая благостная пустота. Демьян продолжал плакать по инерции; горло перехватило, но воздуха было достаточно, чтобы рассказать конец истории – там и осталось-то всего ничего. Нечистый потирал сухие руки, приготовившись слушать.
В этот миг «робот»-приемник распахнулся и в «стакан» заглянуло чье-то взбудораженное лицо.
– Вашу мать! Он там вешаться собрался! Вы чем смотрите, балбесы? Открывай живее!
– Сейчас, товарищ майор, замок тута ржавый…
– Дай сюда!
Взвизгнул механизм старого замка, дверь распахнулась, и кто-то подхватил Демьяна под мышки, чтобы ослабить веревку. Знакомый голос рявкнул на ухо:
– Тебе чего, Климов, жизнь не мила? На тот свет собрался, придурок?