А когда последний зуб упал в карман, Дема расстелил на земле брезент и сапогами закатил туда обгоревшее тело ведьмы. Обвязал веревкой накрепко, один конец закинул через плечо и поволок к задуманному месту – мельничному пруду неподалеку. Упакованная в брезент, беззубая Акулина всхлипывала и что-то неразборчиво подвывала, но теперь, не видя ее синих глаз, Дема будто бы стал глухим. До мельницы не так далеко, однако ему, похмельному и уставшему, этот путь показался бесконечно долгим. Но вот и она – старая мельница вырисовывается колесом в серой пелене начавшегося дождя. Сапоги скользили по отсыревшей земле, Дема промок до нитки, однако с неутомимой решимостью волок на себе тяжкий груз. Дотащил брезентовый мешок до мельничного колеса. Вытащил из кармана горсть зубов, высыпал их туда – только плюхнули, упав в воду запруды. Зашел сам по пояс, кое-как, расшевелив ил, выкопал ямку на дне, а после погрузил туда мешок. Напоследок Акулина жалобно булькнула из мешка:
– Не на-о, Ема, я те-я лю…
Он придавил Акулину, как мог, ногами, но тело все равно всплывало наружу. Благо на берегу нашелся здоровенный булыжник – его Дема перевязал веревкой, примотал к мешку и таким образом сумел кое-как погрузить его на дно.
Сверху начал забрасывать сырой землей, однако труп то и дело будто стряхивал с себя ил. Вспомнился совет Космача – они тогда целый отряд фрицев порешили, а сами ту же точку заняли. Тела в реку бросили – а те знай себе по течению поплыли. Космач тогда их отчитал на чем свет стоит, а потом пояснил так:
– Ты, малой, коли мертвяка утопить решил – ты ему легкие перво-наперво вскрой, шоб его воздух наверх не тягнул. Пущай на дне рыб кормит.
И Дема принялся вслепую рубить лопатой то место, где, по его мнению, должна была находиться грудь Акулины. Грудь, которая грезилась ему в долгих ночных бдениях с винтовкой в обнимку. Рубил снова и снова, погружая лопату во что-то хрусткое и мягкое; кажется, ему даже послышались всхлипы. Наконец, обессилев, он взобрался на берег и в который уже раз безудержно разрыдался. Смерти родных и любимых навалились тяжелым грузом. Хотелось вытащить из воды Акулину, броситься в ноги, вымолить прощение, забрать грех, но то и дело в темном зеркале пруда возникал водоворот той нестерпимо ужасной воронки на самом дне Пекла.
Внезапно из воды возникла девичья голова, облепленная мокрыми волосами. Над ухом прилипла улитка. При виде этой головы Дема отпрянул назад – выглядела башка страшно: половину лица занимала ощерившаяся крокодильими зубами пасть.
– Чаго тут забыл, знающий? – подозрительно прошипела вынырнувшая из пруда тварь. – На кой ты мне гэту притащил?
– На кой? Ты кто такая? – бессмысленно переспросил Дема, думая, хвататься за клюку или за винтовку супротив такой нечисти.
– На кой? Кто такая? – оскалилась всеми зубьями нечистая. – А ты шо, на немцев робишь? На жуков? А мож, и ты – жук?
Фараонка погрузилась в воду и спустя мгновение вынырнула у самого берега, навалилась бледными сиськами на берег и клацнула челюстями у самой Демьяновой стопы. Тот отдернул ногу.
– Да на яких немцев, заполошная? Я сам их… партизан я, во!
– А гэта тады кто? – Тварь дернула подбородком в сторону вновь всплывшего трупа; чешуйки на ее коже разгладились, пасть приобрела обычный размер, и тут в очеловечившихся чертах ее лица Дема узнал…
– Нинка? Землянина Нинка? Ты, шо ль?!
– Мож, и я. А мож, и не я. Усе жуки немецкие забрали…
– Так и тебя фашисты, значит… – Дема не договорил. В голове возникла идея. – Слухай. А можешь ее у себе схоронить? Он кивнул в сторону всплывшего на поверхность брезентового мешка.
– Ее-то? – Нинка совсем по-девичьи хихикнула. – А на кой?
– Дык гэта, Нинк… от немцев мы ее ховаем. От жуков то есть.
– От жуков? От жуков схороню… От них схороню, заховаю так глыбоко, что никто и никогда не найдет, никто больше не тронет, никто больше не будет своими пальцами…
И, юркнув быстро под мельничное колесо, Нинка зацепила брезентовый мешок, навалилась сверху и принялась утрамбовывать его в илистое дно, распугивая ленивых рыб и прочую живность. После – выскочила из воды, всплеснув длинным хвостом, и села на мельничное колесо; то заскрипело под ее весом.
– Дзякую, Нин, – поклонился в пояс Дема, как учила Акулина. – А зараз яшчэ вот шо запомни, – он пожевал губами, формулируя мысль. – Кто б сюды, к тебе, в пруд, ни залез – тот немец, понятно?
– Жук? – ощерившись, прошипела Нинка.
– Жук-жук. Самый натуральный. Всякий, кто полезет, – жук, – кивнул Дема.
– Жу-у-ук… – прошипела фараонка, принимая новую истину на веру.
Последнее дело оставалось. Чертова гайка сидела на пальце как влитая. Не двигалась ни вверх, ни вниз, будто вросла. Он и плевал на палец, и скручивать пытался – ни в какую. Наоборот, будто закручивалась обратно, да так, что палец сперва сделался пунцовым, а после – посинел. И жгло это проклятое кольцо, точно только из печи вынулось.
– Да шоб тебя черти побрали! – выкрикнул Дема и, будто в помешательстве, схватил лопату, положил руку на какой-то голыш и ударил лезвием со всей силы. Завыл от боли – кожа сползла, обнажив мясо и белизну кости. Но болезненный азарт и злоба на самого себя заставляли его наносить удары снова и снова – будто наказывал он себя. А когда наконец изуродованный палец отделился, пнул его, не глядя, в воду. Перемотал обрывком рубахи кровоточащий обрубок и быстро зашагал в сторону Задорья, как-то по-старчески опираясь на клюку, будто было ему не семнадцать лет, а полвека стукнуло. Мокрые от дождя и ставшие совсем седыми волосы топорщились в стороны, а взгляд стал жестким, угрюмым и нелюдимым. До следующей их встречи с Акулиной оставался двадцать один год.
Тем временем в Беларуси прошлым утром началась масштабная операция «Багратион». Партизанские отряды навалились на фашиста единым фронтом, задержали немецкие подкрепления и отвлекли силы врага от Витебско-Оршанской наступательной акции, заманили гитлеровцев в непроходимое Бобруйское болото; советские солдаты наматывали на гусеницы танков черную со свастиками униформу под Полоцком, свистели над Крымом крылья «Ночных ведьм», стали могилой для тысяч душегубов овраги вокруг Могилева, трещали от снарядов стены Вильнюсской «крепости», дымились развороченные башни хваленых «Йагдпанцеров» на подступах к Минску.
Страна стряхивала с себя захватчиков, как насосавшихся, одуревших от выпитой крови блох, и все новые и новые герои там, на фронтах, по высочайшей цене выкупали у войны Победу.
Покаяние
Солнце медленно клонилось к закату, облапило красными лучами сосновый лес за мельницей, заросший камышами пруд и даже лица сидевших у окна людей.
Людей было двое – испуганный мальчик лет двенадцати и женщина со странной, перекошенной улыбкой, словно приклеенной к почерневшим губам. Она сидела без движения, как если б умерла и закоченела в такой неестественной позе; льдистые глаза смотрели наружу, в окно. Женщина даже не моргала и, когда на ее окровавленную щеку села муха, не попыталась ее смахнуть. Мальчик тоже не шевелился – ему не позволяло ожерелье из зубов, висевшее на груди, – но его выдавали подвижные, быстрые взгляды, которые он бросал на самозванку. По щекам его текли слезы. Он кое-как выдавил из себя, проглотив ком в горле:
– И шо? Дык Дема больше и не приходил сюды, к мельнице?
– Як же? Приходил. Постоит на бережку, пожалеет себя да пойдет прочь. Вот и сейчас пришел – гляди! – ожила Анна Демидовна, вернее то, что теперь управляло ее телом; проскрипело глоткой: – Пойдем-ка гостей привечать.
– Гэта Демьян? – встрепенулся Максимка – вернее, только глазами сумел захлопать.
– Ну а кто ж яшчэ? Он, родимый. Тебя-то, вишь, не бросил.
Ноги Максимки сами собой выпрямились, повинуясь ожерелью. Он успел глянуть через пруд – там со стороны леса к мельнице приближались двое. Демьян опирался на неизменную свою клюку, а его спутник – в нем Максимка узнал Жигалова – зачем-то тащил под мышкой двухлитровую банку, в каких закрутки на зиму делают. «А гэты тут зачем?»
Они торопко прошмыгнули камышами и обогнули пруд – так, чтоб оказаться по другую сторону. Акулина шагала, резво передвигая чужими ногами, так что Максимка еле поспевал за ней. Сапоги хлюпали в болотистой почве, из-под ног ускользнула зигзагом змея, а другой раз прыгнула в сторону толстая жаба. Над озаренным закатным солнцем прудом громко гудело комарье.
В какой-то момент ожерелье натянулось на шее, и Максимка встал как вкопанный. Акулина подняла руку, поглядела внимательно на ту сторону пруда. Оттуда раздался зычный окрик:
– Анюта! Максимка! Мы идем за вами! Она тут?
– Анна Демидовна, стойте, где стоите! – вторил ему Жигалов. – Здесь ведьма может быть!
– Яшчэ як может… – пробормотал под нос Максимка. – Перед тобой она, дурань гэбэшный.
Акулина хихикнула; довольная, будто кошка сметаны нализалась. Ведьма сделала несколько шагов вперед, вглубь стоялой воды, пока та не дошла ей до края юбки и не скрыла исцарапанные ноги в рваных колготках. По разошедшимся по воде кругам заскользили в стороны водомерки, поднялась со дна мутная тина. Акулина приложила ладони ко рту лодочкой и крикнула из самой глубины взятого взаймы тела – своим, ведьмовским голосом:
– Ну, привет, Демушка, давно не виделись! Помнишь слова классика? «Предназначенное расставанье обещает встречу впереди…» Вот и свиделись наконец!
Когда Анна Демидовна на той стороне пруда выкрикнула эти слова, Демьян побледнел и едва не выронил клюку из потерявших всякую твердость ладоней. Жигалов с тревогой посмотрел на знатка, покрепче перехватил скользкую банку, а то руки уже немели от тяжести. И откуда в ней столько весу? Машину пришлось оставить километрах в трех отсюда, у опушки леса – дальше было никак не проехать. Майор вновь посмотрел на Демьяна – от взгляда на крепкого мужика, который буквально превратился в кисель в человеческом обличье, в дрожь бросило и самого Жигалова. Он спросил: