— Ни пуха ни пера, товарищ лейтенант.
— К черту...
Выруливаем на старт, дожидаемся отмашки стартера. И вот взлет. Трехчасовое напряжение ожидания взлета сразу сменяется легкой нервозностью. Сердце стучит учащенно, а уши с кошачьей чуткостью вслушиваются в ритм мотора. «Не чихает, случайно? Кажется, нет. Слава аллаху!» Мягкое, желанное спокойствие разливается по всему телу. И радость ощущения самого полета. Сначала я вижу только стабилизатор, покачивающуюся проволоку антенны и белое пятно птичьего помета на киле. «Вот, сволочь, — ругаю птицу. — И когда она успела?» Но вот за стабилизатором, примерно в двух километрах, вижу идут парой «тройка» и «четверка». Они должны нагнать нас и пристроиться справа. Так и есть. Они заходят сбоку, и вот уже я не вижу их, поскольку сижу спиной к носу самолета. Теперь мне уже видна четверка других, следом идущих самолетов.
Мы пролетаем над Хурангизской долиной. Зрелище удивительно красивое. Горы сплошь в снегу. Только возле самого Куткудука они бурые: там снег уже растаял и проталины по всей долине. На полях виднеются тракторы и грузовые машины на дорогах. Затем мы пролетаем над городом Хурангизом. Я смотрю вниз. Интересно, где там общежитие пединститута? Нет, не разберешься сразу, где что. Дома, сады, опять дома, площадь, железная дорога, поезд.
Ровно через тридцать минут возвращаемся на свой круг. Самолеты заходят на посадку, облетая Куткудукские озера. Вон оно, роковое и желанное озерцо, на котором я познакомился с Тоней. А вон и поселок, в котором живет ее мама. Избушки, садики кажутся игрушечными. Будет тепло, обязательно сагитирую Тоню съездить к ней домой и познакомлюсь с ее матерью.
— Сосна, я Сокол-2! — говорит по рации Хатын-цев. — Разрешите посадку!
— Сокол-2, посадку разрешаю. Выпускайте шасси!
«А что если шасси не сработают?» — испуганно думаю я и слышу, как самолет вздрагивает всем корпусом. Это он выпустил колеса. Теперь весь вопрос — дадим «козла» или нет? Хатынцев этим озабочен больше моего. Сядет «впритирку» — получит благодарность на послеполетных разборах. Даст «козла» — пропесочат.
— Ну, милая, — почти стонет он, сажая машину,— не подкачай...
И самолет, мягко коснувшись земли, как послушный конь, бежит по зеленому полю.
— Сокол-2, заруливайте на стоянку.
— Слушаюсь, — удовлетворенно отзывается Хатынцев и начинает насвистывать мотивчик из «Кармен».
На стоянке мы вылезаем из кабин, улыбаемся от сознания успешно выполненного задания. Вот «Илюхи» один за другим заруливают на свои стоянки. Смотрим на них, и таким хорошим кажется сегодняшний день. Сколько в нем солнца и голубизны! Теперь — небольшой отдых, а потом торжественная часть и общеполковой праздничный ужин.
Летчики и воздушные стрелки первыми покидают аэродром. У механиков и мотористов еще полно дел. У техников и инженеров тоже. Инженер эскадрильи широким размашистым шагом топает вдоль стоянки, шумит.
— К сведению механиков! Товарищи, прошу сегодня же заполнить формуляры и принести на подпись!
— А если завтра, товарищ майор?
— Никаких завтра! — властно обрывает он. — Бензин сегодня жгли, сегодня за него и отчитываться надо.
— В дорогую копеечку выливаются такие полеты,— задумчиво говорит Хатынцев.— Представляешь, пятьдесят моторов. И каждый сжег не меньше семисот литров бензина!
— Но зато народу жить спокойнее, — говорю я.
— Понятное дело, — соглашается он и предупреждает: — Только не произноси банальные фразы. Ты же поэт!
— Ну, если на поэтическом языке,— говорю я,— то это будет звучать, примерно так: пока будет небо — будут и крылья! Сойдет?
— Сойдет для экспромта. А вообще-то можно было бы и пообразнее.
Отдохнув немного, иду к Бабаеву. До начала торжественного вечера осталось всего четыре часа. Но надо ведь доклад еще раз посмотреть. Вхожу в штаб, стучусь в кабинет замполита:
— Товарищ подполковник, разрешите?
— Входите, Природин. Как самочувствие? Хорошее? У всех сегодня хорошее. Вам бы следовало о сегодняшнем дне написать в окружную газету.
— А о чем писать-то, товарищ подполковник? Все гладко. Взлетели, «сходили в зону» и сели. Никаких эпизодов.
— Что значит: взлетели и сели? — сердится замполит. — Пятьдесят самолетов в воздухе одновременно! Вы видели когда-нибудь такое? Разве что на Тушинском параде в Москве! Пятьдесят самолетов в одном строю на высоте двух тысяч метров: да это же высшая оценка боевой и политической подготовки полка! Вам понятно?
— Так точно, товарищ подполковник. Я сегодня же напишу. Если разрешите, я хотел бы еще раз просмотреть доклад.
— Не надо. Нет никакой необходимости, — отвечает замполит. — Мы с командиром и начальником штаба внесли все, что требовалось. Но вы — молодец. В основном справились. Идите отдыхайте. В восемь — в клуб.
— Слушаюсь.
Вечером Костя, Чары и я входим в гарнизонный клуб. Он переполнен. Восемьсот мест, а сесть негде. Становимся у стены, сняв шапки, словно странники. Начальник клуба подталкивает нас вперед:
— Проходите, проходите, товарищи. Не может того быть, чтобы негде было сесть.
Мы вытаскиваем из кинобудки три стула, вносим в зал и садимся сбоку. Тут как раз дежурный-офицер призывает к порядку, и на сцене появляется командование полка. Вместе с «батей» шествует какой-то полковник. Кто-то говорит: это начальник политотдела дивизии.
— Все ясно, — говорю в шутку Чары. — Скажи ему, пусть начинает.
— Ладно, не важничай, — шепчет Чары. — Сейчас посмотрим, что ты там нацарапал.
Но до доклада еще далеко. Торжественный вечер начинается с того, что позади наших спин вдруг взрывается медь оркестра и гремит марш. Весь зал встает и аплодирует, а на сцену знаменосцы выносят расчехленное знамя полка. Когда музыка смолкает, слово дают начальнику политотдела дивизии. Он говорит пышную вступительную речь, зачитывает правительственный Указ о награждении нашего штурмового авиационного орденом Красного Знамени за проявленный героизм в годы Великой Отечественной войны и прикрепляет орден к знамени. Опять гремит оркестр, и все рукоплещут в неистовом порыве неожиданной радости. «Батя», чтобы унять расходившихся авиаторов, поднимает руку и требует тишины. На трибуну выходит замполит, подполковник Бабаев. Зачитывает список награжденных: Дзюба, Михайлов, Коляда, Хатынцев. Список продолжается, но я уже сосредоточил внимание на фамилии своего командира экипажа и думаю: как же я не догадался расспросить его о фронтовых заслугах. Хатынце-ву вручают орден Красной Звезды, а в докладе о нем ни слова. Мне так хочется потихоньку подняться на сцену, подойти к Бабаеву и исправить свою оплошность. К сожалению, этого сделать невозможно. Поздно. Вот уже и «батя» занимает место на трибуне. И опять огорчение. Доклад начинается не моими фразами. Я-то сидел, вымучивал их, в газетах рылся, шуршал, как таракан за печкой. А тут просто: «Сегодня наш штурмовой авиационный празднует свое десятилетие» и так далее, и тому подобное.
Сижу, прислушиваюсь к каждой фразе. Черт возьми, эти штабисты, кажется, ничего моего не оставили. Еще час назад я чувствовал себя композитором, музыку которого будет исполнять прекраснейший оркестр под руководством опытного дирижера. Но сейчас я страшусь даже назвать себя соавтором столь величественного и мудрого произведения. О «плане Маршалла», конечно, они оставили. И о том, что авиаторы — это надежные соколы и что-то в этом роде, — тоже осталось. Но в основном, все переиначили. Я слушаю доклад в полной растерянности, а Чары тихонько пожимает мне руку и шепчет:
— Молодец, Марат. Не думал, что так хорошо получится.
Костя, с другой стороны, тоже подхваливает.
— Хорошо ты о Коляде написал... Этот ас достоин.
И тут «батя» начинает рассказывать о подвиге Хатынцева. Оказывается, мой командир почти всю войну был в звании старшины. Вкалывал механиком в легкомоторной авиации и сам постепенно научился летать на «По-2». И вот, под Будапештом пошли наши штурмовики бомбить какую-то переправу: с заданием отлично справились, но и потеряли в бою майора Брусницына, комэска первой эскадрильи. Должность его тогда принял Михайлов. Он дружил с Брусницыным — одновременно кончали летное училище. В тот день, когда погиб Брусницын, Михайлов сказал: «Умру, но сожгу это гнездо черных «мессеров».
Фашистский аэродром располагался где-то в пятидесяти километрах, но где именно, можно было лишь предполагать. И вот старшина Хатынцев со стрелком Риммой Дорониной летят ночью на разведку. Взяли с собой, на всякий пожарный случай, десятка два зажигательных бомб. И надо же, вышли прямо на немецкий аэродром. Небо тут просвечивалось прожекторами. А «По-2» прокрался над деревьями, четырежды прошелся вдоль немецких стоянок взад-вперед и сжег почти все мессершмитты...
«Батя» смотрит в зал и торжественно оповещает:
— Ну, Хатынцева все вы знаете. Он уже поднимался на сцену. А Римму Доронину, видимо, не все помнят. А новички и вовсе не знают. Римма Алексеевна приехала на наши торжества из Москвы. Пожалуйста, поднимитесь сюда, Римма Алексеевна.
Красивая девушка в кожанке, с распущенными волосами, бойко поднимается на сцену. «Батя» вручает ей орден Красной Звезды и продолжает доклад...
Доклад кончается под бурные аплодисменты. Замполит объявляет об окончании торжественной части, и мы направляемся к выходу. Теперь — в столовую.
Сержантская столовая — все равно что крытый стадион. В то же время она всегда мне напоминает гридницу киевского князя Владимира из кинофильма «Руслан и Людмила». Когда я вхожу в столовую, я всегда вспоминаю пушкинские строки:
С друзьями в гриднице высокой Владимир-солнце пировал!
Причем, чем лучше у меня настроение, тем громче и торжественней я произношу эти две строчки. Но сегодня я промолчал.
Все усаживаются за столы, поставленные вдоль стен. Садимся поэскадрильно. Хатынцев — напротив, рядом с Риммой Дорониной. В глаза он мне не смотрит, и я знаю — почему. Он думает, что это я его в докладе превознес. Откуда-то выведал о его подвиге — и превознес.