[82] и самого Царь-града.[83] Не диво было услышать на московской торговой площади разноязыкую речь, увидеть чуждый наряд.
Андрей шел среди нищих, посматривая на видневшийся невдалеке Андроньевский монастырь. Отовсюду доносился стук топоров, скрипели возы с бревнами, камнем, тесом.
Голован везде видел признаки оживленного труда, и ему казалось, что он принял правильное решение искать работу в Москве. Вдруг Андрей замер, низко опустил голову: навстречу на гнедой лошади ехал Мурдыш. Богатая шуба нараспашку открывала раззолоченную ферязь с бирюзовыми пуговицами, ноги в желтых сафьяновых сапогах опирались на серебряные стремена. Княжий тиун небрежно помахивал плеткой и свысока смотрел на встречных. За ним следовали слуги.
Убогие отошли к сторонке, перекидывались замечаниями:
– Расступись, народ, воевода плывет!
– Дешево волк в пастухи нанялся, да мир кряхтит!
– Ишь пышет, разбойник! Разминулись благополучно.
– Как мне теперь быть, дедушка Силуян? – тревожно спросил Голован.
– Ходи с опаской, изловить могут. Побудешь с нами, покудова заручки не найдутся…
Нищие остановились в Сыромятниках, у знакомой бабы-пирожницы. Разбившись по двое и по трое, убогие пошли за подаянием. Андрей присоединился к деду Силуяну и слепому Лутоне, которому служил поводырем.
Первый день, когда Голован отправился с нищими, запечатлелся в его памяти.
Они шли по правому берегу Яузы. Перегороженная плотинами, речка разливалась прудами, подернутыми тонким льдом. Под плотинами стояли мукомольные и шерстобитные мельницы. Местность была заселена мало. Редко попадались по крутым берегам Яузы убогие избенки.
Дальше домики стали попригляднее, плотнее лепились друг к другу.
– Здесь государевы серебряники живут, – объяснял дед Силуян, отлично знавший Москву. – Делают они к государеву столу серебро: кубки, чары, корцы[84] и всякие иные столовые посуды… Они же, серебряники, готовят украшенья на конские сбруи и на пищали огнестрельные и куют серебряные стремена…
Головану, любителю мастерства, захотелось посмотреть, как работают серебряники. Но для него, нищего в лохмотьях, это была неосуществимая мечта.
Оставив Яузу, Силуян и его спутники повернули вправо – на Солянку. По улице движение шло бойко, но вид ее разочаровал Андрея: сплошные высокие заборы с воротами, покрытыми потемневшими двускатными кровельками. Головану, сыну искусного плотника Ильи Большого, лучшего резчика в округе, украшения карнизов и свесов показались бедными.
Одни ворота распахнулись – выехал обоз. Нищие приткнулись к воротному столбу. Голован рассмотрел внутренность двора.
«Боярская усадьба», – подумал Андрей.
Хоромы стояли посреди двора, людские избы и службы разбросались повсюду. Ворота караулил дюжий мужик, а рядом прыгал на цепи огромный пес.
– С опаской бояре живут! – добродушно сказал дед Силуян.
Закрывая ворота, сторож закричал:
– Эй, нищеброды, чего сглядываете?
Сердитый и острый на язык Лутоня сразу нашел ответ:
– У твоего боярина сглядишь! У него каждая деньга алтынным гвоздем[85] прибита!
– А ты ведаешь, слепень?
– А то нет? Видать сову по полету!.. Э, да я и тебя по голосу признал: это ты вчерась своих родителей за чужой обедней[86] поминал, благо на дармовщинку! А батька твой из блохи голенища выкроил!
Любопытная московская толпа, собравшаяся вокруг, захохотала. Побежденный в острословии привратник скрылся, буркнув:
– Проходи, проходи! Ты тоже молодец: борода с помело, а брюхо голо…
Лутоня отправился дальше, распевая густым басом:
– А вот подайте пищу на братию нищу! Мы, нища братия, бога хвалим, Христа величаем, богатого боярина проклинаем…
Окруженные ребятишками, которых привлекала богатырская внешность Лутони и мрачное, неподвижное его лицо, добрели нищие до Варварки.[87]
Эта улица, в которую они прошли через ворота Китай-городской стены, оказалась богаче Солянки. Тут даже попадались боярские хоромы, горделиво глядевшие на улицу, а не спрятанные в глубине усадьбы.
Улица поражала многолюдством. Людской рокот оглушил Голована. Толпы народа катились встречными потоками; людские водовороты возникали на перекрестках, возле лавчонок, где продавали съестное.
Баба, торговавшая пирогами, выхваляла товар пронзительным голосом:
– А вот пироги! Пироги горячи!
– Бублики! Бублики! – ревел дюжий парень. – На деньгу десяток, а дырки в придачу!
– Отчего зачался мир-народ на земле?.. Отчего у нас ум-разум?.. – не смущаясь общим гамом, заунывно тянули Силуян и Лутоня.
Андрей держался поближе к слепому, боясь затеряться в сутолоке.
– Боярин едет! Боярин! – раздались крики.
Верховые холопы с нагайками неслись по улице, и народ бросался кто куда. Не успевших ускользнуть настигали удары под хохот толпы. Досталось и Лутоне с Андреем, замешкавшимся на дороге.
Боярин проехал гордый, надменный, высоко держа голову в драгоценной меховой шапке, сурово глядя на толпу. За ним следовала свита.
– Я тебя, малый, в Кремль поведу! – сказал дед Силуян, когда наконец миновали суматошливую Варварку.
Они прошли Пожар,[88] пробираясь сквозь людскую гущу.
Андрей не обращал внимания на толчки и ругань встречных, он забыл даже про Лутоню.
День был ясный. Солнце играло на многочисленных куполах и главах кремлевских церквей, на жарко блестящих медных крышах царских хором.
У Голована разбегались глаза, он не знал, куда смотреть. За высокими стенами красовался иной мир, о котором он слыхал только по рассказам старого Булата и который теперь представился ему воочию.
Причудливыми легкими громадами рисовались на чистом небе великокняжеские палаты с массой шатров, шпилей, башенок… Выше их поднимали величавую голову Архангельский и Успенский соборы…
В Кремль вошли через Фроловские ворота, сняв шапки.
Голована удивило множество нищих у кремлевской стены, в воротах и на церковных папертях. Андрей сказал:
– Нам не подадут: вишь, сколько убогих!
Силуян спокойно возразил:
– И, милый, Москва велика, на всех хватит! А может, будет раздача от государя либо от митрополита. Тогда и нам перепадет…
Оставив Силуяна и Лутоню на паперти Архангельского собора и обещав скоро вернуться, Андрей пустился осматривать Кремль. Прошел час и второй, а Голован не возвращался. Обеспокоенный Силуян отправился на розыски. Старик нашел Андрея перед великокняжескими хоромами. Голован восторженно рассматривал их, потеряв всякое представление о времени.
Великокняжеские хоромы выстроились не сразу; в течение десятков лет к ним прибавлялись бесчисленные пристройки: сени, терема, чердаки, повалуши…[89] Эти естественно возникшие сложные сооружения были причудливо красивы, как деревья в лесу, выросшие на вольной воле…
Кремль восхищал зрителя родной русской красотой, хоть и не обязан был ею одному какому-то зодчему; ни один строитель не смог бы создать такой красоты, будь он самым гениальным художником мира: она рождалась веками, усилиями тысяч безыменных русских людей.
Точно пьяный, с головой, кружащейся от множества впечатлений, вернулся Голован в лачугу к бабе-пирожнице.
Изо дня в день Силуян и его спутники бродили по Москве. Многие слободы ее ничем не отличались от деревень, какие видел Голован на Руси Улицы пролегали то меж покосившихся деревянных заборов, то меж простецких ивовых плетней. Из курных изб вырывались сизые столбы дыма, совсем как в Выбутине. Избушки крыты были тесом, дранью, соломой…
В праздничные дни москвичи сидели на дерновых завалинках, щелкали орешки, пересмеивались, задирали прохожих. Парни и девки вели хороводы. Взявшись за руки, ходили кружком вокруг парня, припевая:
И ходит царь,
И ищет царь,
Царь царевну свою.
Королевну свою…
Между слободами раскинулись поля. Ветер взвихривал мелкий сухой снежок. Безлюдье, как за сотни верст от Москвы. Потом снова вкривь и вкось тянулись улицы.
Многими слободами окружена была главная, центральная часть Москвы. И каждую слободу населяли люди по преимуществу одного ремесла.
В Серебрянической слободе, уже знакомой Головану, мастера выделывали золотую и серебряную посуду для великокняжеского стола.
В Кожевниках ремесленники мяли кожи. Там купцы закупали сапожный товар: подошвенную кожу, юфть, сафьян.
Хамовники и Кадаши готовили для дворцового обихода тонкое полотно на белье, скатерти, полотенца.
В Садовниках каждый дом был окружен фруктовым садом, а за садами, у берега Москвы-реки, раскинулись огороды.
Конюшни сосредоточивались в Конюшенной слободе; по соседству жили царские конюхи и кучера. А на Остожье стояло множество огромных стогов сена: годовой запас для великокняжеских конюшен.
Остожье осталось навсегда памятно Головану: там между Лутоней и его молодым поводырем произошла крупная ссора.
Из разговоров со сторожами слепец узнал, что стогами ведает его бывший господин Вяземский, по воле которого Лутоня лишился зрения.
Старик решил свести старые счеты: он приказал Головану пробраться тайком к одному из стогов и поджечь его. Погода была ветреная, пожар быстро уничтожил бы огромные запасы сена, приготовленные на целый год для великокняжеских лошадей.
– Пускай тогда почешется Вяземский! – злорадно говорил старик. – Небось узнает тогда государеву милость!
Голован отказался выполнить приказ. Слепец гневно укорял парня в трусости, называл боярским приспешником. Только тогда утих Лутоня, когда Андрей сумел доказать ему, что пожар погубит не боярина Вяземского, а множество невинных людей из простого народа. Будут жестоко наказаны за небрежение сторожа; погорят избушки огородников, приютившиеся на берегу Москвы-реки. А если, на беду, огонь перекинется на соседние слободы, то количество жертв будет огромно…