[174] оставался промежуток. Царь поклонился гостям; гости ответили низким поклоном, сели, и палата загудела тихими разговорами.
Сотни палатных слуг в цветных кафтанах начали разносить кушанья. Чем больше подавалось перемен на пиру, чем изобильнее и редкостнее были яства, тем больше славили гости хозяина. Бояре, учинявшие роспись[175] и порядок кушаньям, постарались на славу.
Одетые в вишневые кафтаны кухонные мужики тащили в палату огромные кастрюли, оловянники и рассольники, закрытые крышками. Другие слуги, стоявшие у столов, в отдалении от гостей, разливали корчиками[176] жидкие кушанья по мискам.
Слуга подбежал к Никите и Андрею, поставил перед ними серебряную мису.
– Шти кислые со свежей рыбой! – объявил он.
Голован не ел с утра. На скатерти стояло блюдо с кусками пшеничного калача. Голован достал хлеба, с молодым аппетитом накинулся на щи.
Сосед слева рассмеялся:
– А ты, парень, не больно налегай! Перемен много будет.
Впрочем, совет не понадобился: едва гости отхлебнули по нескольку ложек, как миску утащили и подали другую:
– Шти кислые с соленой рыбой!
Дальше пошли щи белые со сметаной, щи богатые, калья[177] тетеревиная с огурцами, калья куричья с лимоном, калья утичья со сливами. Потом подавали ухи горячие: уху щучью с перцем, уху куричью, уху лещевую с сорочинским пшеном, уху стерляжью, уху плотичью, уху карасевую черную сладкую, уху с лосиными ушами, уху щучью шафранную…
Вперемежку с жидкими блюдами разносили пирожки в ореховом масле, пироги подовые кислые с маком, пироги с сигами, с вязигой, разварную стерлядь и осетрину, блины.
Голован дивился изобилию, а сосед похохатывал:
– Береги, парень, брюхо! Еще всего много будет!
Царские чашники и кравчие не скупились на напитки. В братинах, кувшинах, четвертинах и сулеях слуги разносили квасы медвяные и ягодные, меды вареные, ставленые, пиво, вина добрые – боярские, двойные…
Голован выпил кубок вареного ягодного меду, который не показался ему хмельным. Подьячий Никодим ухмыльнулся и сказал пьяненьким голосом:
– Ты, парень, толк знаешь!
– А что? – удивился Андрей. – По мне, это питье вроде квасу.
– Вставать будешь – познаешь, каковский это квас!
Голован повернулся к Никите – тот спал, положив лысую голову на стол: непривычного к питью старика сморила чаша меда. Андрей взглянул на свой кубок: слуга успел наполнить опустелую посудину.
– Ой! – удивился Голован. – То и со мной будет, что с наставником.
А за его спиной появился важный чашник и уговаривал выпить. Андрей заметил, что зал гремел выкриками, смехом, шумными разговорами.
– Как разбуянились! – сказал он соседу.
– Это что! – ухмыльнулся тот. – Пир еще в половине. Как владыка уйдет, тогда начнется настоящий пир…
Шум стих. Удивленный Андрей поднял голову. Встал князь Михаила Воротынский, высоко поднял золотой кубок. Глядя на него, и гости подняли ковши, чары, корцы… У иных вино лилось на бархатные, алтабасовые и камчатные скатерти, на дорогие ковры, устилавшие лавки, на боярские шубы. Никто этого не замечал.
Поклонившись царю, Воротынский громко заговорил:
– Великий государь! Преосвященный владыко! Мужи и братие, соратники казанские! Жаждет сердце растечься похвальными словесами необычному событию, для празднования коего собрались мы под кровом нашего царственного хозяина!..
Долго и красно говорил Воротынский и кончил так:
– Провозглашаю сей кубок за здравие великого царя и государя Ивана Васильевича, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, государя Псковского и великого князя Смоленского…
Долог был царский титул, но князь Михаила проговорил его весь, не пропуская ни единого слова.
Воротынский осушил кубок и оборотил его вверх дном над головой, показывая, что вина не осталось ни капли. Его примеру последовали гости: не выпить за царя у него же на пиру считалось преступлением, которое прощалось только бесчувственно пьяным.
Волей-неволей выпил и Голован. Никодим хохотнул:
– Пей, парнюга, мед вареный, не пей ставленый – тот одной чарой с ног сшибает!
Царь благодарил Воротынского за поздравление. Никогда он не позабудет верных слуг, что вместе с ним страдали за землю русскую и воротились с победой. Не забудет и тех, что остались лежать в сырой земле, в безвестных могилах…
Митрополит наклонился к царю:
– Слыхал я, государь, ходит в народе упорная молва, что надобно ознаменовать великое дело памятью вещественной. Как о сем мыслишь?
– А какой же памятью, владыко?
– О том надо помыслить…
Этот короткий разговор не остался без важных последствий.
А тем временем встал князь Троекуров; сказав похвальное слово покорителю Казани, провозгласил здравицу царскому наследнику – новорожденному Дмитрию Ивановичу.
Потом воевода Микулинский провозгласил тост за благоверную царицу Анастасию Романовну…
Здравицы следовали одна за другой. Тем временем слуги разносили всё новые и новые блюда. Пошли мясные, дичина, рыба.
На столы ставились зайцы в рассоле, говяжьи языки, щучьи головы с хреном и чесноком, поросята рассольные, тетерева…
Важным гостям подавались изысканные кушанья, которых невозможно было наготовить на всех: лосиные губы и мозги, осетровые пупки, язычки белужьи, свежая белорыбица и осетрина (живую рыбу привозили к царскому столу в бочках с водой за сотни верст).
Заздравные тосты продолжались. Голован заметил, что митрополита нет возле царя.
– Вот теперя самый пир начнется! – пробормотал Никодим.
А осенний день подошел к концу, слуги принялись зажигать свет. Загорелись сотни сальных свеч в стенных шандалах, в стоячих светильниках, расставленных посреди столов.
Над головой пирующих висели фигурные серебряные паникадила.[178] К каждой свече тянулась нить, натертая серой и порохом. По ниткам побежали огоньки, свечи запылали. В огромном зале стало светло.
Блюда всё несли и несли: зайцы в репе, караси жареные, колбасы, желудки, начиненные гречневой кашей, лососина с чесноком, гусиные потроха, вязига в уксусе, журавли и цапли под взваром с шафраном, окорока, студни, зайцы в лапше с пирожками, зайцы черные горячие…
К винам подавали закуски: грибы, икру стерляжью, икру паюсную, соленые арбузы и огурцы, рыжики в масле, блины с икрой, горох тертый с маслом…
Голован давно ничего не ел, а когда объявляли здравицу, незаметно выливал кубок под стол: так научил его опытный Никодим Семенов.
А гости, что называется, распоясались. Крик и шум переполняли палату, слышалась громкая похвальба, споры.
Мясные и рыбные перемены кончились. Стали носить сладкое.
Четверо слуг пронесли на огромном блюде к царскому месту сахарный город, изображавший, по замыслу поваров, покоренную Казань. Сахарные хоромы и сахарная мечеть были обнесены сахарными стенами с башенками.
Выдумка изобретательных поваров встретила всеобщее одобрение и понравилась Ивану Васильевичу; он подарил художникам кондитерского дела по полтине.[179]
Наконец обнесли последнее блюдо, завершавшее, по обычаю, пир: оладьи с сахаром и медом.
Появление оладий означало: пора собираться домой. Кто в силах был встать, те кланялись царю, благодарили за угощение и выбирались из палаты.
Воздух в Грановитой палате сделался душен, свечи едва горели среди испарений от питий и кушаний. В тумане мелькали раскрасневшиеся бородатые лица, расстегнутые шубы; под ноги попадали потерянные владельцами шапки. Ноги скользили по лужам от пролитого вина и меда…
Голован разбудил своего старого учителя. Они вышли на свежий воздух, вздохнули с наслаждением и, пошатываясь, добрели до кремлевских ворот; там ждал их с лошадьми Филимон.
– Вот так пир!.. – бормотал Голован.
Глава IIIПоездка в Выбутино
Казанский поход принес многочисленные награды отличившимся ратникам и воеводам; не забыл царь и тех, кто, оставаясь в тылу, неустанным трудом готовил победу.
Федор Григорьевич Ордынцев «за доброе смотрение над Пушечным двором» и за то, что отлитые им пушки оказались хороши, был пожалован саном окольничего.
«Эх, отец не дожил, вот бы порадовался!» – подумал Ордынцев, когда ему сообщили о царской награде.
Голован за усердное и умелое руководство строительными работами при осаде Казани получил звание государева розмысла. Теперь путь на родину был ему открыт. Он уже не беглый монастырский крестьянин, а строитель, заслуги которого отмечены царем. И Голован немедленно после получения царского указа собрался в путь.
По возвращении из Казани Андрей поселил наставника и его приемную внучку в своей избе, а сам ютился в людской. Но насмешки дворни так надоели зодчим, что они решили на время увезти Дуню в Выбутино, к родителям Андрея.
Ясным январским днем 1553 года выехали из Москвы Андрей, Никита и Дуня.
Дуня ехала на маленькой косматой лошадёнке. Девушка тепло укуталась в беличью шубку; из-под меховой шапки весело глядело разрумяненное морозом лицо. Все нравилось ей на Руси: и огромный город, который она только что оставила, и сосновый бор с ветвями, осыпанными снегом, и новая теплая шубка, и лошадка Рыжуха, спокойно трусившая по гладкой дороге… Дуня не знала, что ее беспричинная радость навеяна чувством юной любви. Но когда на нее с улыбкой взглядывал Андрей, девушка смущенно опускала глаза.
После семнадцати дней утомительного пути подъезжали к Выбутину вечерней порой. Сердце Андрея билось неровно; его сжимала сладкая боль: вот она, родина, милая, покинутая… Двенадцать лет не был он дома!
Показалась длинная улица, растянувшаяся вдоль Великой, теперь скованной льдом, занесенной глубоким снегом.