ит еще два лотка и прячется за большим желтым контейнером.
С противоположного конца рынка до нее доносятся крики ювелира. Вокруг нее в тени много мусора, стоит сильный запах. Золи, тяжело дыша, садится на корточки, на мгновение поднимает голову, заглядывает за металлический край контейнера. У одного прилавка крупный крестьянин в белом фартуке, продающий картофель, делает ей знак подождать.
«Раньше я носила золотые монеты в волосах, — думает она. — Мы были честны. Мы не воровали».
В последний раз слышится рев покорившегося судьбе ювелира, но она еще долго сидит за контейнером. Потом поднимается в полный рост и похлопывает себя по карману пальто, где лежит новенький нож с выкидным лезвием и рукояткой из оникса.
Она нажимает на рычажок, выскакивает лезвие. Она пробует его остроту на нитке, выдернутой из пальто. Нож очень острый.
«Падая, — думает Золи, — никогда не останавливаешься на полдороге».
Дождь льет, пальто промокает. В сточных желобах вода несет под гору мусор, образуя запруды. Как драгоценные камни, горят на мосту редкие огоньки. За ним видны силуэты гигантских домов-башен, куда поселили людей из ее табора. В башнях опять отключили электричество, и Золи думает, как бы застать момент, когда его дадут снова. В темноте засветятся все восемь зданий одновременно, и это будет прекрасно, но больше ничего хорошего в этих башнях нет. Несколько лет назад Странский сказал ей, что только поэзия способна передать ужасы, таящиеся в человеческом сознании, но Золи сразу усомнилась в верности его слов, подумав, что стихи приходят и уходят, подобно свету в окнах домов-башен, ни больше ни меньше.
Теперь башни представляются ей маленькими и хрупкими, и ей кажется, что их части можно менять местами.
Перед мостом она останавливается и притопывает ногами. Одежда промокла. Под юбками на ней старые штаны Свона. Его сапоги она набила носками, чтобы не болтались на ногах. К тому же с носками теплее. В узле на спине остальные его пожитки. Откуда-то из темноты доносится рев едущего мотоцикла и затихает вдали. Из темного тумана появляются человеческие фигуры — любая из них может оказаться Своном. Как же это он повредил ногу? Упал? Может быть, его побили, спустили с лестницы? Она вспоминает дни, проведенные у реки. Его ладони у нее на плече, его подбородок касается ее шеи. Они, склонившись голова к голове, рассматривают волчьи следы, оставленные на берегу.
Она поеживается, чертыхается и идет по берегу реки. Узел за спиной тоже промок и тяжелеет с каждым шагом.
Она сворачивает на улицу Седларска, проходит мимо строительной площадки и останавливается возле кучи кирпичей. Пробует сдвинуть кирпич носком сапога, перекатывает его на другую грань. Сколько раз она видела эту улицу, эти здания, эти трещины в тротуаре? Золи направляется к приземистому дому с двумя огромными окнами. Вокруг темно, никого нет. Она подходит к окну и проводит пальцами по раме, чересчур большой и поэтому шатающейся посередине. Золи выкидывает вперед руку и сразу отдергивает. Когда стекло трескается и рассыпается на осколки, она все еще сжимает кирпич.
Падает на землю последний осколок, и вокруг нее смыкается тишина.
На другой стороне улицы появляются два молодых рабочих. Они смотрят в ее сторону. Она пытается представить себя их глазами: женщина в огромном пальто, в шали и мужских черных сапогах идет в темноте от разбитого окна Союза словацких писателей, но какое это может иметь сейчас значение? «Они могут схватить меня, могут сделать, что захотят, когда ад покроется льдом, я не покачу к ним на коньках».
Под навесом открытого кинотеатра на берегу реки она останавливается отдохнуть. За стеклом — плакат, на нем изображены блондинка и мужчина в зеленом пальто. «Лучшее случится завтра». Золи смотрит на свое отражение в стекле и с первого взгляда замечает, что волосы под шалью сбились на сторону, щека испачкана грязью, глаза потемнели от недостатка сна, скулы выступают, как ступеньки лестницы. Она смотрит на сапоги Свона, на их длинные шнурки и поблескивающие голенища.
Когда Свон был рядом, вечер обещал стать самым ярким временем суток. В темный вестибюль. Вверх по лестнице. Мимо водяных подтеков на стенах. Воздух тяжел от сигаретного дыма. Свон щелкает зажигалкой, чтобы осветить дорогу. Проходят в дверь. Поворачивается несколько голов. Свон любил представлять, что они вошли в салун на Диком Западе. Звучит национальный гимн, они встают, потом садятся на стулья с жесткими спинками и ждут, когда глаза привыкнут к темноте. Через несколько мгновений появляется первая зыбь, крошечные белые кратеры, черные волоски, яркие пятна неопределенной формы, потом извержение цвета. Она чувствует, что он расслабляется, и ждет, когда оживут образы: дугообразная изгородь, раковина с водой и мылом на краю, олень, идущий по глубоким сугробам; рука, обхватившая стакан с виски. Больше всего его удивляло, что все фильмы сняты в Чехословакии. Потом, когда они шли по улице, она толкала воображаемые двери в салун «Всегда взведенный курок» и говорила о прериях без буйволов, о непьющих девушках, о первой книжке о Виннету. Она не сомневалась, что Свон смотрел не столько на экран, сколько на нее, смотрел с приоткрытым ртом, прижимаясь к ней.
«Как все это теперь далеко, — думает Золи. — Ковбойские фильмы…»
Небо над городом светлеет. Золи переходит трамвайные пути, спускается к реке. Ржавая рыбачья лодка идет по воде, оставляя за собой дымный след. Золи с узлом на спине, согнувшись, поднимается по длинному пандусу к мосту, мысленно перечисляя свое имущество: сто шестьдесят крон, нож с рукояткой из оникса, одна простыня, два одеяла, пальто, сапоги, штаны Свона, три рубашки, расческа, пара теплых рукавиц, жестяная кружка, чайное полотенце.
В чугунные завитки ограды моста кто-то втиснул букет цветов. Золи наклоняется над поникшими стеблями и смотрит вниз. Над рекой дует сильный ветер. Надо бросить что-нибудь в воду, забраться на ограду и прыгнуть вот прямо здесь. Подвязать себе подбородок шалью. Раскинуть руки. Ничего не говорить. Упасть. Уйти под воду, юбка над головой. Исчезнуть в глубинах. Чтобы брызги столбом.
Золи сразу узнает эту мысль, характерную для гаджо, пустую, жалкую. Она не поступит так просто, не дождутся.
Как же она была глупа! Целовала их стол из благодарности, что ее пригласили. Они обещали оставить цыган в покое, но не оставили. Как странно, что Золи так нравилась тем, кого никогда не могла понять: вечеринки, дачи, конференции в отелях. Они демонстрировали ее на своих сборищах. Их водка, их икра, их сладкие галушки. «Меня упаковали и превратили в вишенку на торте и потом позволили пройтись до виселицы. Люк под петлей, рычаг».
Пережидая головокружение, Золи стоит на мосту, смотрит на реку и вдруг понимает, что вовсе не сожгла свои стихи. Их сотни, и они по-прежнему там, в оттисках, в типографии, в доме Союза писателей, даже в книжных магазинах на Зелена. Она всего лишь сожгла оригиналы и придала силы остальным.
Золи медленным шагом переходит мост и останавливается на развилке. На западе — башни. На юг ведет дорога из города. Она прижимает руки к животу, потом складывает их на груди, охватывает ладонями локти, пристраивает поудобнее узел на спине, шаркая, проходит мимо ряда красных мусорных контейнеров и дальше, через дыру в ограждении из колючей проволоки. Еще только раннее утро, но уже работают тракторы. По реке идут сухогрузы с цементом. Рядом с вагончиками, обитыми листовым железом, видны люди в глянцевитых желтых куртках, выделяющихся на сером фоне. Один нагнулся над котелком, помешивает кофе. Она проходит мимо него незамеченной. Три башни еще только строятся, остальные заселены. Великий эксперимент. Они говорили, что хотят для цыган лучшего, как будто цыгане — единый трепещущий организм, сорок тысяч человек, слитые воедино. Водопровод, электрические выключатели, отопление.
«Вы спешите на свет, — думает она, — но это лишь приближает тьму».
Золи, наклонившись, проходит сквозь еще одну дыру в колючей проволоке и останавливается у длинной стены. Отсюда видны кибитки. Сотни повозок стоят группами, каждая группа соответствует табору. По крайней мере, кибитки не сожгли, только колеса.
Она наклоняется вперед, у нее на ладони отпечаталась галька.
Вокруг нескольких кибиток на поросшем травой лугу горят костры. Трепет пламени на клубах дыма. Неясные фигуры скрываются во мраке и появляются из него снова. Видно, кое-кто уже ушел из башен, забрав с собой половицы. Они пришли на землю и сожгли то, что должно было быть у них под ногами. Маленький триумф. У бетонной стены уже соорудили жилище. Старая кровельная жесть, половицы из квартир, оранжевый дорожный знак с шоссе. Она, прищурившись, читает надпись на нем: «Сбавьте скорость, идет стройка». Над досками висят лоскутные и армейские одеяла. Вдоль стены — разнообразный мусор. Женщина в лачуге вытирает тряпкой земляной пол. Вокруг нее несколько еще спящих ребятишек — темные бесформенные груды под лоскутными одеялами. Длинный стол из трех досок, на ящике — потемневшая коптилка. Вот, значит, как живут теперь: сажа на некогда прозрачном стекле.
Золи прижимается к углу стены и смотрит вдаль. Собака, кожа да кости, проходит мимо брошенного остова автомобиля, недавно выгоревшего, как будто в нем кто-то умер. В дальнем конце табора ребенок гоняет обруч от бочки, за ним у костра стоит мужчина. Лишь по очертаниям шляпы Золи узнает Вашенго. Грацо несет лампу. Милена, Йолана, Элишка и двое детей уже встали. Конки не видно. Она просовывает руку дальше в щель между секциями бетонно-галечной стены и переносит[23]
[тело, выставляя вперед одну ногу. Она смотрит на мерцающие костры, на сигареты, горящие на уровне рта, на движущееся колесо красного света. Я бы, думает она, сожгла все свои слова, только чтобы еще раз попутешествовать по этому воздуху.
Некоторые дети забегают за линию костров по направлению к стене. Откуда они берутся? Как далеко они забежали по дороге? Золи отступает назад и прячет лицо в воротник пальто Свана. Какие слова дети будут говорить обо мне теперь, когда я исчезла?