Старший устало отталкивается от печи и садится, в руках у него миска каши с кусочками мяса.
— Врешь, — говорит он.
— Синий лакированный ящик с серебряными замками, — говорит она.
— Для цыганки ты плоховато врешь.
К окну подкрадывается свет. Занавесок нет, замечает она, в хижине не чувствуется женской руки. Золи позволяет острию ножа впиться в подушечку согнутого пальца.
— Как тебя зовут? — спрашивает молодой.
— Елена.
— Врешь.
Старший наклоняется к ней, он серьезен. У него серые глаза.
— Проезжал тут у нас один на двухтактной «Яве». Англичанин. Искал тебя, говорил, ты пропала. Будто бы ищет тебя повсюду. Видели его на лесной дороге. Хочет положить тебя в больницу. Похоже, ему бы самому хорошо в больницу лечь, разъезжает здесь со сломанной ногой. Небритый. Говорил, тебя зовут Золи.
Он толкает миску с кашей по столу, но Золи к ней не прикасается.
— Мне правда надо найти ящик. Там столько ценного.
— Он говорил, ты высокая и с «ленивым веком». Сказал, что ты будешь в темном пальто и, может, с золотыми часами. Закатай рукав.
— Что?
— Закатай рукав, твою мать! — говорит молодой.
Он проходит по комнате, хватает Золи за рукав и задирает его до локтя. Нож со стуком падает на пол. Парень наступает на него, потом поднимает, пробует большим пальцем лезвие и поворачивается к старшему:
— Я тебе говорил. Вчера вечером. Говорил я тебе, на хрен.
Старший еще ниже наклоняется к Золи.
— Знаешь его?
— Кого?
— Не валяй дурака!
— О часах ничего не знаю, — говорит Золи.
— Он сказал, это отцовские. Ценная вещь.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Хотел купить бензин для мотоцикла. Не больно грозный. По-словацки говорит забавно. Заливал мне, что вырос здесь, но меня не проведешь. Так это правда, что он говорил? Почему у тебя мужское имя?
Золи следит, как младший сбривает волоски на предплечье, присвистывает, поражаясь остроте лезвия. Старший снимает шапку. В его жестах есть что-то мягкое и сострадательное. Седеющие влажные волосы прилипли к коже. Когда он наклоняется вперед, она видит пульсирующую вену у него на шее.
— Его дал мне дедушка, — говорит она наконец. — Так звали его отца.
— Так ты настоящая цыганка?
— А ты настоящий лесоруб?
Старший смеется и барабанит пальцами по столу.
— Что сказать? Нам платят за кубические метры.
Так, думает она, трудовой лагерь для заключенных. Работают тут и зимой, и летом. Минимум охраны. С утра до ночи сортируют лес, оценивают его, рубят, взвешивают. Она смотрит, как младший встает и идет к двери, вытаскивает из штанов, висящих на ней, сверток из клеенки, развязывает на нем веревочку, достает колоду игральных карт и подталкивает их по столу к Золи:
— Погадай на счастье.
— Что?
— Не будь суеверным идиотом, — говорит старший, смахивая карты со стола.
Молодой поднимает их с пола.
— Ладно, предскажи нам будущее, — просит он снова.
— Я не предсказываю, — отвечает Золи.
— Тут одиноко, — настаивает молодой. — Я всего-то и хочу, чтобы ты мне предсказала.
— Заткнись! — приказывает старший.
— Я только сказал, что здесь одиноко. Разве нет? Правда одиноко.
— А я тебе говорю, заткнись, Томас.
— Она денег стоит. Ты же слышал, что он сказал. Что заплатит нам за нее. А ты сказал…
— Заткнись и оставь ее в покое.
Золи смотрит, как старший подходит к небольшой книжной полке, берет с нее том в кожаном переплете, возвращается к столу и открывает его.
— Можешь это прочесть? — спрашивает он у Золи.
— Христос едет верхом! — говорит молодой.
— Можешь прочесть?
— Да.
— Да на хрен! — опять встревает молодой.
— Сейчас ты вот здесь, — показывает старший. — Вот здесь. Это старая карта, так что можно подумать, что это Венгрия, но нет. Вот где Венгрия, вот здесь. А в другую сторону, сюда, это Австрия. Тебя сначала застрелят, а потом увидят. Тысячи солдат. Понимаешь? Тысячи.
— Да.
— Лучше всего перейти границу через это озеро. Глубина всего метр, даже посередине. Тут и проходит граница, через середину. Патруля в лодках на озере нет. И не утонешь. Застрелить могут, но не утонешь.
— А это что?
— Это прежняя граница.
Он закрывает книгу и наклоняется к Золи. Молодой переводит взгляд со старшего на женщину, как будто они разговаривают на непонятном ему языке.
— Вот хрень, — вмешивается он. — Она денег стоит. Слышал, он обещал вознаграждение.
— Отдай ей нож.
— Ни хрена!
— Отдай ей нож, Томас.
Молодой пускает нож по полу, Золи поднимает его и пятится по каменному полу к двери. Тянет ручку вниз. Заперто. Ее охватывает отчаяние. Старший встает, подходит к двери, наклоняется, поворачивает ручку вверх, дверь открывается. В хижину врывается холодный ветер.
— И напоследок, — говорит старший, — ты действительно поэтесса?
— Я пою.
— Певица?
— Да.
— Это не одно и то же?
— Нет, вряд ли.
Все трое выходят на режущий глаза утренний свет.
Старший протягивает руку:
— Йозеф.
— Мариенка Бора Новотна, — говорит она и, помедлив, добавляет: — Золи.
— Смешное имя.
— Может быть.
— Можно спросить у вас одну вещь? Я все думаю. Кажется, я как-то видел вашу фотографию. В газете.
— Может быть.
— Спрашивается, как же тогда…
— Да?
— Как же вы дошли до жизни такой?
Он смотрит куда-то сквозь нее, куда-то далеко, и она понимает, что скорее всего он задает этот вопрос не ей, а себе. Или он сам, но более молодой, будто стоящий где-то вдалеке, среди деревьев, спрашивает себя теперешнего, знающего вес отполированного грубыми ладонями топорища: «Как же ты дошел до жизни такой?»
— Бывает и хуже, — говорит Золи.
— Трудно представить, а вам?
Она оборачивается туда, куда он смотрел.
— Эй, — спрашивает молодой, — что скажем англичанину, если вернется?
— Что сказать ему?
— Да.
— Может быть, — говорит Золи, — предскажете ему будущее.
На вершине холма она смотрит на север, потом на юг — Братиславы и домов-башен уже давно не видно, ни намека на горизонте. Ей нравится оглушительная тишина вокруг. Иногда она целыми днями слышит только шелест собственных юбок.
Проходя мимо хутора, она останавливается за амбаром и прислушивается. Потом подходит к дому и развязывает шнурок, которым обвязана щеколда. Несколько тощих кур смотрят на нее из-за деревянной ограды. Золи входит. Курица выскакивает из ящика, машет крыльями и, кудахча, пролетает мимо. Брать кур, конечно, противозаконно — они принадлежат хозяевам хутора. Золи входит в загон во второй раз, стараясь не раскрывать дверь слишком широко. Куры взлетают, Золи удается схватить одну из них за крыло. Она охватывает курицу юбкой и сворачивает ей голову. За первой следует и вторая. Из ящиков для наседок она набирает яиц, заворачивает их в чайное полотенце с собором и кладет в карман.
Потом вытягивает из ткани пальто длинную нить и за шеи подвязывает убитых кур к поясу. На ходу они колотят ее по бедрам, как будто еще живы и пытаются вырваться.
«Надо же, — думает она, — цыганка, ворующая кур. Голод сделал меня оригинальной».
Через три дня дорожные знаки наводят Золи на мысль, что она уже перешла границу и находится в Венгрии. Она ожидала, что граница отмечена колючей проволокой или бетонными наблюдательными вышками, но на деле оказалось, что это просто живая изгородь, вспаханное поле или деревушка, где жители говорят и на венгерском, и на словацком. Вероятно, она пересекла границу, перейдя ручеек в лесу. Падает снег, сосны хмуро покачивают кронами. Ее удивляет, что она перешла из одной страны в другую и очутилась в совсем иной, но во многом в точно такой же местности. Золи знает, что следующая граница, между Востоком и Западом, покажется через несколько дней. Ей приходит в голову, что значение границ, как и значение ненависти, преувеличивают именно потому, что в противном случае то и другое прекратило бы свое существование.
Первая наблюдательная вышка, стоящая на сваях, напоминает ей деревянную птицу. Наверху два солдата осматривают горизонт. Здесь Венгрия, там, вдали, Австрия. Золи пробирается, пригнувшись к земле, ее тело каждой порой улавливает малейшие шорохи. От болота плывет туман. Холодно, но по спине между лопатками струйками стекает пот. В узле она оставила только самое необходимое: кувшин, оплетенный лозой, сыр, хлеб, брезент, одеяло, теплую одежду, украденный нож. Она отходит подальше от наблюдательных вышек и устраивает привал на траве, вдали от проселочной дороги. Ощупью выбирает сухое место, чтобы лечь.
«Теперь до наступления темноты больше никаких переходов», — думает она.
Золи поглядывает сквозь сплетение ветвей на солнце, пока не пропадает туман. Как странно пытаться уснуть при таком свете, но важно отдохнуть и не замерзнуть, костер развести нельзя.
Она просыпается от птичьего крика. Диск солнца с красными краями сместился к югу. Золи слегка приподнимает голову, прислушиваясь к шуму мотора, и видит вдалеке приземистый грузовик с брезентовым верхом над кузовом, едущий вдоль лесной опушки. По лесу разносятся голоса молодых солдат, это русские. Сколько мертвых тел лежит вдоль этих воображаемых линий? Сколько взрослых и детей были застрелены во время короткого перехода с одного места на другое? Армейский грузовик удаляется, и, как нарочно, в небе над верхушками деревьев появляются два белых лебедя. Крылья раскинуты на ветру, шеи вытянуты, они движутся не столько изящно, сколько с трудом, из клювов вырываются утробные предсмертные крики.
У других, она знает, были причины пересекать границу — люди хотели обрести землю, воссоединиться со своим народом, но у нее нет причины, она пуста и прозрачна. Однажды, еще ребенком скитаясь с дедушкой, она видела в деревне к западу от гор человека, голодавшего в клетке напоказ. Ребра у него становились все заметнее, сильнее, музыкальнее. Голодовка продолжалась сорок четыре дня, и к этому времени он выглядел как старик. Его вынесли из клетки, и она удивилась, увидев, что ему дают крошки на тарелке и молоко. «Вот и я так, — думает она,