— Я весь ваш, — сказал человек с булавкой в галстуке.
Я пришла в ужас, но он провел меня по усыпанной галькой дорожке к дому. Я много слышала о священниках и знала, как легко они превращаются в бюрократов, но в отце Ренке было что-то располагающее. Я не пыталась бежать. На кухне своего дома он усадил меня за небольшой стол. Несмотря на молодость священника, виски у него уже начали седеть. В жизни он знавал немало цыган, сказал он, попадались среди них и хорошие люди, и плохие, не ему судить их.
— Но как, скажи на милость, ты оказалась в багажнике автомобиля? — спросил он.
Я стала сочинять очередную историю, но он вдруг потребовал:
— Правду, женщина.
Я рассказала ему все, как было, и он сказал, что, пожалуй, полиция меня действительно ищет, но волноваться не стоит, он увез меня далеко. Прежде он имел дело с перемещенными лицами в расположенном поблизости лагере Пеггец.
— Найдется для тебя постель, если захочешь. — пообещал он и показал мне лестницу, которая вела в комнатку на чердаке, где я могла ночевать. За это он попросил меня мыть полы в церкви, поддерживать порядок в ризнице и ходить на его службы — простые вещи, но для меня — непосильное бремя. Я прожила там три месяца и до сих пор вспоминаю, каким необычным мне все казалось, как много было разных тканей, блюд и полированной мебели. Несмотря на мою мирскую опытность, я не могла понять, как работает пылесос, и никогда прежде не пользовалась отбеливателем. Понаделала дыр в рубашках священника. Оставила включенный утюг на чайном полотенце, доска для глажки обуглилась, но отец Ренк не сердился, ему все это казалось только забавным. Сидя на кухне, он наблюдал за моей работой и посмеивался, а однажды даже сам взялся за пылесос и, напевая, покатил его по коридору. По утрам я слушала его проповеди о мире, он стоял у алтаря и говорил прихожанам, что все мы — белые, черные, австрийцы, итальянцы, цыгане, неважно — должны жить в дружбе, что это просто. «Много он понимает!» — думала я, но молчала, выполняла свои обязанности по уборке и не поднимала головы.
Однажды вечером он застал меня у алтаря. Я не стояла на коленях, а сидела. Он опустился на переднюю скамью и спросил, к чему я стремлюсь.
— Перейти через гору, — ответила я.
Он сказал, что это хорошие слова, но одному только Богу известно, куда они меня заведут. Я отвечала, что нас с Богом вряд ли можно считать друзьями, хотя дьяволу я иногда нравлюсь. Он отвернулся к окну и улыбнулся.
В следующие несколько дней отец Ренк несколько раз звонил по телефону, потом однажды утром сказал:
— Собирайся, Мариенка.
— Что собирать? — спросила я.
Он усмехнулся, вложил мне в руку деньги и повез меня по красивым местам на юг. Мы проезжали через деревни, где жители приветствовали машину священника. На нижней стороне моста было написано: «Единый Тироль». Машина поднималась в гору, поворотам и шпилькам[26] было не видно конца, казалось, обернешься и увидишь саму себя. Каждую минуту появлялось что-то такое, от чего у меня дух захватывало: отвесные серые скалы, отара овец, занимающая всю дорогу, внезапно появляющаяся тень канюка — темное пятно в придорожной траве.
Мы остановились в маленьком городке Мария-Луггау, где отец Ренк обошел двенадцать кальварий[27], от одной к другой, благословил меня на путешествие и оставил в местном кафе с человеком, который едва взглянул на меня поверх края своей чашки.
— Через гору? — спросил он по-немецки. Я сразу поняла, что это не его родной язык.
Я кивнула.
— В этой части света есть только две важные вещи, — сказал он, — Бог и деньги. Тебе повезло, что нашла первую.
Людей до сих пор через горы он не переводил, и эта идея ему не очень нравилась. Он согласился перевести меня, если я понесу на спине мешок. Я ничего не знала о контрабанде, контрабандистах и налогах, но сказала, что смогу унести свой вес и даже больше, лишь бы попасть в Париж. Он усмехнулся, глядя на меня, и повторил:
— Париж?
— Разумеется, — ответила я.
— Париж? — переспросил он и не смог удержаться от смеха, и я подумала: «Мерзкая тварь!»
Он носил кожаный жилет, вдоль его изрезанного складками лица свисали пряди волос.
— Ты выбрала не ту дорогу, — сказал он. — Разве что будешь взбираться на горы год-другой.
Он нарисовал на тыльной стороне своей ладони карту и показал на ней Париж, потом Италию и Рим.
— Я не дура! — отрезала я.
Он допил черный кофе из маленькой чашки и сказал:
— И я не дурак.
Потом затушил окурок о пол, поднялся с места и пошел не оглядываясь.
Выйдя на улицу, он наконец обернулся, указал на меня и сказал, что мне везет, только покуда я дружу со священником.
— На другую сторону горы, и все, поняла меня?
В ту ночь, ведя меня через границу, он нес три мешка шприцев, а мне в конце концов не позволил нести ничего. Мы тихо шли по долине, на речных камнях блестел свет луны. Прошли по лугу, где трава доставала мне выше пояса. Мой проводник объяснил, что по каждую сторону от границы есть два сорта полицейских, в горах они стоят цепочкой на разных расстояниях друг от друга. Итальянцы, сказал он, ненавидят его больше остальных.
— Ты понимаешь, что тебя могут арестовать? — спросил он.
Я отвечала, что это вряд ли для меня новость и что я знаю разницу между дверью и ключом. Мы остановились у опушки леса.
— Ты полна перца? — спросил он, покачал головой и вздохнул. Потом обвязал меня веревкой за талию, а другой ее конец привязал к своему ремню. Извинился, что обращается со мной, будто с ослом, но в темноте я могу потеряться. Длина веревки между нами позволяла мне дотянуться до его плеча. Он удивился, что я не отстаю от него и что веревка между нами натягивалась лишь раз-другой. На полпути вверх он посмотрел на меня, поднял брови и улыбнулся.
Рубашка у него на груди вздымалась, но я тогда мало думала о нем, чонорройа, сердце мое не тянулось к нему.
Луна скрылась, стало темно, казалось, звезды занимают на небе больше места, чем черный фон. Мы шли далеко от троп и грунтовых дорог, проходивших по склону горы, держались леса, поднимались с каждым шагом все выше по крутому склону. Оба молчали, и молчание не обременяло его, и на подъеме он лишь раз быстро обернулся, услышав какой-то звук. Положил рук/ мне на голову и заставил пригнуться. Далеко среди деревьев два фонаря освещали крутой уступ, обшаривая скалы. Я подумала, что нам придется взбираться на них, но мы повернули в сторону и быстро пошли через лес от этих скал. Подъем становился все круче, пока мы не вышли из леса. Впереди лежала каменистая осыпь.
— Поосторожнее с камнями, — предупредил он, — они скользкие.
Мы двинулись вперед, перевалили за гребень горы, но на вершине он повернулся ко мне и сказал, что самая трудная часть пути еще впереди, что карабинеры имеют на него зуб и схватить его — для них самое милое дело.
Перед спуском он развязал веревку и поправил мешок на спине. Чем ниже мы спускались вдоль больших серых валунов, тем слышнее становился шум воды. Пошел дождь, я поскользнулась в грязи. Он поднял меня и сказал:
— Я знал, что рано или поздно ты потеряешь равновесие.
Но я понятия не имела, что это значило.
— Не боишься полиции? — спросил он.
Я стала медленно сочинять ответ, желая, чтобы он хорошенько все понял, потому что эти слова когда-то любил повторять Станислаус. Я хотела оставить что-то на память этому странному человеку, Энрико, и сказала по-немецки:
— Я с удовольствием вылижу кошачью задницу, мой дорогой друг, если от этого у меня во рту пропадет вкус полицейских.
Он попятился и засмеялся.
Остаток ночи я провела в построенной им хижине. Он сделал щеколды на двери из остатков резиновых покрышек, на досках были пятна дегтя, окошки маленькие. Один предмет мебели казался там неуместным — письменный стол с откидывающейся крышкой, набитый бумагами, некоторые из них пострадали от воды. Он дал мне одеяла и графин холодной горной воды, сложил в кучу на столе продукты, копченое мясо, сушеные овощи, банки сгущенки, а еще спички и даже фонарь, сказал, чтобы я угощалась, и пошел заканчивать какое-то дело, которое у него было в деревне Саппада. Дверь, закрывшись за ним, щелкнула.
Итак, я перешла еще одну границу и оказалась в Италии.
При виде кровати я исполнилась радостью, упала на нее и вытянулась наискосок, от одного угла к другому. Снаружи доносился шум реки. Я быстро заснула. Я знала, что он вернулся, потому что видела мокрые следы на полу. Похоже, он пришел несколько часов назад, так как свет был ярок и желт, когда я услышала его хриплое дыхание. Сидя в стоявшем рядом с кроватью кресле, он, обращаясь ко мне, пробормотал что-то по-итальянски и снова ушел, тихо закрыв за собой дверь.
Все это я рассказываю тебе, чонорройа, чтобы сказать, что побуждение идти дальше у меня пропало. Есть старая цыганская поговорка, что река не там, где ее начало или конец, но мне показалось, что я определенно перевалила через гребень какой-то большой горы, отбросила мысль добраться до Парижа, и моя походка изменилась. Я завернула в одеяла продукты, которые он мне оставил, благодарно поцеловала стол и вышла из хижины.
Я шла по дороге через равнину полных пять дней и не могла не думать об Энрико, о том, что он ни о чем меня не расспрашивал, и в этом я не находила ни недостатка любопытства, ни неприязни. Чем дальше я уходила от него, тем ближе ко мне он оказывался. Однажды, много позже, он сказал мне:
— Если живешь рассудком, жизнь так странна, что просто понятия не имеешь, что ждет тебя за следующим углом.
Мысль очевидная, но большинством из нас забытая.
В дождливый день в горах я услышала шум едущей машины. Он подъехал на разбитом джипе, позвал меня и сказал, что, наверное, я немного устала, и я согласилась.
— Добро пожаловать в джип, чем не убежище?
— Вряд ли это убежище, ведь крыши-то нет.