Мать и дочь проезжают мимо в холодном молчании.
Золи рассматривает машины, ограды, низкие кусты, белые линии на шоссе, похожие на шрамы от кнута.
— Что это за люди соберутся вечером?
— Что, мам?
— Кто будет на конференции?
— Ученые, — отвечает Франческа. — Социологи. Теперь есть писатели-цыгане, мам. Несколько поэтов. Один приедет из Хорватии. Сейчас так много замечательных людей, мам. Этот, из Хорватии, — поэт. Еще придет человек из университета…
— Это хорошо.
— Мам, ты нормально себя чувствуешь?
— Ты эту тачку видела?
— Какую, мам?
— Кто-то должен перевернуть ее, поставить как следует.
— Скоро будем дома, не волнуйся.
Вернувшись в квартиру. Золи быстро засыпает, прижав к груди подушку. Просыпается после полудня. В комнате тихо. Она долго пьет из-под крана холодную воду в ванной, примыкающей к спальне. Потом одевается и лежит на кровати, сложив руки на животе. Так можно пролежать довольно долго, хотя лучше было бы смотреть вдаль из окна, сидя на стуле, и чтобы светило солнце.
После полудня в комнату, шумно дыша, входит Генри. Увидев Золи, он останавливается, как будто забыл о ее присутствии. На нем белые брюки и светло-голубая рубашка. Он прижимает к уху телефон, широко улыбается и посылает Золи воздушный поцелуй. Она понятия не имеет, как относиться к этому жесту, и кивает в ответ. Это его комната, думает Золи, его рубашки, его шкаф, его рамки для фотографий, в одной из которых обитает она.
В ванной она брызгает себе в лицо водой, перед тем как отправиться в гостиную. Она радуется, слыша доносящийся из кухни голос Франчески. Та говорит о каком-то несчастном случае в ресторане. Генри, видимо, дожидается музыкантов, которые напились где-то, но должны играть сегодня вечером на торжественном открытии конференции.
— Шотландцы, — кричит он в телефон, — они шотландцы, а не ирландцы!
Франческа подмигивает ей и крутит в воздухе рукой, давая понять, что хотела бы закончить телефонный разговор поскорее. В комнате работает телевизор, звук выключен. Золи садится возле кофейного столика и перелистывает альбом с фотографиями Индии. Трупы на берегу Ганга. Толпа, собравшаяся перед храмом. Она переворачивает страницу, и в это время Генри яростно щелкает пальцами, глядя сначала на Франческу, потом на Золи.
— Боже мой, боже мой, о боже мой! — говорит он бросает телефон и включает звук телевизора. На экране — он сам, напряженный, нервный. Камера переходит с него на танцующих девочек в народных костюмах. На экране появляется название конференции, потом снова показывают танцующих девочек.
Франческа сидит на диване рядом с Золи. Когда репортаж заканчивается, она берет мать за руку и стискивает ее.
— Ну что, я все испортил? — спрашивает Генри, растопыренными пальцами откидывая со лба волосы.
— Ты был идеален, — отвечает Франческа, — но было бы лучше, если бы ты снял эту смирительную рубашку.
— Хм-м?
— Шутка.
Мать и дочь прижимаются друг к другу, рука в руке. По шторам пробегает свет, и кажется, что он растекается у их ног.
— Ну, мог бы держаться немного раскованнее, — говорит Франческа, кладет голову на плечо Золи, и обе они смеются.
— По-моему, получилось прекрасно.
Генри разворачивается на каблуках и, топая, уходит на кухню.
Две женщины сидят, соприкасаясь лбами. Золи думает, что этот момент, непрошеный и непринужденный, идеален. Она бы хотела, чтобы все здесь застыло. Тогда бы она поднялась, оставив смеющуюся дочь на диване, прошла по квартире, обулась, спустилась по лестнице, прошла по тихим улицам, покинула замерший Париж в это мгновение странной красоты, сев на поезд (лишь он продолжал бы двигаться), и отправилась домой.
Сидя на краю ванны. Золи принимает душ и смотрит на идущий из него дождь. Вода падает ей на волосы. Из спальни доносится какой-то шум. Быстрое шарканье шагов, щелчок закрывшейся двери. Доносится голос Генри, он ищет запонки. Золи слышит голос дочери, та настаивает, чтобы Генри поторопился и ушел. Потом Франческа умолкает. Раздается долгий вздох.
Золи закрывает глаза и позволяет воде падать на тело.
Дверь в квартиру с необычно громким стуком закрывается, и в ванную негромко стучат.
— Берег свободен, мам.
Они вместе одеваются в спальне. Золи стоит к Франческе спиной, но видит в углу зеркала ее отражение, стройную талию, загорелые ноги. Франческа, изгибаясь, натягивает на себя голубое платье и надевает туфли на высоких каблуках.
Золи прислоняется к платяному шкафу и закрывает глаза.
— Может, мне отказаться, чонорройа? Я немного устала.
— Нельзя, мам, это торжественное открытие.
— У меня голова слегка кружится.
— Ничего страшного, поверь мне.
— Я бы здесь осталась. Посмотрю, не покажут ли по телевизору Генри.
— И умрешь со скуки? Брось, мам!
Франческа роется в ящике шкафа, потом становится у Золи за спиной и надевает ей на шею длинное ожерелье.
— Старинное, персидское, — говорит она. — Нашла его на блошином рынке в Сент-Уэне. Стоило недорого. Хочу, чтобы ты его носила.
Дочь нежно прикасается к шее Золи, к тому месту, где бьется пульс.
— Спасибо, — говорит мать.
По дороге — они проезжают через лабиринт шоссе и эстакад — Франческа барабанит по рулю и жалуется, что отель для конференции нашелся едва ли не чудом.
— Пришлось выкинуть слово «цыганская» и заменить его на «европейская», чтобы нас пустили, — она смеется и краем шали стирает пятно с ветрового стекла. — Европейская память и воображение! Представь себе! Разумеется, потом это слово пришлось вернуть, для буклета, и отель попытался отказаться от участия. Они сказали, что не могут принимать цыган. Тогда мы пригрозили судебным иском, а они подняли цены, и нам пришлось с ними согласиться. Можешь в такое поверить?
Машина описывает круг перед отелем — стеклянный фасад, пальмы, от всего веет броской дешевизной.
— И администрация отеля желала знать, будут ли телеги, запряженные лошадьми!
Машина не успевает остановиться, а Франческа уже отстегивает ремень безопасности, громко смеется, бьет по рулю и задевает кнопку звукового сигнала. Кажется, что машина сама по себе с сердитым видом тормозит у тротуара. Франческа отбрасывает ремень безопасности в сторону и восклицает:
— Академики на аппалузах![31] В каком столетии мы живем?!
Золи слышит пение птиц и не сразу понимает, что оно доносится из громкоговорителей. До чего изменился мир и до чего же мало он изменился! Она медленно проходит через вращающийся турникет, и дверь едва не ударяет ее по пятке. Золи дюйм за дюймом продвигается вперед, дверь движется вместе с ней, и ей кажется, что она попала в колесо водяной мельницы.
— Ненавижу эти двери, — говорит Франческа и ведет Золи по коридору, мимо небольших плакатов, туда, где перед конференц-залом, отделанным большими коричневыми панелями, красуется гигантская копия буклета, который видела Золи.
Золи узнает сотрудников Франчески, их широкие улыбки. Среди них несколько своих — цыган всегда узнает своих, — в мельтешении лиц она замечает их быстрые взгляды. «Мой язык», — думает Золи. Она слышит обрывки родной речи. Ноги становятся словно ватные. Она шатается. У нее в руке появляется стакан с водой.
Золи пьет воду и вдруг чувствует пустоту. Зачем такая суета? К чему волноваться? Почему не вернуться обратно в долину, чтобы наблюдать, как солнце заходит за оконную раму?
В коридоре она видит Генри. Размахивая руками, он разговаривает с высоким мужчиной в белой шляпе с лентой.
— Это тот поэт, — шепчет Франческа. — А вон там один из наших главных меценатов, я тебя потом познакомлю. А эта девушка из «Пари-Матч», журналистка, разве не прелесть?
Все лица, кажется, сливаются воедино. Золи и хотела бы рассердиться, но у нее нет на это сил. Ей хочется ухватиться хоть за что-нибудь — за столбик, за розовый куст, за нарочито грубую деревянную ограду, за руку дочери, за что угодно.
— Мам?..
— Да-да, все в порядке.
Раздается звонок, и Франческа ведет Золи по коридору в бальный зал. Там расставлены круглые столы со сверкающими приборами и аккуратно сложенными салфетками.
В зале слышится смех, но постепенно все стихает. Раздается только постукивание ножей о стекло. Выступающий поднимается на кафедру, это высокий швед, его речь переводится на французский. Золи ничего не понимает, но рада этому, хотя Франческа то и дело наклоняется к ней и шепчет на ухо, что говорит швед: обретение собственного опыта; воронка памяти; о чем молчат цыгане; запрет на публичный протест; разрушение традиций; вытесненные воспоминания как подоплека событий. Столько умных слов за несколько минут, и Золи позволяет звуку голоса оратора омывать себя. По залу рябью проносятся аплодисменты.
Она смотрит, как на сцену, шелестя красивым голубым платьем, поднимается Франческа, чтобы произнести краткую приветственную речь по-цыгански и по-французски и зачитать план работы конференции на три дня: «Холокост», «Ассимиляция», «Лексическое оскудение», «Культурные ценности в шотландских балладах», «Восприятие полиции бельгийскими цыганами», «Экономическая стратификация» и, самое главное, «Вопросы цыганской памяти».
— Я так горжусь, — говорит Франческа, — видя столько ученых. Так горжусь, видя, что нами наконец заинтересовались. Больше нас не заставят быть маргиналами!
В зале поднимается одобрительный гул. Франческа перечисляет имена спонсоров и меценатов, и хотя Золи умоляла дочь не произносить ее имени, та его произносит, и кажется, что в зале становится тихо, как будто из него откачали воздух. Звучат аплодисменты, слава богу, непродолжительные. Прожекторов нет. Генри хватает Золи за руку и стискивает ее, а ей только и хочется, что вернуться домой, лечь на кровать, сложить руки на животе, но для Франчески все это так важно, поэтому надо остаться, надо стоять бок о бок с дочерью.
Как бы то ни было, так ли уж это трудно? От нее требуется ведь такая малость. Ей становится стыдно. «Я должна стоять и аплодировать Франческе. Я должна распевать ее имя. Я так ничтожна по сравнению с этим. Мелочна, глупа, эгоистична». Золи подбирает подол своего платья, встает, аплодирует, а Франческа на высоких каблуках спускается по ступенькам со сцены. Сверкающая улыб