– Держись, – сказала мне при прощании графиня, словно предупреждала об опасности.
Часть третья. Каменоломни
Когда Нечто сильнее тебя удерживает твои ладони в огне, не дай ему обжечь тебя. Когда Нечто толкает тебя в ледяную реку, не замерзай. Когда Нечто опускает острый хлыст на твои голые плечи, не позволяй ему побеспокоить тебя – забудь о его существовании. Это великая мудрость и чистая, ясная логика. Жаль, что никто не научился пока так жить.
Глава шестнадцатая
Генри воскликнул:
– Привет, сестренка! Замуж вышла?
Мама ужаснулась:
– Что с твоим французским? Говоришь как иностранка!
Кусака завопил:
– Сильви! – Он подбежал и ткнулся головой мне в колени. – Я бойцовый баран.
Его вопли разбудили отца, тот вышел, зевая, из пристройки. Оценил взглядом мой секретарский наряд.
– Что случилось с твоими косами? – Он потрепал мне волосы так, что из них выпали все шпильки. – Где ma petite Bichette[91]?
– Она выглядит как все эти выскочки в нарядах от Аберкромби, – заявил Генри. – Снобы с противными мордами.
– Надеюсь, что нет, – сказала мама, восхищенно разглядывая меня.
– Где твоя борода, папа? – спросила я.
– Сбрила сабля арабского бандита, – потер он свой голый подбородок.
– Теперь мужчины обязаны бриться, – объявил Генри. – Новая политика! Компания штрафует тебя, если…
– Замолчи, – остановила его мама. – Не надо говорить о компании.
Они все загорели, глаза сияли после лета, проведенного в горах. Генри вытянулся, брюки стали ему коротки, и голые голени торчали над ботинками. Голос его то хрипел, то пищал. Коленки Кусаки были покрыты ссадинами, руки исцарапаны – результат его приключений среди скал. Они были знакомы и дороги моему сердцу, но в то же время казались чужаками. И еще более чужой я стала для них, да и для самой себя. Я критическим взглядом окинула просмоленную хижину. Делай заметки. Стульчак с горшком в углу, мухи на жирной сковороде, мешки с углем, из которых высыпалась черная пыль.
А как там в замке? Им хотелось все разузнать. Что я там ела? Пьют ли королевские особы из золотых кубков? Я рассказала им про гардеробную с платьями, про фаянсовые раковины, про электрическое освещение.
– Графиня придерживается философии социологических улучшений. Больница, библиотека…
– Пф-ф! Поверю в это, когда увижу, – отец изобразил герцога, посмотрев сверху вниз, через кончик своего длинного носа, и жеманно кривляясь.
Насмешка – защита от негодования и обиды.
У человека есть странная потребность возвышаться над другими. Мы ищем основания утверждать, что наши взгляды правильные, что они лучше, чем у других. А другие ошибаются, их взгляды расплывчатые и обманчивые. Никогда не понимала почему. Возможно, из-за золотого правила «во всем, как хотите, чтобы поступали с вами люди…» трудно примириться с тем, что жадные, мерзкие персонажи не следуют заветам доброты. Правду говоря, нам доставляли удовольствие эти насмешки.
Мы съели на ужин форель, которую Генри выловил в то утро. Мама зажарила ее на сале, а я вспоминала вкус сливочного масла с лимоном и забавляла родных рассказами о коже слона и бархате, которыми обиты стены в «Лосином роге», а еще о туалетах со смывом, имевшихся прямо в доме. Они залились хохотом, когда я описывала зубную щетку, которой чистили клыки собаки, и показывала рыбью физиономию миссис Наджент. Мой французский с акцентом графини тоже вызывал у них бурное веселье. Наши лица и животы болели от смеха.
Кусака ударил пухлыми кулачками по сундуку с наклейкой «Фессалоники».
– Открой! – потребовал он.
Забрался на крышку и станцевал танец обезьянки, корча рожицы. Мы засмеялись, и это только раззадорило его. Он напряг руки и встал в позу силача.
– Открой! – пропищал он детским голоском. – Открывай чертов ящик!
– Ты слышишь, чему он научился? – воскликнула маман. – Сквернословить!
Но она забыла об осмотрительности и плохих влияниях, когда я стала раздавать подарки. Коробка с красками, выброшенная одним из гостей, жестянка с карамельками, журналы. Кусаке я привезла сломанные карманные часы. Генри подарила старую бейсбольную перчатку Джаспера, выуженную из-под кофейной гущи в кухонном ведре, куда ее сунула миссис Наджент: на ней разошелся шов.
– Это мне? – восхитился Генри. – Черт возьми, спасибо, сестренка!
Он сунул кулак в кожаный мешочек и стянул шнурком из сыромятной кожи: перчатка выглядела как новая.
Маме я подарила пальто из овечьей шерсти. Она подняла меховой воротник так, что он касался щек, и на лице ее появилось печальное удивление.
– Но это не для меня, – сказала она. – Для тебя, Сильви.
– Нет же, для тебя, мама.
– Слишком красивое.
Она не знала, носить его или просто гладить пальцами и щупать подбитые шелковой подкладкой рукава. Папа воскликнул:
– Очень красиво, мадам.
Она поднесла руку к горлу, чтобы спрятать подкатывавшие комком к горлу эмоции.
Кусака схватил шарф графини из зеленого шифона, нацепил на голову и затанцевал в нем, напевая:
– Аллилуйя, я бродяга![92]
Генри подхватил, а потом и отец:
– Аллилуйя, снова бродяга!
– Тише, хватит, – возмутилась мама. – Прекратите эти завывания.
– Эти завывания, – возразил отец, – гордый забастовочный гимн Индустриальных рабочих мира.
Он ущипнул ее за щеку и восхищенно оглядел пальто. Она смягчилась и, как девчонка, повертелась в нем, поглаживая рукой мягкий мех. Больше ни слова не было сказано про профсоюзы, но мелодия все еще висела в воздухе, как вестник социальных волнений.
И наконец я протянула отцу конверт от миссис Наджент.
– Вот, папа, моя зарплата.
– Неплохо, – сказал он, впечатленный, но я заметила на лице его вспышку уязвленной гордости: девчонка заработала настоящие зеленые доллары, делая легкую работу по дому. А его зарплата, зарплата мужчины за тяжкий труд с риском для жизни, была распиской, которую мы отдавали назад в компанию, чтобы оплатить ренту и товары в лавке. Никаких сбережений. Он вернул мне двадцать долларов величественным жестом.
– Оставь себе на приданое.
– Ах, non merci, папа.
Совесть неприятно заскреблась внутри, ведь я утаила тайный мешочек от Инги, полный серебра. «Это тебе», – сказала она. Хватит на билет, чтобы уехать подальше. Я вернула ему двадцатку.
– Нет, папа, мне не нужно.
Когда мама отошла и не могла нас услышать, я рассказала отцу, как герцог Паджетт отзывался о «профсоюзных мерзавцах» и что полковник готов расшибать головы. И про Тарбуша, готового привезти на подмогу «пинкертонов».
– Ублюдки! – выпалил он. – Меня от них тошнит.
Меня встревожили его проклятия и красные прожилки в глазах. Я боялась того, что он мог совершить.
– Папа? – с беспокойством спросила я.
Но он улыбнулся старой доброй улыбкой и успокоил меня.
Сорванец Кусака сбежал и помчался по улочке Каменоломен, в восторге от своей проказы. Зеленый газовый шарф струился сзади, пока он бежал.
– Франсуа! Кусака! – позвала мама. – Вот безобразник!
– Я его догоню. – Генри погнался за ним и поймал, подкинул вверх, заливаясь смехом.
Потом они вместе пошли, распевая «Аллилуйя, я бродяга!», бросать камешки, опробовать новую перчатку и махать новой вагонетке, ехавшей вниз по холму. Машинист Хили гудел мальчишкам в свисток, если они правильно выбирали время.
– Ну, хорошо, Сильви дома и все хорошо, – сказал отец, словно так и было.
Он надел шляпу и, насвистывая, пошел на свою смену в каменоломни. Мама пошла к стоявшей в углу корзине для рыбы и выудила связку с рыбой, выловленной Генри.
– Мы засолим ее в бочке, – сказала она.
Мы сели на улице на ступеньки и потрошили жирную форель: вынимали кишки, наполняли внутренности солью и укладывали их вниз в белую могилку слоями: соль, рыба, опять соль. Всю зиму в хижине будет стоять вонь от ее жарки, просачивающаяся на морозный воздух улицы. Пока мы работали, мама раздувала ноздри от противного рыбного запаха и от нового подозрительного аромата, исходившего от меня, дивясь моей новой прическе и изменениям, проявлявшимся в моем странном акценте.
– Ты молилась каждый день?
– Конечно, – я потупила лживые глаза в землю.
Мать пошла в дом в тот самый момент, когда на дороге Каменоломен появился Оскар Сетковски: он медленно прогуливался в сторону гор.
– Сильвия, ты вернулась, – воскликнул он, посылая воздушный поцелуй.
Я дома всего несколько часов, а меня уже нарядили в передник, выпачканный рыбьей кровью. И Оскар Сетковски насмехался надо мной. Поцелуй богатого юноши превратил меня в сноба. Несмотря на его отъезд без церемоний прощания, я чахла от тоски по нему. Хижина стала невыносима. Как и сами Каменоломни. Я испортилась, как рыба, которую не засолили вовремя. Завтра поеду в Мунстоун и умолю К. Т. Редмонд дать мне прежнюю работу.
Ее привычная ухмылка приветствовала меня, когда я появилась на пороге.
– Пеллетье! Я не была уверена, что ты появишься здесь. Ты же теперь дружишь со знатью.
– Они не настоящая знать. Герцог – всего лишь прозвище.
– Я ведь тебе это говорила. Принесла мне что-нибудь? Слух? Скандал?
– Я работала секретарем, – ответила я. – А не шпионила.
– Но подслушивала все равно. – Она усмехнулась. – Кто бы удержался? – Она постучала пальцами по столу. – Итак?
Нарушив свое обязательство хранить секреты Паджеттов, я вынула из рюкзака блокнот: первое свидетельство моей злости.
– Ты все записала! – заквохтала К. Т. – Благослови тебя Господь, дитя.
Я перебирала страницы, обдумывая, что могу ей выдать и обменять на работу. Наткнулась на письмо к миссис Рэндольф Шерри.