– А как же Рождество? – спросил Генри.
– Ты видишь здесь хоть одну церковь? – ответила вопросом на вопрос мама.
Ее удручало плачевное состояние наших душ: прошел почти год с нашей последней исповеди. Кусака не помнил рождественской мессы и Réveillon[95]. Не видел, как танцуют наши дяди с большими носами и кустистыми бровями, как кружатся тети в белых чулках и черных туфлях. Он не участвовал в настоящей пирушке, не пробовал tourtière, oreilles de Christ[96], сваленные горкой на столе, под которым прячутся кузины; не ел он и сахарный пирог. Не вдыхал аромат кленового сиропа, смешанный с запахом жареной свинины. Все это осталось в прошлом, как сладкий сон.
Теперь мы не видели снов, мы почти не спали от тревоги. Папа не вернулся домой. Что, если он заблудился и замерз в сугробе? «Он спит в общежитии для рабочих», – твердили мы себе. Целых три дня мы не могли выбраться, чтобы отправиться на поиски.
Утром двадцать третьего мы проснулись в полной тишине. Открыли дверь навстречу снежной стене и пробрались сквозь нее, выкапывая туннель наружу из нашей норы. Солнце тусклой оспиной выделялось на серой пелене облаков. И увидели папу: он ковылял домой по сугробам. Он стряхнул с себя снегоступы и свалился прямо в дверях: на бороде его наросли сосульки. Мы отогрели его у печи и закутали замерзшие ноги. Он вздрагивал от боли. Мы напоили его чаем, а потом он проспал двенадцать часов.
В канун Рождества мы вышли в морозную тьму на снегоступах. Кусака сидел на плечах у отца. Звезды и осколок луны висели в небе как украшения на елке, освещая снег жемчужным светом. Воздух пронизывал легкие холодом. Выбравшиеся вслед за нами соседи устроили целый парад фонариков. Брюнеры. Сетковски. Ева несла в руках маленького брата. Оскар – сестренку.
– Сильви, привет! – закричал он нам.
– Счастливого Рождества, Оскар! – Я была рада даже его обществу после скучных и тревожных дней в хижине.
В общежитии для рабочих миссис Квирк с половником в руках раздала нам скудные порции стряпни.
– Еду придется растягивать, пока не откроют дороги.
Рождественская улыбка рассекла ее лицо, только когда Кусака потянул ее за подол юбки.
– Счастливого Рождества, мадам. – Он сразил ее наповал нежным взглядом карих глаз.
– Ну и ну, малец, – миссис Квирк выудила из кармана передника мятные леденцы и раздала немногочисленным ребятишкам.
Пятьдесят четыре души, зимовавшие в Каменоломнях, сели есть под шум оловянных тарелок, проклятий и приступы смеха. Отец рассказал историю о том, как однажды убил скунса в лесах Бопре полицейской дубинкой.
– На днях, – заявил Дэн Керриган, – мы точно так же убьем хорька Тарбуша.
– В конце концов, господа, – воскликнула мама. – Сейчас Рождество.
– Проклятый надсмотрщик Тарбуш, – не унимался Керриган.
– Но герцог, месье Паджетт, – достойный человек, – возразила мама. – А миссис Паджетт, графиня, – просто святая!
– О, леди Щедрость. – Папа наладил смычок и запел: – Была у меня девчонка с одной деревянной ногой, волосы были фальшивые, как и она сама…
Чаченко на аккордеоне и Брюнер на трубе заиграли «Рождественский вальс». Столы сдвинули к стенам. Потом музыканты исполнили «Виски перед завтраком»[97]. Генри отбивал ритм ложками, с восхищением глядя на отца, игравшего все быстрее. Мужчины кривлялись и шумно танцевали, соревнуясь друг с другом. Кружили в танце нас, женщин. Мама все время пронзала меня взглядом острым, как колючая проволока.
Никаких кукол-пупсов и игрушечных паровозов, обещанных социологическим отделом, – впрочем, позже мы узнали, что дети на фабрике все же получили их на городском празднике.
Мама подпевала без слов: ее звучный голос хористки парил над шумным гулом и свистом. Отец положил смычок и затанцевал с ней по комнате, а мужчины хлопали. Половина из них завидовали, остальные тосковали по дому. Она шлепнулась к нам на скамью, запыхавшаяся и веселая, как девчонка. Зал наполнился дымом от трубок и жарким дыханием танцующих.
Затем дверь распахнулась, и вместе с порывом холодного ветра, прервавшим музыку, появился Джуно Тарбуш.
– Счастливого Рождества, парни, – пьяно пробормотал он, размахивая кувшином размером с галлон. – Бесплатный грог, подарок герцога Паджетта.
Он стал разливать его присутствующим. Мама нахмурилась, увидев, что я тоже протянула чашку. Потом она говорила, что в тот самый момент поняла: я потеряна для нее и для Бога. В конце концов оказалось, что потеряла она вовсе не меня, и та потеря не имела ничего общего с выпивкой, зато напрямую была связана с человеком, без приглашения пришедшим на рождественский праздник.
Поверх смычка отец ненавидящими глазами смотрел на начальника. Тарбуш уставился на него, потом поставил на стол кувшин, пересек комнату и схватил маму за талию. И, смеясь, закружил в танце. Она терпела это с невозмутимым лицом, потом села и забрала у меня из рук Кусаку.
Тарбуш сел в одиночестве, пил и хлопал под музыку, неистово ударяя рука об руку. На мгновение мне стало его жаль: с ним явно никто не хотел знаться из-за его рабской привычки во всем угождать начальству. Но жалость исчезла через мгновение и больше не возвращалась.
Генри с папой обменялись ухмылками.
– Vraiment maudit connard[98], – сказал Генри.
– Chien humain. Boss de bécosses[99].
– Что ты сказал, француз? – Тарбуш подошел к ним, язык у него заплетался.
– Я поздравил вас с Рождеством, босс, – папа приложил смычок к струнам и заиграл «Рынок мадам Робишо».
Тарбуш пристально смотрел на него и яростно жевал табак. Генри постукивал ложками. Когда мама повернулась ко мне спиной, Оскар Сетковски протянул мне руку так, словно угощал деликатесом.
– Потанцуем, – сказал он. – Принцесса Сильвея.
Он так быстро ухватил меня за талию, что я чуть не взмыла в воздух, как брызги воды от колеса повозки. В танце он был изящен, проворно двигал коленками и легко держал быстрый темп.
Мы кружились и подпрыгивали, раскрасневшись. Я переходила от мужчины к мужчине, кружась и пробиваясь сквозь толпу. Избавившись от своей педантичной сдержанности, я непринужденно кружилась и смеялась. Веселье удалось на славу. Мы все улыбались до боли в щеках.
– Воздух! – выкрикнул Оскар. – Нам нужен воздух! У нас звездочки мелькают в глазах!
Он направил меня к двери и вытолкал на мороз. Рождественское небо медленно вращалось над нами. Оскар, стоявший на холоде без шапки, ухмыльнулся мне:
– Королева Сильви.
– Тру-ля-ля-тра-ля-ля, – пропела я.
Он схватил меня за рукав и уронил в сугроб.
– Ой! – Он всей тяжестью навалился на меня. – Счастливого Рождества, – сказал он, насильно поцеловав меня в губы. – Теперь ты моя девушка.
– Нет, – я толкнула его и вытерла лицо. – Слезь с меня! – Я вскочила на ноги. Снег забился мне за шиворот, прилип к волосам.
Он последовал за мной в помещение и вновь поволок танцевать. Я высвободилась и встала рядом с матерью. В ее глазах пылали жаркие молитвы о моем спасении от адского пламени. Поцелуй Сетковски жег мне губы, щеки мои алели.
Музыка ненадолго смолкла. Потом отец заиграл один, а Дэн Керриган вышел вперед и спел дрожащим тенором медленную балладу из «Книжицы красных песен».
– «Банки построены из мрамора, – пел Керриган, – стражники у каждой двери… а тайники полны серебра, добытого по́том шахтера…»
– Можете завывать сколько хотите, хоть всю ночь, – заорал Тарбуш, – но вы не застанете герцога Паджетта врасплох со спущенными штанами, сколачивая свой большевистский союз.
Он поднял стакан.
– Счастливого Рождества. За вас, парни.
– «Мы станем владельцами банков из мрамора…» – продолжил Керриган, не обращая внимания на Тарбуша.
– Да, сэр, станем, – вторил ему Тони Меркандитти.
– Ничем вы владеть не станете, кроме своих собачьих имен, – вставил Тарбуш и продолжил выкрикивать ругательства, пока воздух не потемнел от проклятий.
– Забери братьев, – велела мне мама. – Назревают неприятности. Мы уходим.
– Успокойтесь, парни, – сказал отец.
Музыка стихла. Мужчины ощетинились, как псы. Тони выставил средний палец. Тарбуш покачнулся. Тони ударил его. Трое мужчин бросились защищать начальника, чтобы выслужиться, и через пару секунд пьяные работяги каменоломен накинулись друг на друга, обезумев от жестокости, и колотили друг друга. Миссис Квирк охаживала дерущихся метлой. Разбилась вдребезги бутылка. На полу блестели осколки стекла, мужчины катались по ним на полу, сцепившись в клубок. Потом все прекратилось. Участники драки стояли, тяжело дыша, у многих текла кровь. Тарбуш, покачнувшись, наклонился и подобрал с пола какой-то предмет. Часы – предмет его гордости – были раздавлены.
– Вы заплатите за это, парни, – пригрозил он. – Не сомневайтесь.
– Мы не сомневаемся, что нам заплатят, – парировал отец. – Первого января. Нам должны.
Тарбуш огрызнулся:
– Я тебе ни черта не должен, Пеллетье.
Маман тащила меня и Генри к дверям.
– Что за Богом забытое место.
Мы оставили отца там и отнесли Кусаку домой. Ветер скрипел в верхушках деревьев, отгоняя тучи от луны.
– Дикари, – воскликнула мама. – Он же убьет их.
Она не уточнила, кто кого убьет.
Мы легли, но не засыпали, волнуясь за отца. Наконец он пришел, напевая без слов. Я слышала, как он постучал крышкой ведра с углем, потом зашептал в пристройке:
– Шери, Шери.
– Assez, – зашипела на него мама. – Хватит.
– Не хватит, – возразил отец. – Надо больше тепла, больше виски, больше денег. Больше Шери, больше любви. Счастливого Рождества.
– Жак. Тарбуш…
– Все будет хорошо.
– Хорошо, хорошо. Ты всегда это говоришь. Сетковски – хищник. И добивается твоей дочери.