Не добьется. Я прополоскала рот от его поцелуя. Не о нем я мечтала.
Глава восемнадцатая
Январь пришел и навалился на нас. Неумолимо падал снег, скапливаясь у стен и на крыше, хороня нас заживо. Восемь футов насыпало на пути, потом пятнадцать. Лошади не могли проехать. Не могла и вагонетка. Никому не заплатили денег, и никто не привозил нам угля первые две недели нового года. Мы прокопали небольшой проход к туалету. Вода замерзала в кувшине, маринованные яйца в рассоле. Замерзали чернила, плевки, слезы.
– Гулять! – кричал Кусака, карабкаясь на стены, залезая к нам на колени. – Жили-были… – требовал он сказку.
Я рассказывала ему истории: «Робин Гуд – принц воров», «Девочка со спичками». Наконец я готова была поджечь хижину от тоски. Генри упражнялся на скрипке и стучал ложками, сводя нас всех с ума. Мы не могли поехать в город на лыжах или пойти туда на снегоступах из-за риска лавин.
Мне не терпелось возобновить деятельность печатного дьявола, снова ночевать в кладовке «Рекорд».
– Я могла бы съехать вниз на лыжах и остаться у мисс…
– Молитва дает терпение, – все, что ответила на этот маман.
Я молча перебирала четки, с каждой бусиной загадывая нечестивые желания: письмо, работу, весточку, голубя с поцелуем в клювике. Но почты не было. Не было ни кофе, ни табака. Оставалось всего несколько литров лампового масла и чуть-чуть угля. В ежедневном меню значились только бобы, но мы с шутливым бельгийским акцентом говорили друг другу:
– Передай клубнику.
Мы не обсуждали друг с другом наши потрескавшиеся губы, лопнувшую до крови кожу пальцев, протекающие ботинки. Жалобы – семена несчастья. Семейство Пеллетье было стойким и молчаливым, как мясные туши в мясной кладовке. Я изливала свою скуку и желчь в дневнике.
«Январь 10-е, 1908: Если бы дьявол пришел забрать меня, я прыгнула бы в его объятия». Я не потрудилась стереть эту запись.
Джордж Лонаган не ответил на ноябрьское письмо отца.
– Возможно, Тарбуш выкрал его из мешка с почтой, – размышлял отец. – Или он охотится на более крупную рыбу и на нашу мелочевку ему плевать. Или Джордж сдался.
А может, сдался отец.
Но только не я. В мучительных приступах зимней депрессии я вспоминала о Джордже Лонагане. Pluralia tantum. Специализация Лонагана. Он был агитатором, именно это нам и было нужно. Он хотел, чтобы отец организовал забастовку летом, но до лета ждать так долго. Я вспоминала, как Джордж улыбался с сигаретой во рту, его предложение выпить шипучки. Вернется ли он, если я его попрошу? Почему бы мне не написать ему и не уговорить вернуться и организовать забастовку рабочих? Они уже измучены до предела.
Внутри горы костры изрыгали дым из пещеры, пепел из кузнечного горна сыпался на снег. Для машин угля было сколько угодно, а мы в хижинах должны были ограничивать себя небольшими порциями. Тарбуш не позволял прекратить работу. Полковник Боулз, не мерзнувший в городе в своей бобровой шубе, решительно стремился к тому, чтобы каменоломня производила мрамор круглый год, в любую погоду. В феврале с фабрики должны были отгрузить многотонные заказы. Температура в карьере упала до минус тридцати. Перерывы для обогрева удлинили до пятнадцати минут, но этого все равно не хватало, чтобы разогнать стывшую в венах кровь.
– Так холодно, что пламя спички к трубке примерзает, – повторял отец.
Люди работали, натянув брезент поверх шерстяной одежды, резину поверх кожи, шапки поверх других шапок. Остальные прятались в своих берлогах, укутавшись одеялами. Дорожки к туалетам были полны опасностей, кабинки внутри промерзли. Мы выливали горшок прямо за дверь, ночью дурно пахнущие помои замерзали, потом их покрывал сверху свежий слой снега.
Отец выходил на улицу под завывания ветра и шел в каменоломню, там он счищал снег с Улитки, проверял компрессор, заправлял машину углем, и станок медленно вгрызался в камень. Он наполнял карманы кусками антрацита, выпадавшими из тележки, и приносил их домой. Тарбуш как-то поймал его.
– Ты вор! – заявил он.
– А ты хорек, – ответил отец по-французски.
– Я оштрафую тебя, мерзкий лягушатник, за нарушение субординации и воровство.
– Нельзя оштрафовать того, кому не платят. Нам должны жалованье за девять недель.
Люди готовы были уволиться, говорил отец. Как только им заплатят, рабочие бросят эту чертову гору и уедут под теплое солнце Нью-Мексико или Аризоны. И никогда не вернутся назад. Мы жгли ворованный уголь.
– Это не преступление. У нас есть на то право, – повторял отец.
Его слова были для меня даром, который я сохранила на всю жизнь в оправдание и защиту своим действиям, и позже я не раз брала чужое. Больше чем пару кусков угля.
Все обитатели хижин воровали уголь из вагонеток, стоявших в сарае с припасами. И мечтали о жарком солнце пустыни. Мы никак не могли согреться. Спали в пальто все вместе, на одной постели. Снег валил без остановки. Мир походил на заснеженную тьму.
Я писала горькие послания в блокноте: Джейсу Паджетту, Инге, богам, сатане и Беатрисе Ферфакс, автору колонок с советами.
Мисс Ферфакс, я страдаю от разбитого сердца.
Уважаемый сатана, приди и забери меня в ад: там, по крайней мере, тепло от горящего пламени.
Все эти послания я потом вырывала и сжигала. Мольбы и жалобы исчезали в огне. Но одно письмо я не сожгла.
Уважаемый Джордж Лонаган,
ситуация в каменоломнях Паджеттов в Мунстоуне очень плохая: люди работают сменами по двенадцать часов, но не получают оплату с октября. Их уже трижды посылали расчищать пути лопатами, за эту работу вообще ничего не платят. Нам не получить припасы из города из-за снега, и у нас не хватает продовольствия. Нет и страховочных веревок, а лестницы в карьере очень скользкие. Вчера один человек упал и получил сотрясение. На улице минус тридцать, а бригадир отпускает людей всего на пятнадцать минут, чтобы согреться. У них нет хороших ботинок для работы. Очень помогло бы ваше возвращение: сделайте все, что необходимо для создания профсоюза.
Я собиралась использовать это письмо как последнее средство, заверяя себя, что мотивы мои исключительно делового характера. Но, по правде, скучная зима обострила мой интерес к шипучке.
Двадцать шестого января хорек Тарбуш закрыл каменоломню на зиму. Теперь отец мог не работать до весны. Он лег в постель и проспал два дня. Потом встал и заявил:
– Я заново родился.
Кажется, он вновь стал самим собой, насвистывал и озорничал с мальчишками. Он залатал снегоступы сыромятной кожей, исправил сломанную дверную петлю. Рассказал Кусаке историю про loup-garou: теперь братишка подкрадывался ко всем, скаля зубы, и рычал. Он учил нас песням из «Красной книжицы», несмотря на возражения мамы. «В профсоюзах сила», – распевал он и давал Генри уроки игры на скрипке, действуя нам на нервы.
– Соседи нас убьют, – вздыхала мама.
А папа сажал ее к себе на колени и распевал «À la claire fontaine»[100], а она прижималась к нему и говорила о своих давних мечтах: о Квебеке, о жизни на маленькой ферме в Бопре.
– Будем выращивать картофель, – бормотала она.
– И петунии, – вторил ей папа. – А еще пастернак и горох.
Я подолгу не засыпала в кровати и писала ужасные стихи. Падал снег. Каменоломни были отрезаны от мира словно остров в Тихом океане, только вместо цветущих лиан с карнизов хижин свисали острые, как кинжалы, сосульки, готовые в любой момент нанести удар.
Первого февраля нас разбудил свисток, зовущий к началу смены. Мы встревожились, ведь каменоломня закрыта.
– Кто-то пострадал, – воскликнула мама.
Папа надел на ноги решетки и пошел посмотреть, что стряслось. Через двадцать минут вернулся.
– Обувайтесь. Нас зовут разгребать снег с путей.
Приказ был связан со сменой погоды: начиналась оттепель. Ожидалось, что температура дойдет до тропического выше ноля. Полковник Боулз был одержим мыслью доставить камень на фабрику. Надо было расчистить три мили путей. Требовалась помощь каждого. Мы пошли на улицу, завернувшись с ног до головы в шерсть, шагая на снегоступах по сугробам к погрузочному двору. Там уже топтала снег стайка мужчин. Мистер Тарбуш раздавал лопаты.
– Вот и лягушатник, – бросил он, увидев нас. – Со своими головастиками.
Отец указал на нас.
– Им двоим должны заплатить. Доллар в день. Ставка мужчин два пятьдесят.
– Это «мертвая работа», Пеллетье.
– Что-то я не вижу здесь трупов, – возразил отец. – Оплата просрочена.
– У вас, парни, есть жалобы? Идите к черту, – заявил Тарбуш. – Валите.
– Мы копаем, вы платите. – Дыхание отца стало жестким, как каменная пыль.
– Вам платят за добычу камня, – отрезал Тарбуш. – Расчистка путей – «мертвая работа».
– Мы не мертвецы, – повторил отец. – Включите эти часы в рабочие.
– Как вы собираетесь получить жалованье, если камень не продастся? Как его продадут, если он не доберется до рынка? И как его отправить на рынок, если вы не расчистите пути?
Мужчины схватили лопаты. Отец стал насвистывать зловеще-радостную мелодию: «Аллилуйя, я бродяга!» Призыв к забастовке.
– Даже не вздумайте, парни, или тебе конец, Пеллетье.
На самом грязном французском отец обругал его и развернулся, стукнув каблуками и насвистывая опасную песенку. Мы пошли за ним, и на каждый его шаг я шептала проклятия.
– Сильви, замолчи, – прошипел Генри. – Девочкам нельзя ругаться.
– Еще как можно, putain, – возразила я.
Проклятия, несомненно, помогают упростить трудную задачу. Но это задание было почти невыполнимым. Сначала голова у нас закружилась от свежего воздуха, голубого неба и слепящего солнца. Пара рабочих перебрасывалась снежками, другие боролись в снегу. Но потом Тарбуш засвистел в свисток, и мы молча принялись копать. Мы высекали ступеньки, чтобы с них перебрасывать снег через снежные завалы, возвышавшиеся над нашими головами. За нами следовали мулы Дженкинса с плугами. Мы отдыхали, опираясь на лопаты, руки и ноги ныли от тупой боли. Комки снега липли к юбке. В полдень мы выпили чаю в помещении для обогрева у пика Шпилька. Миссис Квирк развела там огонь и запекала картошку.