Я воображала себе ее разгульную, полную приключений юность.
А вот что я слышала: сплетни из пекарни о моей начальнице, там они порхали в воздухе вместе с частичками муки и попадали в хлеб, который пекла Дотти Викс для обитателей Мунстоуна. Трину бросил жених, бедняжку, кинул прямо у алтаря. Это, несомненно, худшая участь, какая может постичь женщину. Полуправда и выдумки повторялись и приукрашивались, пока не превращались в твердые факты. Например, «факт», что К. Т. Редмонд ненавидит детей. И «факт», что одна из ее ног короче другой.
– Она хромая, – заявил однажды Билл Бакстер, зайдя в пекарню. – Носит подкладку в обуви.
– Неправда! – возразила Дотти Викс. – У нее люмбаго, еще девочкой упала, катаясь на лошади.
– Если она и каталась, то на метле, – заявил Бакстер и со смехом вышел на улицу. – Ведьма. Красная ведьма.
Ко мне она была добра, хоть и действовала иногда жестко и грубовато, раня, словно наждак. Она фыркала по поводу моего невежества и пыталась его исправить.
– Вот тебе вместо достойной зарплаты, – часто говорила она, протягивая одно из последних изданий Книжного клуба: «Яму» Фрэнка Норриса, «Последнего из могикан» Джеймса Фенимора Купера. «Пусть это составит тебе компанию в холодную ночь», – говорилось в записке, приложенной к ждавшей меня на столе книге Хелен Келлер «История моей жизни». Я читала все, что она мне приносила, по одной книге каждые несколько дней.
– Почему бы тебе не поступить в колледж? – спросила она.
Можно было с таким же успехом предложить мне полететь на луну. Зато я могла изучать ее. Как она шаркает ногами в тапочках, как грызет ноготь большого пальца, задумавшись. К. Т. была коренная американка. Семья ее родом из Пенсильвании. А «до этого, кто знает?» Для меня оставалось загадкой, как стать настоящей американкой, такой как она. Но не быть при этом агитаторшей, сплетницей, зазнайкой, социалисткой, лягушатницей или ведьмой. Или простушкой. И не стать брошенкой.
Как-то холодным утром она спустилась вниз и кинула на стол книгу.
– Вот. Чудесный роман об ужасах в бельгийском Конго, стране ручного королька Паджеттов.
– Не люблю ужасы, – сказала я.
– Все равно прочти.
– Да, босс, – сдалась я.
Книга называлась «Сердце тьмы». Может, ее автор Джозеф Конрад прольет хоть какой-то свет на жизнь Джаспера Паджетта, снова хранившего молчание. Отсутствие вестей, после того как я отправила ему собственные признания, приняв все его извинения, терзало меня. Что, если он попал в объятия зеленого змия? Или в объятия другой? Если «Сердце тьмы» способно дать хоть какой-то ответ, я его прочту. Я затерялась в описаниях тропических джунглей, еще более враждебных человеку, чем наши ледяные горы. Но книга никак не помогла разгадать сердечные тайны. Я содрогалась, читая ее: историю о порабощенных людях, железных ошейниках, цепях, об умиравших от тяжкого труда, о порках кнутом.
– Я думала, в книге говорится про короля Леопольда, – сказала я К. Т. – Но там о нем ничего нет.
– Сам старик Леопольд ни разу не бывал в Конго, – объяснила она. – Он просто отправлял в джунгли своих палачей и захватывал их для своего королевства. Они мародерствовали и калечили жителей. Как и описано в книге. Как и сегодня, плутократы отправляют своих лакеев выполнять грязную работу. Вот какие друзья являются примером и вдохновением для семейки дорогого твоему сердцу лица.
– Они мне вовсе не дороги, – возразила я. – И он не дорог.
Она улыбнулась понимающей улыбкой.
– Ну конечно.
Мысли мои путались и буксовали. Зима продолжалась. Падал снег. Джордж Лонаган не пришел к нам на подмогу. Джаспер больше не писал. Кажется, меня кинули во второй раз: худшее, что могло случиться. Так я думала еще несколько недель до двенадцатого марта 1908 года.
Глава двадцатая
Зазвучала сирена. Ее вой проник под дверь почты, где я ожидала мешка с корреспонденцией. Все замерли и навострили уши, словно лось, услышавший треск веток.
Послышался длинный гудок, потом короткий и снова длинный. Сигнал общего сбора. От звука у всех перехватило дыхание. Каждый отчаянно молился: пожалуйста, только не кто-то из моих. Не мой сын, отец, муж, возлюбленный, брат.
Я побежала по обледеневшей улице в редакцию, где К. Т. сидела на телефоне: в глазах светилась тревога. Она повесила трубку.
– Тебе придется отправиться наверх в каменоломню. Выяснить, какого черта там происходит.
Лицо ее было мрачным.
– Какая-то авария. Но никто не говорит, что именно стряслось. Пострадали люди. Распоряжение компании – ничего мне не говорить. Придется отправиться туда и выяснить.
– Дорога не расчищена.
– Ты же упорная, как снежный баран.
– Не стоит мне льстить, – сказала я. – Снежный навес на Мельничной гряде вот-вот свалится. Риск очень велик.
Телефонная линия загудела. К. Т. взяла трубку, выслушала, записала что-то в блокноте и выронила ручку. Лицо ее посерело, она прижала пальцы к глазам, потом провела ими к переносице. Положив трубку, она подошла к типографскому столу, за которым я стояла.
– Сильви, – она положила мне руки на плечи: большие красные руки с веснушками и короткими обгрызенными ногтями. Ее доброе лицо оказалось прямо передо мной. – Боюсь, что… пострадал твой папа.
– Нет-нет-нет, – вскрикнула я, оглядываясь, словно что-то в комнате могло спасти меня от ее слов.
– Произошел взрыв. Есть пострадавшие, – сказала она. – Имена, которые услышала девушка, но она не уверена: Пеллетье, Беренотто и Элварс.
К. Т. протянула мне свою фляжку.
Я оттолкнула ее, вскочила на ноги, словно пытаясь убежать от страшной новости, и, хватая ртом воздух, сорвала с вешалки рюкзак.
– Я наверх.
– Уверена? – спросила она. И тут же протянула мне блокнот и ручку. Потом вынула консервированную ветчину из личных запасов и сунула мне в рюкзак. – Для твоей мамы.
Страх стянул мою шею тугой веревкой. На улице выла сирена. Я натянула снегоступы и пошла по рыхлому снегу к дороге, ведущей в каменоломню. У моста собралась группа мужчин с лопатами и топорами. Некоторые привязывали к ногам снегоступы. Они замахали мне, пытаясь остановить меня:
– Эй! Эй, девочка!
Но я быстро прошла мимо в своих снегоступах.
Дорога к каменоломне была девственно белой. Страх подгонял меня вперед. Левая нога. Правая. Я шагала вверх по склону уже десять минут, потом двадцать, разгоряченная и запыхавшаяся. Слышала только звук собственного дыхания и скрип снега. Слово «взрыв» стучало у меня в голове. Твой отец. Я мигала на ветру, стирала лед с лица. Я шла и шла. Сорок минут, пятьдесят. Миля позади. Шаг, еще один шаг. Небо быстро темнело, повалил сильный снег, хлопья разлетались во все стороны. Спасательная команда отстала. Может, и не было никакого сигнала тревоги. Может, это ошибка. Сейчас наверняка звучал сигнал «все спокойно». Ветер заглушил его. Мы потом посмеемся над тем, как я поспешно примчалась, рискуя на опасной тропе. Я шла и молилась. Notre Père qui est au ciel[102].
На крутом обледенелом участке я шагнула в сторону, удерживая равновесие палками и хватаясь рукой за ветки и выступы на скале. Шаг, еще шаг. Подъем, скольжение. И вдруг: треск.
Сердце мое упало. Звук не походил на гром. Это приближалась лавина. Целый снежный гребень оторвался от горы. Но где именно? Шелест становился громче и перерос в рев. Я приготовилась к тому, что пятьдесят тонн снега сейчас сметут меня, оставляя разрушения на расстоянии мили. Дурочка Сильви.
Но шум стих, и в наступившей тишине слышался только звук моего прерывистого дыхания. Вернись. Но я продолжала идти. Отец. Обогнув скалу, я увидела сквозь белую круговерть место, где снежный обвал сошел на пути. Поверженные, словно убитые солдаты, деревья. Валуны, раскиданные, как тюки с сеном. Единственный путь дальше – через этот завал. Безумие даже пытаться. Каждый шаг вызывал небольшую лавину, комки снега летели в пропасть. Я смотрела только себе на ноги, переступая через стволы деревьев и валуны. Ветер, тугой как волны, толкал меня назад. Я плыла в нем, пыталась скользить вместе с ним и говорила сама себе то, что сказал бы отец. Enwoye-toi, Oiseau[103]. Дыхание замерзало, шерстяной шарф на лице обледенел. Сухожилия лодыжек ныли от натиравших их завязок снегоступов.
Через три часа я почуяла запах угля и костра на развилке дороги, ведущей к Каменоломням. Вдоль дорожки, выкопанной между снежными стенами, я прошла мимо хижины один, хижины два. Вот и хижина шесть. О боже. Возле входа снег был утоптан, дорожка вела к каменоломне. У двери виднелись следы многих ботинок. Я упала на ступеньки, все еще привязанная к снегоступам. И постучала по дереву. Маман. Ветер унес ее имя прочь. Я позвала снова.
За дверью Генри крикнул:
– Оставьте нас в покое.
– Это я, – сказала я. – Твоя сестра.
Я вошла внутрь, в тепло комнаты. Они молчали. Не кинулись ко мне с одеялами. Они походили на мумифицированных стариков, даже младший братишка. Я посмотрела ему в лицо: взгляд у Кусаки был пустой. «Странно, – подумала я. – Это плохо».
– Papa est mort, – сказал Кусака. – Папа умер.
Часть четвертая. Искусство устраивать беспорядки
Я начала понимать, что единственный друг на земле – это деньги, и не только друг, но и сила.
Глава двадцать первая
Пока мы ждали в снежной ловушке в Каменоломнях, останки моего отца лежали, обернутые холстом, в недрах горы. Всхлипывания ветра вторили нашим приглушенным рыданиям в темноте. В течение двух долгих дней к нам никто не приходил. Буря неистово бушевала. Мы были отрезаны от мира в нашей маленькой комнате. Из маминого лица ушла жизнь, словно она тоже умерла. Она поднимала руки, словно собиралась что-то делать, но делать было нечего. Генри пинал доски пола. И бил кулаком по дверному косяку. Горе пришло в дом и высосало из нас жизненные соки. Кусака не понимал, что произошло. И пыта