с обдирают до нитки, и платите их паршивыми расписками.
Мужчины пинали ботинками грязь. Смущение нависло в воздухе.
– Вы сами виноваты в этом и больше никто, – воскликнула миссис Джонс. – Вы это заслужили. Вы боитесь! Говорите, что не вступаете в профсоюз, чтобы не потерять работу. Бедолаги! У вас никогда не было работы. Работу имеют те парни, что владеют оборудованием. Вам надо просить у них разрешение, чтобы заработать себе на хлеб. Вы надрываетесь, думая, что у вас нет власти. Если бы вы смогли объединиться, у вас были бы другие условия.
– Она права, – крикнули в толпе. Это был Керриган.
– Вас заставляют разгребать снег зимой без оплаты. Они называют это мертвой работой. А знаете почему? Потому что она вас убивает. Люди умирают здесь. От халатности, которая сродни убийству. Как ваш друг Жак Пеллетье.
Моя кожа похолодела.
– Печальная участь хорошего человека, – добавила она. – Любимого всеми. Вы знали его, знали его трудолюбивую жену и детей, брошенных шакалам. Компания заменила его, заплатив за это меньше, чем за мула. Один из вас переехал в его дом, пока остальные смотрели. Да, вы все просто смотрите, когда «пинкертоны» выкидывают малых деток и беспомощных вдов из их домов, словно мусор. Что помешает боссам выкинуть однажды вас самих? Ты следующий, – указала она на одного из рабочих, – или ты.
– Объедини нас, матушка, – крикнул Керриган, махнув шляпой.
Миссис Джонс указала на Тарбуша, сидевшего на валуне.
– Видите там начальника? Я не боюсь его. Он такой же человек, как и вы. И может поступать как человек, а не как цепной пес. В его груди бьется сердце. И мать учила его поступать правильно. Разве нет?
Ее отвага взбудоражила меня. Люди дрожали от напряженного внимания. Тарбуш сидел на валуне, усмехаясь. Он достал из кармана блокнот и делал заметки, как и я.
– Сильви, девочка, подойди и встань рядом со мной, – сказала миссис Джонс. Я вздрогнула. – Вы все, ребята, знаете Сильви Пеллетье, дочку Жака. – Она поманила меня рукой.
Лонаган слегка подтолкнул меня.
– Иди, милая.
Он помог мне подняться к миссис Джонс. Я стояла как деревянная кукла с пунцовыми щеками.
– Отца нашей юной леди убили эти преступники, – крикнула миссис Джонс, обхватив меня рукой за талию и прижав к себе. – Убили, как и парней в Руби: тех зажарили заживо в угольной шахте Паджетта. Назовем вещи своими именами. Это убийство. Человека убивают, его тело вытаскивают в клетке наружу, а остальные работают дальше. Пеллетье был жестоко убит. И те, кто пришел ему на замену, – может, кто-то из вас – тоже умрут, если вы, ребята, не поддержите профсоюз.
– Вы поддержите, парни? – воззвал к ним Лонаган. – Мы проголосуем сегодня?
Они зашевелились, по рядам прошел ветер. Запах керосина наполнил двор конюшен. Казалось, сам воздух накалился так, что сейчас взорвется. Раздались одобрительные возгласы.
– Сильви, девочка! – воскликнула миссис Джонс. – Скажи им.
Сказать что? В горле у меня забулькал страх.
– Говори от души, дорогая, – подбодрил Джордж Лонаган.
Мужчины ждали, повисла хрупкая тишина. Слова столпились у меня в голове и готовы были вылиться и затопить меня. Но кто я такая, чтобы говорить?
– Вспомни своего папу, – добавил Джордж. – Что бы он сказал в эту минуту?
– Говори, родная, – прошептала миссис Джонс.
Эти двое вытягивали из меня слова как неровные стежки, заставляя забыть все, что я знала о молчании. О том, что оно золото. «Пан или пропал», – подумала я. И рискнула.
– Вы знали моего отца, – услышала я собственный голос. – Помните его скрипку. Его песни.
– Француз! – прокричал Керриган. – Говори громче, милая!
Я, запинаясь, продолжила, и голос мой крепчал с каждым словом.
– Компания заверяет, что жалованье уже в пути. Но его все нет. Они обещают построить больницу и снимают на нее по доллару с вашей зарплаты. Но больницы мы так и не видим. Вместо денег нам дают кредит в лавке компании, никаких перспектив. – Слова цеплялись за слова, всплыла и фраза Истер Грейди. – Не слушайте, что говорят Паджетты. Важно, что они делают.
Голос мой сорвался и задрожал.
– Они ничего не сделают для нас. Мой отец хотел, чтобы мы помогли себе сами. Он выступал за профсоюз. Говорил об этом и пел песни. Он хотел, чтобы вы все в него вступили. И я прошу вас это сделать. Голосуйте за профсоюз.
Мистер Тарбуш поднялся. Уставился на меня и что-то записал в блокнот.
Убийца. Эта мысль забурлила в моей крови. Будь у меня пылающая стрела, я направила бы ее прямо ему в глаз. Я собралась с силами, взглянув на алые отблески заходящего за горы солнца.
– Вы знали моего отца, – крикнула я. – Слышали, как он требовал зарплату, когда мы мерзли, откапывая пути. Слышали, как полковник отказался платить. Они заявили, что ничего нам не должны. Вы были с моим отцом в день, когда его убили. Знаете, что случилось. Расследование показало, что это не был несчастный случай.
– Так и есть, – опять вмешался Дэн Керриган.
– Каждую неделю газета печатает репортажи о пострадавших работниках: раздавленных камнями, упавших с лестницы. Им отрезают пальцы, ампутируют ноги. Они замерзают под снежными обвалами. Мой отец не сможет вас попросить, – воскликнула я, – поэтому прошу я. Вступайте в профсоюз. На этом все.
Я отвернулась от них с пылающим лицом.
Мужчины стали аплодировать. Думаю, аплодировали они не мне, ими руководила жалость. Они аплодировали папе в его могиле, они уважали его. Я стояла, краснея и смущаясь, но их одобрение стало для меня лекарством. Оно мне нравилось. И рука Господа не появилась с небес и не вырвала у меня печень в наказание.
Вместо этого мою ладонь схватила рука Джорджа Лонагана и подняла высоко в воздух.
– Гип-гип! – крикнул он.
– Ура! – ответила толпа.
Миссис Джонс взяла меня за вторую руку и сжала костлявыми пальцами.
– Если мужчины не сражаются, это будут делать женщины! – крикнула она. – Ваши женщины, живущие горах, – бойцы! И вы, мужчины, тоже. Ведь так? Скажите, парни.
Была ли я бойцом? Мне бы этого хотелось, но я шагнула за повозку, и меня стошнило там на груду камней. Словно стыд – за нашу бедность, за то, что я позволила себе кощунство высказаться, – вылился из моего организма наружу. Я снова взяла в руки блокнот и все записала. Та привычка делать заметки и стремление рассказывать о случившемся остались со мной по сей день. Когда пишешь, ты на шаг дальше от опасности, а выступая с речью, оказываешься прямо в самой ее гуще. Даже теперь я испытываю глубокий страх выступления перед публикой.
Матушка Джонс такого страха не испытывала. И принялась снова заводить толпу.
– Подходите, ребята! Профсоюз сможет исправить вашу жизнь. Я помогу вам вступить в него прямо сегодня.
Тарбуш крикнул:
– Вы не сможете взять их в профсоюз, мадам. Они должны заплатить пятнадцать долларов за его регистрацию.
– Лонаган из головного отделения оплатит стоимость регистрации, – воскликнула она. – Поднимите руки, вы все, и я обещаю, что об остальном мы позаботимся.
– Профсоюз! Профсоюз! – скандировали рабочие, вскинув кулаки в воздух.
Тарбуш испарился. Без сомнения, отправился на насосную станцию, где стоял телефон, звонить громилам компании.
Миссис Джонс продолжала будоражить толпу:
– Эти паразиты не смогли бы выжить в этом мире, не делай мы за них всю работу. Сорок пять лет назад рабство в этой стране было объявлено вне закона, и все же большинство из вас не видели платы за свой труд с прошлого лета. Разве вы рабы? Они размещают вас в таких же бараках, какие были на старых южных плантациях. Разница совсем небольшая. Ваши хозяева мечтают о том, чтобы вовсе ничего не платить вам.
Ее слова оживляли меня, словно капли влаги, они превращали пожухлый стебель в тугой зеленый побег, покрытый свежими листьями. Раньше я ни разу не слышала таких слов, никогда еще нашу жизнь не называли жалкой, сравнивая ее с жизнью животных, и не говорили правду о причинах этого. И никогда раньше я не открывала рот на публике и не знала, на что способна. Мужчины хлопали мне, и я изменилась. Во мне появилась новая дерзость, я высказывала свои мысли и говорила о том, чему была свидетелем.
Ручка тряслась в моей руке. Я записывала все: то, как дружно мужчины приветствовали миссис Джонс, как Джордж Лонаган записывал их имена. Как Лев Чаченко стал играть на аккордеоне, а Густав Брюнер вторил ему на трубе. Началась вечеринка. Оскар Сетковски пробуравил меня взглядом и приветственно поднял флягу. Я придвинулась чуть ближе к Джорджу Лонагану, надеясь, что Оскар оставит свои попытки. Джордж занимался политическими делами, но не забывал посылать мне подбадривающие взгляды. Воздух между нами раскалился. Или мне это казалось? Миссис Квик наблюдала за происходящим из угла двора, постукивая по грудине, кашляя и силясь наполнить воздухом пораженные туберкулезом легкие.
Звезды усеивали небо, и на каждой я загадывала желание. Стать такой храброй, чтобы говорить правду, и отчаянной, как миссис Джонс. В воздухе пахло табаком и лошадьми. Мужчины совещались о чем-то возле амбара Дженкинса и выпивали. Лонаган улыбался мне. Музыканты ужасно исполняли «Стой за профсоюз, Джек»[109] и «Держи оборону»[110]. Без папы парням не хватало скрипки. Некому было и подыграть на ложках без Генри. Кто-то помчался в общежитие за гитарой, а Керриган достал оловянную свистульку. Ева Сетковски вертелась и кружилась.
В конюшне я села у ног миссис Джонс, отдыхавшей на троне, слепленном из сена. Они с Лонаганом разговаривали с Дэном Керриганом, назначенным главой нового отделения профсоюза. Они произносили тосты и выпивали. Лонаган протянул мне бутылку, и я отпила большой глоток. Миссис Джонс махнула рукой в мою сторону.
– Твой отец гордился бы сейчас.
– Надеюсь, – ответила я.
Я выпила еще и подхватила звучавшую в конюшне мелодию: «Хочешь иметь золотые замки в небесах и жить в лачуге до конца дней?»