– Не так уж я невинна, как ты думаешь, – возразила я.
– Я что пытаюсь сказать… Я пытался защитить тебя от… себя самого, ведь пытался? Ты не заслуживаешь мучиться от моего озадачивания… – Он ухмыльнулся. – Озадачения.
– Озадачества, – предложила свой вариант я. Мы рассмеялись над выдуманными словами. – Озадачество – место, куда ходят, чтобы изменить свое мнение.
– А озадачение – затруднение ума, отказывающегося меняться, – добавил он. – А ты когда-нибудь меняешь свое мнение? Или я безнадежен?
– Хм.
– Я не заслуживаю твоего сочувственного внимания, – он потянулся ко мне и тронул за мочку уха.
Меня пронзила неистовая дрожь.
– Сиди, где сидишь, – велела я, желая при этом совсем другого.
– Да, мэм. Простите. Я безутешно одинок. Я связался с волчицей, которая бросила меня выть от тоски.
– Теперь ты знаешь, каково это. Рада, что ты страдаешь. Надеюсь, твое сердце расколется как грецкий орех.
– А ты жестока.
– Не более, чем ты сам.
– Правда. Я пес, не стоящий обглоданной кости.
– Моего отца убили, а ты ни разу не спросил меня об этом. Так я расскажу сама: мою мать вышвырнули из города. Твои люди. Они выставили нам счет за похороны отца. А также за билеты на поезд и задолженность по аренде, выставили под дулами пистолетов…
Слова выскакивали резко, как удары кулака.
Он парировал их жалким бормотанием.
– Я не знал. Я смогу исправить. Я…
– Компанию оштрафовали на двести долларов за гибель отца: эти деньги она заплатила министерству труда. Ни единого цента не досталось нам. А у мамы башмаки дырявые.
Мне теперь было наплевать, что он узнает о дырках в нашей обуви или о дыре в моей голове, через которую вытекали остатки робости. Пусть знает, что Пеллетье жили в горах в доме, где разбитые окна заделаны картоном.
– Они выволокли ее и малыша из дома прямо в грязь, – продолжала я. – Мы всё потеряли. Я потеряла. Их отправили назад на Восток.
– О боже. Это невыносимо, – он вцепился себе в волосы. – Не знаю, как их остановить. Я говорил Боулзу уладить все с рабочими. Выплатить зарплату. Но он говорит, чтобы я оставил дела ему, что не умею управлять компанией. Меня называют размазней. По правде, мне плевать на прибыль и камень.
– Я тоже ненавижу камень, – заметила я.
– Мы ненавидим одно и то же, – с томительным сожалением произнес Джаспер.
Напоминание об объединяющих нас неприязнях еще чуть смягчило меня.
– Отец дал мне слово, – сказал Джейс. – Но начальник здесь Боулз.
– В отличие от многих людей, – заметила я, – у тебя есть средства делать что хочешь. Поехать куда пожелаешь…
Джейс запрокинул голову и взглянул на меня.
– Хотел бы я выбраться отсюда.
– Я тоже.
– Ты? Ты бы уехала… Куда бы ты отправилась?
– Подальше отсюда.
Он тяжело вздохнул.
– Я хотел сделать все правильно. Для всех. Я пытался! Как ты и сказала, хоть одну правильную вещь. Царство справедливости. На земле. Справедливость.
Краснокрылые дрозды вертелись и скакали на ветках деревьев, устраиваясь поудобнее. Джаспер, все еще пьяный, сплетал и расплетал пальцы. Над нами в ранних сумерках промелькнула какая-то тень. Пронеслась мимо.
– Хотел бы я улететь, – воскликнул Джаспер, указав в небо. – А ты? Мы могли бы стать птицами.
– Это летучие мыши, – заметила я. – Птицы дьявола.
– Точно, летучие мыши. – Он покатал между ладонями камешек. – Я не создан для бизнеса. У меня к нему не лежит сердце.
– Для меня новость, что у вас есть сердце. Мы обязательно напишем об этом в «Рекорд».
– Да, пни меня побольнее еще разок, – отозвался он.
– Неприятности – мелкие камешки.
– От кого-то я это уже слышал.
– От меня.
– Ах да, верно.
Джаспер швырнул камень в воду, круги ряби побежали по поверхности. Он улыбнулся тусклой перекошенной улыбкой.
– Если я попрошу тебя о помощи, ты поможешь?
– Смотря о чем речь.
– Что, если я попрошу ограбить банк? Или кого-нибудь убить? Например, меня. Ты могла бы избавить меня от моих несчастий. Оказала бы мне услугу.
– Не смеши, – я закатила глаза. – Ты слишком упиваешься жалостью к себе.
– Я упиваюсь жалостью… ко всему, – возразил он. – Мне жаль, что рабочие собираются бастовать и я не могу это остановить. И жаль, что погиб твой отец. А мой жив и здравствует и нарушает свои обещания.
– Ты не хочешь ему смерти, поверь мне.
Джейс постучал по лбу ладонью, словно пытался выгнать из нее демонов. Я не знала, что тот день был переломным для сына герцога Паджетта. Он не сумел убедить полковника уладить трудовой спор. Не сумел завоевать сердце вертихвостки. Не смог привыкнуть к костюму, в который пытался обрядить его папенька. Теперь ему надо было сшить себе новый наряд.
Я тоже потерпела неудачу: не понимала, найдется ли мне место в его новой реальности и кем он видит меня в своих планах.
Я все еще страдала от любовной лихорадки, вызванной поцелуями под луной, и надеялась использовать его растерянность в своих интересах. Скажи он снова: «Без тебя я пропаду» – и мы пошли бы вперед вместе, ненавидя одно и то же, сращивая сломанные кости и склеивая нарушенные обещания. Делая правильные вещи.
– Так чего ты хочешь, Сильви? – спросил он. Хороший вопрос.
Чего я хотела: всего, всего на свете. Алеющих отблесков солнца на горных вершинах. Жара, исходившего от Джейса. Глаза его сонно мигали. Я хотела не просто фантазий, я хотела невозможного.
– Хочу, чтобы все было по-честному, – заявила я.
– Да ты бунтовщица, Сильви Пеллетье. Меня это восхищает. Научишь меня этому.
– Мы недостаточно смелы для бунтарства, – рассмеялась я.
– Ты произнесла речь! – воскликнул он. – Тебя арестовали! Погоди немного. Я еще тоже всем покажу.
– Если ты всерьез говорил о революции, или как ты там ее называешь, то тебе надо что-то делать. Надо действовать.
– Сделаю, я обещаю. – Он улыбнулся мне. – Мы станем товарищами по анархии.
Он был вторым мужчиной, назвавшим меня товарищем. Разговор этот трудно было счесть нежным, но то, как он говорил, приковав ко мне взгляд, как раньше, делало звучание этого слова более сладким, чем дорогая или даже любимая. Я хотела бы услышать и эти слова. Но боялась его непостоянства и того, что он называл анархией. Боялась какого-нибудь безрассудства с его стороны.
– Истер Грейди сказала не обращать внимания на слова Паджеттов. Только на поступки.
– Я знаю, что делать, – заявил он, наклоняясь ко мне.
Я отстранилась. Карамелька уехала всего двенадцать часов назад, и вот он уже тянется ко мне.
– Пора идти. Скоро стемнеет.
– Стемнеет, – он вздохнул. – Я провожу тебя домой?
В голосе его сладость персиков и бурбон. Он встал на ноги, покачиваясь в безветренных сумерках. Предложил мне руку и помог подняться, потом развернул к себе, притянув слишком близко. Его дыхание согревало мне шею, рот был совсем рядом.
– Я помню тебя, – прошептал он. – Помню все.
Что бы он там ни помнил, это было туманно и ненадежно, он черпал воспоминания со дна бутылки. Я попятилась, отгоняя москитов. Небольшая утка приземлилась на воду. У поверхности шевелила ртом рыбина. Над головами порхали летучие мыши. Джаспер вздохнул.
– О, Сильви.
Мы направились обратно в город.
«Потерян и пропал навсегда», – пропел он кусочек мелодии прошлого лета. Я направила его на тропинку, ведущую к «Лосиному рогу», к его жилищу, в котором мне не было места.
– До свидания, – попрощалась я.
Но он еще не готов был расстаться со мной, как и я с ним.
Глава двадцать девятая
Через два дня профсоюз начал забастовку. Двадцать пятого августа 1908 года. Сотня камнерезов с фабрики и сотня рабочих каменоломни положили инструменты и вышли под открытое небо. Я стояла вместе с женщинами возле входа в цеха. Мужчины появлялись оттуда, глядя перед собой с вызовом, похожие на мальчишек, прогуливающих школу. Но как только они вышли за ворота, стали топтаться с сердитым видом и чертыхаться, готовые вспыхнуть как искра в сухой траве. Женщины били в горшки и громыхали жестянками, полными камней. Младенцы были привязаны к их спинам, дети постарше цеплялись за ноги. Дэн Керриган начал петь, и линия пикета присоединилась, словно хор уличных котов. Они пели песню «Америка»[112].
«Колорадо, это о тебе, темный край тирании, о тебе я пою».
Забастовки всегда похожи. Те же песни, те же причины. Те же надежды и чаяния. В те годы борьба и противостояние охватили все горные районы, города и равнины страны, где только имелись производственные предприятия или места добычи ресурсов.
Наша забастовка в Мунстоуне 1908 года давно забыта, затерялась в истории, как пуля, упавшая в снег. В то первое утро Дэн Керриган, возглавлявший линию пикетчиков, нес плакат с надписью «Разве Колорадо Америка?». Шериф Смайли повалил его на землю, наступил ему на руку и поломал кости. Тони Меркандитти подобрал плакат и понес вместо Дэна. Керриган поднялся на ноги и продолжал шагать с парнями, скандируя «пинкертонам»:
– Вы «шестерки», холуи, мерзкие костоломы компании.
Смайли перегородил ворота к фабрике. Его батальон головорезов со значками ходил от дома к дому со списком имен бастующих.
– Этот дом – собственность компании.
С этими словами «пинкертоны» выселяли семьи из хижин, выбрасывали мебель, кастрюли и горшки, одежду, картины и игрушки, иконы Иисуса, кровати и одеяла. Скидывали все в кучу. Миссис Санторини собрала овощи в саду, потом оставила белый предмет на ступеньках своего бывшего дома на улице Паджетт. Тухлое яйцо.
– Это я оставляю для criminali, – заявила она и ушла, забрав свой лук и морковку, завязанные в простыню. За ней гуськом семенили дети со сложенными в небольшие узелки пожитками.
Я написала обо всем, что видела. Люди потоком устремились вниз по дороге: настоящий исход евреев из Египта. Вагонетка была забита женщинами и детьми. Целые семьи направлялись через город в лагерь профсоюза, разбитый на ровной площадке горы Собачий Клык. Они катили ручные тележки, несли в клетках цыплят, вели на поводках коз. Дженкинс на своей повозке то и дело гонял в рабочий лагерь в горах: он просил за поездку пятак, но не всегда получал его.