– У тебя будет кривая стрижка, если не закончить, – заметила я, опьяненная поцелуем.
– Кривые стрижки – новая мода, – заявил он, снова притянув меня к себе.
Руки его скользили по моим ребрам, потом двинулись вниз по одной ноге и вверх по другой. Я не остановила его, только жаждала рухнуть вместе с ним на пол. Признаюсь в этом теперь, когда это уже не имеет значения. Стул качался и кренился. Одежда моя пришла в беспорядок. Он клал мои руки туда, куда ему хотелось, его собственные оказались на моих сосках.
– Стой, – сказала я. – Остановись.
– Прости, – ответил он. Мы дрожали, нас обоих трясло. – Прости меня, Сильви. Я так давно мечтал… поцеловать тебя. А ты думала…
– Да. – Это была правда. – Джордж, – произнесла я, чуть не заплакав. – Джордж, я должна кое в чем признаться. Я должна… сказать тебе.
Он похолодел, увидев, как я заикаюсь. Словно раскрылась дверь на улицу и дохнуло морозным воздухом. Зимний ветер подул на нас. Ледяной порыв.
– Прости, – я всхлипнула. – Я должна тебе рассказать.
– У тебя есть другой, – сказал он жестко, словно отрезал.
Я кивнула.
Он поднялся со стула с полустриженой головой.
– Ты дурной человек. – Он выглядел потрясенным, потом погрустнел. Злости я не заметила. Он надел пальто и направился к двери.
– Твои волосы…
– Далила, – бросил он мне на прощание и ушел.
Джордж не возвращался. Джейс не писал. Забастовка не заканчивалась. Как я и боялась, санкции и штрафы не убедили мерзавцев в руководстве компании подписать контракт. Соглашение было лишь обманным маневром Боулза, чтобы выиграть время и сбить с толку. Его рукопожатие не стоило ломаного гроша, как и его слово. Женщины в поселке отваривали суповые кости, чтобы накормить детей, а у «пинкертонов» уже шесть недель чесались руки устроить налет на потрепанный лагерь, где осталось всего тридцать стойких храбрецов. Штрейкбрехеры батрачили на фабрике. Джордж уехал, и теперь некому было представлять профсоюз, поджаривая пятки и зажимая в тиски тестикулы. Я винила себя в его отъезде. Приближалось Рождество, время дарить подарки. Во искупление грехов я потратила сорок долларов из оставленных Джейсом на кукурузную муку для замерзающих забастовщиков и доставила припасы в лагерь в метель. Навестила девочку, сидевшую в карантине из-за кори, и привезла ей коробку цветных карандашей. В школе обучала словацкого мальчика, не говорившего по-английски. Помогла Дотти Викс покрасить стены пекарни, пролив капли ярко-желтой краски на старый рабочий комбинезон отца. «Словно кровь нарциссов» – так я ей сказала.
– Вот ты странная, – заметила Дотти. – Нарциссы не кровоточат.
Я отправила маме одну из купюр с Ноксом на Рождество.
«Я скопила их с зарплаты и отправляю тебе. Joyeux Noël, Ta fille, Sylvie[118]».
«Grâce à Diex[119], – написала она в ответ. – Целая сотня долларов! У твоих братьев будут новые ботинки и пальто этой зимой. Я уплатила десятину церкви. Мы молимся о твоем скорейшем приезде домой». Моим домом теперь был чулан. Я скучала по семье. Но, представляя себе Ратленд в штате Вермонт, я впадала в отчаяние: даже название навевало скуку и мысли о рутине. Я отправляла маме экземпляры «Рекорд», чтобы она знала положение дел. Вот что напечатала К. Т. после возвращения из Денвера.
СТАЧКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Акционер с Востока, посетивший Мунстоун, решил бы, что это враки, расскажи ему кто о продолжающейся стачке рабочих. Руководство компании заверяет акционеров – своих бедных жертв, – что стачка не повлияла на процесс добычи, ведь владелец и значимые сотрудники презрительно насмехаются над тем фактом, что забастовка все еще длится. Они заверяют, что с профсоюзом покончено.
Но стоит заглянуть за гребень горы Собачий Клык, и вы найдете палаточный городок, населенный стойкими храбрецами. Это бастующие работники компании, и ни один из них не дрогнет, пока полковник Боулз не подпишет справедливое соглашение. Тем временем отгружается мрамор низкого качества, ведь прибывшие на смену временные рабочие с трудом отличают резец от кувалды.
Декабрьские дни проносились один за другим. Ветер бесновался в скрипучих соснах, обламывая ветки с жутким треском. Они падали только чудом не на головы катавшихся на санках ребятишек. Штормовые ветра сдирали черепицу с крыш, снег падал, заглушая шум копошащихся под ним существ: людей и животных. На дощатых лачугах намерз иней, палатки у Собачьего Клыка оседали под снежными шапками.
Два месяца прошло со дня моего тайного бракосочетания. От Джейса Паджетта не было весточки: глухое молчание. Ни слова и от Джорджа Лонагана. Он уехал на следующий день после неудачной стрижки «по срочному делу к миссис Джонс» (как сообщила К. Т.).
– Или от разочарования? – спросила она.
– Откуда мне знать, – ответила я.
– Знала бы, – возразила она, – будь у тебя голова на нужном месте.
Я взяла себя за уши руками и поправила голову.
– Вот, все на месте.
– Черт побери, – выругалась она. – Бери газету и дуй в лагерь. Дотти принесет тебе хлеба. И одеяла.
Она протянула мне свое старое пальто.
– Это может кому-нибудь пригодиться.
– Правильно, нагрузите меня по полной. Буду ломовым осликом.
– Мы все теперь ломовые ослики. Сдам тебя в наем погонщику Дженкинсу, если вернешься без истории.
– Наверху все та же история, – заметила я. – Ничего нового. Все еще ждут соглашения. Как и на прошлой неделе. И на позапрошлой.
– В конце концов кто-то уступит, – заметила она. – Не прозевай.
Мы с Дотти нагрузили сани. Газеты, картофель, три старых пальто, хлеб. Я нацепила снегоступы, привязала лыжи к санкам сверху. Градусник показывал минус два, небо голубело, снег сиял своей враждебной красотой. Холод подгонял меня наверх, помогал тянуть санки ломовому ослику в снегоступах. С каждым шагом мои щиколотки обжигала боль: заслуженное наказание. Лодыжки опухли.
Над лагерем подымались ниточки дыма. Слышалось пение.
– Привет, детка, привет, сладкая, ты мой регтайм…
Голос Дэна Керригана.
– Привет, Сильви! – воскликнул он, увидев меня. – Принесла нам хлеба и роз?
– Хлеба, – ответила я. – Слегка зачерствел.
– Розы на твоих щечках, – заметил он. – Отнеси хлеб Брюнерам. Их малыш болеет.
Миссис Брюнер я нашла в палатке, та сходила с ума от беспокойства. Дети дрожали под стопкой одеял. Годовалый малыш Альберт заходился лающим кашлем, на щеках выступили красные пятна. Руки и ноги его подергивались с каждым приступом, а глаза округлялись, когда он силился сделать вдох.
– Ох, Сильви, это ты. Слава богу.
Фрау Брюнер взяла у меня хлеб, а я подхватила малыша на руки. Совсем обессиленный, он кашлял у меня на плече. Я тихо спела ему:
– Аллилуйя, я бродяга.
Его мать поставила на плитку кастрюлю и вскипятила талую воду. Когда от нее пошел пар, мы подержали его над ней, чтобы облегчить откашливание. Весь день мы сменяли друг друга, гуляя с ним по палатке, пытаясь накормить хоть немного. Но он упрямился, зажимая ложку едва прорезавшимися зубками. После полудня он наконец уснул.
– Я останусь здесь на ночь, – сказала я. – Утром смогу отвезти его на лыжах в больницу.
– Благодарю, – сказала она.
Я легла спать у печи и уснула под храп Густава Брюнера и приступы хрипа Альберта, дремавшего на руках матери. Так и случилось, что я находилась в лагере на рассвете того жестокого дня, 14 декабря 1908 года.
Мы проснулись от звона: стучали ложкой о кастрюлю. Раздавались крики и лай собак.
– Тревога!
Герр Брюнер натянул башмаки и выскочил из палатки. Миссис Брюнер в исступлении бросилась к люку в полу. Под ним был подвал: каменистая дыра, похожая на могилу.
– Быстро, быстро.
Она скидывала вниз матрасы, консервы, одежду. Потом спустилась туда по лесенке и протянула руки к маленькой Кларе и кашляющему малышу. Я подала их ей.
– Komm, Сильви. – Ее бледное лицо смотрело на меня снизу, напоминая погрузившегося в воду пловца. – Прошу, прячься! Стреляют.
Я сбросила в погреб ее ботинки и выбежала на улицу.
Ад разверзся. Кругом крики и ругань «пинкертонов».
– На выход! Быстро! Выметайтесь!
Сверху по холму двигалось человек тридцать агентов, переваливших через гору. Они застали лагерь врасплох своим нападением. Двое скользили вниз на санках, словно школьники-демоны. Боевой клич эхом звенел в горах. Забастовщики повыбегали из палаток, застегивая штаны. Дети ударились в панику. «Мама, папа», – кричали они. Раздался выстрел. Одна из палаток загорелась.
Огонь! Люди просыпались, разбегались врассыпную и прятались. Выметайтесь! Творилось что-то дикое. У одного из «пинкертонов» в руках была метла, он протянул ее к полыхавшей огнем палатке. Когда солома метлы занялась, другой головорез схватил банку с керосином и разлил вокруг. Его приятель поджег топливо метлой-факелом. Раздался взрыв. То ли взлетела на воздух печка, то ли заряд динамита. Посыпались осколки металла, кроватей, ошметки обуви. Повторялись взрывы и выстрелы. Свистели рядом пули. Невозможно было различить, кто стрелял и где. Я помчалась прочь, петляя, словно заяц.
– Убирайтесь к чертям! Все выметайтесь! – орали «пинкертоны», помахивая оружием. – Время вышло! Стачка окончена!
Эти трусы вырывали стойки палаток. Парусина падала на снег, накрывая женщин и их пожитки. Палатка Брюнеров упала. Но пока не загорелась. Рядом с этой беспорядочной кучей парусины я увидела Клару, она плакала из-за куклы. Та осталась похороненной в погребе вместе с малышом Альбертом и их истеричной мамашей. Я вползла под палатку, сдвинув парусину.
– Фрау Брюнер!
Она сидела погребе и тщетно пыталась вскарабкаться по лестнице с малышом в одной руке. Я подхватила его за шиворот. Мы продрались сквозь упавшую парусину и выползли на снег. Клара продолжала оплакивать потерянную куклу.