В книжном магазине я работала шесть дней в неделю: вела учет книг и накалывала чеки на иглу. Кормила Фальстафа, магазинного кота, и отвечала на телефонные звонки: «Магазин книг “Бриллиантовая шпора”. Что вам угодно?» Я распаковывала коробки и откладывала в банк зарплату. Самой преданной покупательницей была К. Т. Редмонд – она приходила еженедельно и покидала магазин со стопками книг для своей племянницы: «Волшебник страны Оз», «Пять детей и волшебство». Она пригласила меня на ужин и рассказала подробно о своих планах: начать выпускать газету в Пуэбло или Лидвилле. Она размышляла вслух:
– Ты сможешь вести там колонку.
– Было бы здорово, – ответила я, представив себе редакцию, звук печатающего пресса.
Но проходили месяцы, а К. Т. так и не начала выпускать газету. Она полнела на стряпне сестры и возилась с племянницей. Дженни такая умная! Дженни цитирует Шекспира наизусть! Дженни хочет поступить в колледж на Востоке!
– А ты чего хочешь? – спросила меня как-то вечером К. Т.
Боясь возражений с ее стороны, я не сказала ей, что заполнила заявления в несколько колледжей. Сорняки амбиций проросли на свалке моей жизни, выдержав презрение, дыхание призраков, испытания тайной любовью и деньгами, всем, что еще порой тревожило мой сон. Может, однажды я открою собственную газету и найму ее вести колонку, а племянница Дженни станет моим печатным дьяволом. Но сперва колледж. Теперь я могла себе его позволить. И я ждала почту и надеялась удивить К. Т. новостями о моем зачислении.
– Лонаган в Аризоне, – сказала она как-то за ужином, наблюдая за моей реакцией.
Я слегка закашлялась. Но не стала спрашивать о его здоровье, не поинтересовалась: «Он в опасности? Есть ли у него девушка? Отросли ли волосы с тех пор, как я криво постригла его полгода назад?»
Как-то днем К. Т. зашла в магазин и кинула на прилавок газету. На первой странице я увидела фотографию матушки Джонс, завязывавшей шнурки на ботинках ребенку, сидевшему у нее на коленях. «Новая обувь для детей бастующих шахтеров», – гласил заголовок. Я спросила себя: «Может, это деньги Анджелы Сильверини помогли купить ее?»
– Миссис Джонс сегодня вечером выступает в Зале профсоюза, – объявила К. Т. и протянула мне билет. – Но я веду Дженни в кино. Передай от меня привет матушке.
Она купила «Алый первоцвет»[126] и ушла.
В тот вечер я, ничего не подозревая, пошла на выступление в полный людей зал. Принцесса воров тихо заняла место среди зрителей, а матушка Джонс широкими шагами ходила по сцене: шляпа, нахлобученная на голову, делала ее похожей на ворону.
– В Нью-Йорке и Филадельфии, – заговорила она, – женщины бесстрашно приняли бой. Их били дубинками, бросали в тюрьму. Но они выдержали это ради принципов. И теперь пришло время, когда женщина – именно женщина! – доведет эту борьбу до конца. Запишите это, репортеры!
Я восприняла это как вызов. Достала из сумки ручку и бумагу и записывала ее слова. Мне никто это не поручал, я сделала это по привычке и от возникшего внутри порыва распространить ее слова, словно рассыпая соль по льду, чтобы растопить ложь и обнажить правду, сказать всем, что необходимо сделать: устроить великий бунт.
– Политикам лучше пойти к своим мамочкам и попросить у них бутылочки с молоком! – заявила она под громкий смех слушателей. – Все больше толку, чем воевать с восьмидесятитрехлетней старушкой в штате, где женщинам дано право голоса.
Слушатели сидели как зачарованные.
– Ваш колорадский губернатор! – воскликнула она. – Послушный мальчик на побегушках у угольных компаний. Он заявил, что я опасна. Говорит, что матушка Джонс слишком радикальна, ведь она воспламеняет умы женщин! И рабочих! Он заявил, что меня арестуют, если я вернусь сюда. На что я отвечаю: «Приходите и схватите меня!» Я собираюсь ехать дальше по Западному склону и встретиться с голодающими забастовщиками из «Топливно-металлургической компании Колорадо» Рокфеллера. Я воспламеню их еще сильнее.
Женщина рядом со мной обмахивала лицо.
– Эти грязные крысы, боссы металлургических компаний, играют в гольф, пока ваши мужья дробят камень, как заключенные, – воскликнула матушка Джонс. – Их дети берут уроки танцев, пока дети трехсот тысяч забастовщиков едят черствый хлеб горестей.
«Хлеб горестей, – записала я. – Уроки танцев».
– Женщины! – выкрикнула она. – Судьба рабочего человека в ваших руках. Выходите на пикеты!
– Мы выйдем!
Женщины одобрительно загудели и принялись обниматься, исполненные решимости. Дух протеста распространялся подобно инфекции. Я протиснулась через толчею, чтобы найти миссис Джонс. Возможно, стоит отдать ей оставшиеся на счету Анджелы Сильверини деньги Робин Гуда, их хватит на новую обувь для многих детей. А еще на теплые пальто и горячую еду. На сцене целая толпа просителей окружала крошечную птаху, Мэри Харрис Джонс. Она пожимала им руки, заглядывала в глаза и слушала. Сочувствие и радость светились на ее сморщенном, как высохшее яблоко, лице. Громкие раскаты смеха вырывались из ее худенького тельца. Она заметила меня, теснившуюся с краю.
– Ты! – воскликнула она, поманив меня пальцем. Ее последователи уставились на меня и расступились, дав пройти. – Ты же с вершины той горы! Из каменоломни!
– Матушка, вы ведь помните Сильви Пеллетье, – сказал у меня за спиной мужской голос, и меня обдало холодным воздухом из открытой двери зала.
Так передо мной появился Джордж, словно свалился из тайного люка в потолке или выпал с увитого паутиной чердака моих секретов. Не сомневаюсь, что эту ловушку подстроила Трина Редмонд, отправив меня на встречу, где должен был появиться Джордж. Во рту у него торчала зубочистка, а к плечу прилипли опилки. «Далила», – говорил его взгляд, все еще сердитый. Лицо мое стало пунцовым. Я испытала облегчение, когда миссис Джонс обняла меня.
– Юная Сильви из «Мунстоун рекорд», верно? – спросила она. – Хочу, чтобы ты поведала мне о вашей великой победе в суде. Но у меня не было во рту ни крошки и ни капли с самого завтрака. Пойдемте-ка заморим червячка.
Она ухватила меня за руку и потащила в таверну на углу вместе с командой своих парней из профсоюза. Джордж Лонаган шагал впереди, ведя беседу с двумя из них. Он был холоден как лед. И не оборачивался.
Надеясь на второй шанс, я присоединилась к их компании, чувствуя себя так, словно сбежала из дома с бродячим цирком. Только не было дрессированной лошади, как в моих давних мечтах. И никаких блесток. Я пошла с миссис Джонс и ее ребятами выпить виски. Рассказала ей про лавину и нашу статью, про тюрьму. Я посматривала через стол на Лонагана, любуясь его лицом, когда он смеялся, подмечая, как он стучит кулаком по столу, как наклоняется вместе со стулом и откидывается назад, потирая подбородок. Разглядывала щеку со шрамом. Волосы у него сильно отросли и спадали ниже воротника. Я не осмелилась бы предложить постричь его, но надеялась, что он тоже следит за мной взглядом. И он следил. Я говорила слишком громко, рассказывая миссис Джонс о вынесенном судьей вердикте.
– Десять тысяч долларов! – воскликнула она. – Так им!
Она повернулась к мужчинам и отвлекла на себя их внимание, пока я страдала, замерев под пристальным взглядом Джорджа Лонагана.
Но постепенно, с наступлением позднего вечера и под действием спиртного взгляд его начал оттаивать. Он подошел, поставил стул рядом с моим и сел, искоса шепотом бросая в меня острые, как пики, вопросы.
– Так что, ты замужем?
– Нет.
– Помолвлена?
– Нет.
– Почему я должен тебе верить?
– Потому что хочешь верить.
Щека со шрамом дернулась.
– И я хочу, чтобы ты мне верил, – добавила я.
– В самом деле?
– Да.
– И почему же?
– J’ai soif, – сказала я бесстрашно, чувствуя жажду и одиночество. – J’ai faim.
– Это правда? А третье?
Я не смогла это произнести. Но третья фраза была написана у меня на лице так ясно, что он не мог не видеть. Он уставился прямо перед собой, на солонку и пепел в пепельнице. В таверне было шумно: вокруг разговаривали, звенела стеклянная посуда, играл скрипач в углу, горланили песню пьяные посетители, но звуки вдруг словно стихли. Его левая рука теребила бутылку, а правая то сжималась в кулак, то разжималась. Мои пальцы сплетались и расплетались возле моих губ. Стол был испещрен зарубками, выемками и вырезанными инициалами. Под столом его длинное бедро прижалось к моему и тут же отдернулось. Носок его ботинка наступил слегка мне на ногу, словно заявляя права. Потом мой носок наступил ему на ботинок, и мы обменивались такими приветствиями ног, пока не рассмеялись, не выдержав неловкости. А потом рассмеялись снова, ощущая, как неловкость уходит.
Через шесть недель я сбежала вместе с Джорджем Лонаганом. Я так и не поступила в колледж, не посещала никаких гранитных зданий с мраморными колоннами. Два письма о зачислении пришли в почтовый ящик в Денвере вскоре после того, как я вышла замуж за Джорджа и поступила в университет труда и борьбы, где училась в дороге, как говорила матушка Джонс. Теперь мы вдвоем, мистер и миссис Лонаган, путешествовали по делам профсоюза, спали на сеновалах и в дощатых сараях, где шахтеры делили с нами свой хлеб. Я не отправилась в Париж, зато снова попала в тюрьму.
В 1910 году я провела три ночи в тюрьме в Тринидаде, штат Колорадо: меня заперли там вместе с женами работников угольной шахты и их детьми. Джордж сидел в соседней камере в мужском отделении. Тогда несколько сотен человек арестовали по обвинению в подстрекательстве к мятежу только за то, что мы маршировали по городу с плакатами профсоюза и звездно-полосатыми флагами. Арестовали за мирное шествие! Представляете? В заключении мы пели хором песни о борьбе, способные пробудить дьявола. Это были дни ярости, но мы с мистером Лонаганом были охвачены и другим пылом. Джордж называл меня Фиалкой, как раньше, за мою склонность становиться пунцовой. Хотя я уже не была такой неженкой, как раньше.