ричь – визгу много, толку мало. Скандальчик на следующий же день забывается одуревшим от всего, что творится вокруг, обывателем. Для кого, спрашивается, стараться? Для любителей дебатов за кухонными столами? Подбросить им тему для стенаний и сетований? Да они, стенания эти, как начались в незапамятное время, так и продолжаются. Ничего не изменилось. Дать информацию на самый верх? Допустим, случится чудо и с фигуранта попросят объяснений. И что? Насчет целесообразности построения газохранилищ за бугром его помощнички десяток правдоподобных версий настрочат, да таких ловких, что пока контраргументы созреют, все обвинители сгинут… – Помолчал. Затем прибавил неприязненно: – Ну, кто сгинет, а кто внезапно разбогатеет, потеряв интерес к разоблачениям, не несущим, замечу, перспектив дивидендов…
– Но мы же вроде занимаемся государственной безопасностью, – безучастно откликнулся Одинцов.
– И занимайся! – горячо поддержал генерал. – Только не путай категории, полковник. И новые веяния анализируй. Ну что мне тебе объяснять? Встретился господин Гор с господином Ельциным в ответственный момент, потолковали всего полчасика, и где очутились начальник федеральной службы охраны и шеф госбезопасности, малость переусердствовавшие? За дверьми своих парадных подъездов. С внешней их стороны. И хорошо отделались. Так что зарываться не надо. А надо помнить: мы – инструмент политиков, тот меч, что сам собою из ножен не вылезает. Ты что, не знаешь, кто в правительстве и в парламенте с ЦРУ связан? Ну, так молчишь ведь! И правильно! Потому как шпион и агент влияния – они хотя, по сути, одно и то же, а по калибру – ох, разное… И путаница в терминологии тут, брат, до хорошего не доведет, тут дифференцировать приходится: это – да, шпионаж, а то – деликатное партнерство и политический компромисс… Кстати, – качнул заговорщицки пальцем, – года три назад наши психологи одного агентишку тестировали, очень интересно получилось… Спрашивают: что означает – не в свои сани не садись? Он так это… подумал… Парень простой… И знаешь, что ответил? Ну, говорит, как это чего означает? Не твои сани, значит, и не садись! – Генерал рассмеялся. – Ты запомни…
– Безысходность, – внезапно сказал Одинцов.
– Что? Да ладно, давай без соплей! – Генерал отчужденно отвернулся. Выдержав паузу, произнес: – Ты думаешь, мне не тошно? Тошно! Но что сделаешь? Нам навязали правила, да. Но не играй мы по ним, становись в позу, сразу будем из игры удалены. Списаны в утиль. Я с тобой, полковник, откровенно, двадцать лет уже бок о бок толкаемся, пора бы уяснить: дурного тебе никогда не советовал. Так что…
– Что? – поднял голову Одинцов, не без болезненной иронии всматриваясь в безмятежное лицо начальника.
– Так что все материалы, – продолжил генерал, – должны сегодня же быть у меня. Все! – повторил веско. – И… – Усмехнулся. – В царство небесное меня не зови, коли дороги до церкви не знаешь! Благодарю за службу.
– Разрешите идти?
– Ступай, милый, ступай… Агентуру, кстати, проинструктируй…
– То есть?
– Ну, насчет этих газовых хранилищ… вообще…
– Само собой, товарищ генерал!
– Вот и дивно! Да, кстати… Телевизор вчера смотрел? Нет? А там интересная, Сережа, передачка была. Господина Алиева демонстрировали. Его хадж в Мекку. Стоит, значит, этот самый наш комитетский волчара, бывший коммунист-ленинец, в простыне какой-то и принимает, коленопреклоненный, благословения от тамошних мулл… Метаморфозы, брат! А за ними – нефть, власть, доллары и – политика! Ну, ступай…
Оставшись в одиночестве, генерал призадумался.
Думалось о многом: о сегодняшних подлейших временах, о справедливо упомянутой полковником безысходности, что не миновала и его, принуждая каждодневно заботиться о сохранении равновесия шаткого кресла в ненавистном для чиновного жулья учреждении; о неясном будущем, способном превратиться в бесконечный черный день пенсионного жалкого забвения.
Нынешним своим положением генерал весьма удручался. Перестановки в ФСБ не прекращались уже много лет, он находился на той должности, что среди сотрудников именовалась «местом на вылет», и в новой системе кадров-пешек, не имеющих ни четких перспектив, ни какой-либо стабильности, приходилось лавировать: учитывать интересы покровителей, каждодневно оценивать их позиции с точки зрения возможных падений и взлетов, а также прикидывать целесообразность оказания услуг тем или иным сторонам, смертельно враждующим в своем высшем политическом клоповнике.
Сложная, изматывающая нервы игра…
Вчера он доложил одному из бонз о планируемой против бонзы интриги, затеянной иным кремлевским деятелем, но вот уже сегодня пожалел о скороспелом доносе, ибо ситуация изменилась, и состоись интрига – сыграла бы она генералу на руку. Теперь же приходилось выкручиваться в новых маневрах, дабы не раскрыть себя как источник информации, не подставиться под гнев самого влиятельного клана…
А все ради чего? Ради теплого местечка, твердо обещанного ему взамен за услуги, когда высшая политическая целесообразность выкинет его из этого кабинета…
И разве он один рассуждает подобным образом и живет подобной жизнью, вернее, как-то пытается выжить? Здесь, на Лубянке. Да и только ли на Лубянке?
Эх, а ведь были возможности уйти во внешнюю разведку, где все более-менее тихо, пусть и голодно, не говоря о ГРУ – там, за заслоном чиновного ареопага министерства обороны, принимающего на себя первый удар, куда как проще, чем в центральном аппарате контрразведки, столь нелюбимом вождями и парламентариями за свое нахождение в эпицентре внутренних передряг и столь опасную для многих информированность…
Но что делать, коли так вышло? А вот что!
Сегодняшнему своему Хозяину он непременно обязан сообщить о докладе Одинцова, поскольку именно о нем, Хозяине, не ведающий того полковник и доложил.
А что сказать? Такая-то, мол, ситуация, держим ее под контролем, отрабатываем хлеб насущный и будущий?.. Заботимся о качестве распространяемых о вас слухов?
Он потянулся к телефону, но, подумав, опустил руку.
Торопиться не следовало.
Надо точно подобрать слова, интонацию и, главное, отработать саму концепцию доклада. Концепция же обязана нести в себе этакую небрежную мыслишку, что, дескать, путаются тут под ногами разные доброхоты, падкие на скандальные разоблачения, а потому вы там подумайте о подходящем камуфляже для своих злодеяний – как, например, об упреждающем разные слухи интервью по актуальному поводу; далее – об определенной политико-воспитательной работе среди специалистов геологоразведки, газовиков… Или как их там?
Ну а итог – укрепление нынешнего генеральского кресла. За заслуги пусть и небоевые, но…
Он внезапно подумал, что находится сейчас в роли перевербованного агентишки, пытающегося выслужиться перед новым начальством, способным растереть его в пыль, и стало от такой мысли генералу мерзко и одиноко, и все оправдания, которые мгновенно начали выстраиваться в мозгу, затмевая собой едкий униженный стыд, отмелись им, прекрасно о таких оправданиях ведавшим, бесповоротно и жестко.
Да, он выживал. Очередной раз в новых условиях. И все. Да, он приспособленец во власти. Иная же перспектива – жалкий, всеми забытый старик.
Внезапно вспомнился бывший приятель – ныне покойный генеральный прокурор. Как бы предстал перед взором: в добротном пальто, шляпе, выпрастывающий, как медведь из берлоги, свое громоздкое туловище из казенной «чайки», горделиво, с невидящим взором следующий к лифту, а затем – в кабинет под шорох спешно скрывающихся за дверьми сотрудников…
А после возник иной образ, также присутствовавший в памяти генерала: сутулый пенсионер, стоящий в очереди за картошкой, продаваемой из кузова грузовика. Кургузая курточка, вязаная лыжная шапочка, драная авоська…
Генерал помнил, как попросил шофера остановить машину и долго, не веря глазам, приглядывался к этому дедку, с болезненным недоумением уясняя: да, он самый, генеральный, сверзившийся из ослепительной вышины некогда грозный небожитель…
Ну, нет!
Он снял трубку телефона правительственной связи.
– Виктор Сергеевич, тут у меня деликатный момент… Вы не могли бы уделить минут пять? Завтра? После обеда, ага. Благодарю, Виктор Сергеевич…
Игорь Володин
Могучий крылатый трамвай «боинг», благополучно миновав просторы северной Атлантики, приземлился в Нью-Иорке, и, проследовав узким извилистым коридором в полуподвальное чрево аэропорта, я вскоре стоял в длиннющей очереди, вившейся в отгороженных бархатными канатами проходах, что вели к стойкам иммиграционных стражей границы.
Клац! – скрепки впились в лист паспорта, пришпилив к нему белую карточку с оранжевой чернильной датой разрешенного мне пребывания на американской территории.
Далее, пройдя через толпу встречающих, я очутился у телефона-автомата под сенью прозрачного пластикового колпака и, достав из сумки обернутый фольгой металлический цилиндрик, вытащил из него российскую двадцатирублевую монету с двуглавой курицей, не отмеченной символами имперской власти.
Российские «двадцатки» вполне заменяли собой американские квотеры, и всякий раз вез я их сюда по просьбе Мопса, с чувством глубокого удовлетворения, полагаю, расплачивавшегося туфтой за парковки, проезды по дорогам, а также за телефонные звонки.
– Ну, – услышав голос однокашника, молвил я, – стою на месте, жду тебя.
– С прилета звонишь?
– Естественно.
– Поднимайся на вылет, на прилете теперь только такси могут кантоваться. Завинчивают гаечки, суки, качают из народа валюту… На платную, мол, стояночку давайте! А там один час – четыре зеленых!
– У нас не легче…
– Да весь мир скурвился, чего базарить! Значит, на прилете узенькая такая дорожка на самом въезде… Я приторможу, а ты и запрыгнешь. Жди! Двадцать минут, и я…
Повесив трубку, я двинулся к лифту.
Мопс прибыл на каком-то обшарпанном драндулете трудно идентифицируемой марки. Скрипнула провисшая в петлях дверь, долго не желавшая захлопываться; затем мы дали кружок вокруг терминала прибытия, нырнули в трубу туннеля и вскоре помчались по пустынной солнечной трассе, ведущей в Бруклин.