Зачем ходить с обиженным лицом? Лучше ходить с утра за клюквой и брусникой. Не шаркать по линолеуму дома престарелых, где на диванах, на халатах, на расческах мерцает иней старости. Лапландский белый мох приятнее для глаза.
Из пенопласта сделал наколенники, очень удобные. У старости первейший враг — роса, ведь собираешь на коленях. И никакой обиды в голосе, в глазах. Непобедимый!
2
*
В прохладном тамбуре — дымок от сигареты…
Проезжаем Сегежу, Идель.
Солнце насквозь просвечивает поезд.
Проезжаем Поньгому.
На станциях светло и нет людей.
Стук колес, дребезжание ложки в стакане.
Непроизвольно я достал прозрачную коробку с блеснами.
— На день рождения мне подарили золотую ложку. А что с ней делать? Гости едят стальными ложками, а я ем золотой. Вы можете вообразить такое? Моя природная застенчивость (Марухин поперхнулся чаем) и аскетическое воспитание в учительской семье несовместимы с роскошью и чванством.
Ложка лежала за стеклом в шкафу, сверкая под вечерними лучами, и это навело меня на мысль…
— Какую мысль?
— Я отпилил ненужный черенок и сделал идеальную блесну! Вечернюю.
— Ненужный черенок?
— Не придирайся к слову.
— Да-а, форма идеальная и вес…
— Вы, кажется, хихикаете?
— Мы восхищаемся твоей фантазией!
Как бы в присутствии четвертого я говорю:
— Еще недалеко отъехали от дома…
— Недалеко? Уже Амбарный.
После станции Лоухи солнце почти не заходит, и бесконечный день стоит в окне бегущего вагона.
Озера, острова, озера с затонувшими в них облаками, окаймленными бледным огнем, заброшенные за леса холодные пожары, малиновые росчерки, пунцовые и алые сияния.
Восторг Марухина — «ненужный черенок!». Улыбка брата в зеркале купе, — над островами и березами.
— А теперь я тебя удивлю.
— Только меня?
— Олег не оценил.
— Я оценю!
— Резина пропускает холод, и вот что я придумал.
— Рукава от дубленки?
— До места ловли я несу их в рюкзаке, они ведь невесомые, потом вставляю в сапоги и целый день могу стоять в реке.
— Олег, он гений!
— При плюсовой температуре.
— С учетом потепления земного климата…
— Перестаньте хихикать и вытрите слезы.
— Это слезы восторга!
*
Подъезжая к Чупе, я замечаю, что слегка покашливаю от волнения. Меня уже притягивает Север.
На пустом горизонте чернеют пожарные вышки. Там дальше нет людей, но я люблю безлюдье и смутно прозреваю в нем золотой запас, последнюю надежду… Перед кошмарным размножением людей.
Заранее выносим в тамбур спиннинги и чемоданы.
— Ничего не забыли?
— Я посмотрю.
В пустом купе осталось озеро, сверкающее в зеркале. И за спиною — озеро в окне. На мгновение ты как бы исчезаешь между ними в каком-то непонятном промежутке, где ты свидетель своего отсутствия.
Поезд уже стоит.
— Быстрей, быстрей! — торопит проводница. Могла бы подержать флажок, но небольшая паника разнообразит монотонную дорогу.
Скорый «Арктика» стоит в Чупе одну минуту, напоминая жителям залива о незначительности их существования, но появилась надпись на заборе: «Чупа — столица белой ночи!».
Надо же чем-нибудь гордиться.
Хлебопекарня, почта, лесопильня… Все тот же сторож в телогрейке — 11 июня.
— Привет, сеньор!
— А, — говорит, — вчера ты дал мне закурить.
— В прошлом году.
— А вчера не давал?
— Я сегодня приехал.
Отсутствие событий и безмятежность в черепной коробке сторожа запечатлели столь ничтожный факт, год превратился в день.
— Ну, я пошел.
— А сигаретки?
— Оставь себе.
Пустая улица со ставнями на окнах спускается к заливу. Здесь ничего не изменилось. Мокрые сваи деревянного причала, запах водорослей… На рюкзаке сидит седой биолог, ждет моторную лодку, чтобы уплыть на остров Картеж.
Наверно, сторож прав, и у вчерашнего нет перед прошлогодним никакого преимущества. У прошлого нет расстояний.
*
Ну вот и все, запреты отменили. Участок ловли — от моста до устья Умбы. Лицензии можно купить в инспекции рыбоохраны. Сегодня здесь все шелестящие, шуршащие в кустах, — возникли во плоти.
— А кто ответит за ревматизм? За унижение личности?
Смех во дворе… И надо же, по радио звучит оркестр Поля Мориа, как двадцать лет назад.
Каким же вкусным был зачерствелый хлеб!
Какими синими — далекие озера! Какие озарения дарил мне страх, когда я нарушал запреты! И возникала мысль опасная о том, что яблоко зеленое на самом деле не зеленое и роза красная — не красная.
Случайно я открыл в стихотворении физическую тайну человеческого глаза, — восприятия и отражения цвета в сознании.
14-летний рыболов в намокших кожимитовых ботинках с прилипшими к ним семенами клевера и одуванчиков, я шел к реке лиловыми и желтыми лугами и я не знал, что это не луга, это мои глаза увидели их такими. И это я такой.
Какие же они на самом деле? Не знаю, и не стоило мне отнимать у бедности дорожную канаву с васильками.
Так кто же я, дающий им нарядность? Я — без фамилии, без имени, измученный жарою пилигрим, сидящий на обочине в тени березы?
А я и есть Бог! Я преломляю свет в диапазоне чуда. Отмахиваясь от шмелей, я превратил физические колебания в басы виолончелей. И мой нарядный цвет есть чудо пустоты, которую встряхнули, ее необъяснимая необходимость…
*
С утра мы на ногах. Купили соль, посуду, керосиновую лампу.
Идем по деревянным тротуарам в инспекцию рыбоохраны. Оформили лицензии и через весь поселок идем к Шкляревскому Ивану, моему однофамильцу. Прохладный воздух северного лета придает мне бодрости, далекое не кажется далеким, и я иду легко, как в юности.
Ветка — нырнул под ветку, лужа — перепрыгнул лужу. Откуда эти радостные силы в поселке Умба на краю земли?
Подозреваю, что земное счастье — понятие географическое. У каждого есть самое такое место, где возникает соответствие его физических особенностей — определенной широте Земли.
Люди, которые пренебрегают географическим понятием о счастье, глупей деревьев, ведь кипарисы и оливы не живут на Севере, даже дубы растут по краю средней полосы. Где кончается дуб, начинается Север.
*
Дошли до головы порога. В доме инспектора помыли закоптелое стекло, и лес приблизился.
Стаканы с чаем на столе стоят, просвеченные, и мы молчим. В окне течет река.
Сегодня — 25 июня, день моего возникновения в телесной оболочке человека с последующим продолжением в безмозглых васильках.
Зачем мне это продолжение? Мне, мыслящей воде. Какой дьячок с кропилом и ключами от «Тойоты», не знающий, что будущее — это прошлое, какой архиерей меня утешит?
Какой философ или Мефистофель покажет мне тропу в неисчезающее время?
Один над перевернутыми облаками, я был никто, меня зовут — Вода, я пережил себя и возвратился… О чем-то я забыл… Огромные следы впечатались в песок и я кричу, предупреждая о своем присутствии:
— Леса — вода, и яблоки — вода, и облака и лошади — вода!
Иисус Христос пришел не к пахарям, а к рыболовам.
Продолжить — не хватило страха. Смеюсь… А может, мне туда вернуться?
Марухин приготовил ужин: вино «Медок», горячая картошка, рассыпчатая, посыпаешь солью, и больше ничего не надо.
Олег заплющил глаз и улыбается, как в детстве, когда он что-то прятал от меня в местах, уму непостижимых.
— Дарим тебе струю! Нетронутую. Завтра покажем.
— Спасибо. Что я вспомнил…
В глазах — стоит грибник на костылях. Мы покурили над бездонной лужей.
Я подарил ему грибное место за Светиловичами, такой невзрачный ельник вдоль проселочной дороги. Там было столько рыжиков, что чувства притуплялись.
Грибник на костылях ушел, счастливый.
В детстве я видел рыболовов на протезах. Один был без руки, с держалкой для удилища.
Он мне сказал под моросящим дождиком: «Не унывай!».
*
Что-то невыразимое прилетает из прошлого, какой-то синий вечер в Могилеве, и золотые темные круги — от всплеска голавлей. И больше ничего. И только образ золотого круга запечатлелся в детской памяти, как бесконечное мгновение.
Рожденные в реке, они уходят в море и странствуют вдоль берегов Европы, запечатляя запахи воды, магнитные поля и даже звезды и гравитацию Луны, колеблющей поверхность океанов.
Их пастбище — рачки, креветки, косяки сельдей, живительная роскошь отмелей и небольших глубин. Они подходят к берегам Гренландии, но сила Круга поворачивает их и ведет к своей реке. Без компаса, без рации, без карты Атлантического океана, где обозначены широты и долготы.
Они пересекут Гольфстрим, вода похолодеет.
Как журавли запоминают реки и равнины, лососи помнят все возвышенности и равнины дна, поверхностные и глубинные течения и, приближаясь к берегу, улавливают уменьшение солености, прибрежный вкус воды.
Стада лососей огибают Кольский полуостров, и опьяняющая сладость детства, сладость пресной воды, у каждого стада она своя, неповторимая, притягивает их.
Это Харловка, Поной, Иоконга впадают в Баренцево море.
И дальше — Варзуга, Оленья, Хлебная… К ним повернут другие семужьи стада, а лососи, рожденные в Умбе, продолжат путь вдоль берега, в ста — ста пятидесяти метрах от него и, переждав чудесный обморок от пресноводья, они войдут в ревущие пороги, и сила океана, накопленная за два года, преодолеет встречное падение воды.
Ба-бах! — из пены вылетает семга. Ба-бах! — удар на сливе Малого порога. Семга вошла в реку!
В окне деревянной гостиницы — белая ночь.
Пилот из Пинеги рассказывает о своем отце:
— Он был военным и разговаривал всю жизнь по-русски, но, умирая, бредил по-татарски…
*
У северного рыболова в голове, как в оркестровой яме.
Густой тягучий звук за облаками, это Ил-14; немного тарахтящий с металлическим акцентом — Ми-4; стрекочущий звук «Ветерка», пять лошадиных сил.