Ну хватит, хватит! И нельзя уйти. В глазах — танцуют пятна света на песке, изрезанном узорами перловниц и жемчужниц; едва родившись, шустрые жемчужницы стараются прилипнуть к жабрам семги, живут на них и всасывают перламутровое молоко, а потом отпадают. Только такие раковины — с жемчугом.
— Вот настоящая, возьми.
— Пускай лежит!
Выходим из воды и золотые точки плавают в глазах, я их несу домой… Они еще нам пригодятся!
*
(Под вереницами гусей)
Гуси кричат за облаком, и в магазине слышно, дверь открыта, что летят казарки. У них отчетливые ноющие голоса.
— Гуси Рим спасли, а римляне их съели! Могли бы выделить лужок и озерцо.
Продавщица насмешливо слушает нас.
— Десять буханок хлеба, десять килограммов соли, пятьдесят коробок спичек.
Выходим на крыльцо и слышим:
— Онг! Онг!
— Гусь, — говорит Панков, — любит, чтобы его долго тушили.
— Очень любит, — смеется Олег.
— Онг! Онг!
В солнечном холоде над Умбой пролетают гуси.
…В лесу все мокрое, костер дымит, зубы стучат по кружке, озябший сон пронизывают крики селезней. Пора идти домой.
Обычно девять километров мы проходим за полтора часа, если молчим, но молчание удлиняет дорогу, и получается, что мы приходим раньше, но в пути мы дольше… Такого быть не может! Не понимаю времени и не ношу часы. Тайна, которой нет.
Олег принес дрова, растапливает печь и ставит чайник… Я засыпаю за столом. Во сне стоит невыпитая кружка чая, и нету сил в блаженстве изнурения освежить пересохшее горло, нету сил дотянуться до нее рукой, но у меня в запасе это удовольствие, что-то всегда должно быть впереди, мечта о кружке чая… Она стоит во сне и наяву, реальность и мечта соединились, не дай вам Бог разбогатеть на старости. О чем-то я еще подумал, полуисчезая. Проснусь и выпью чай, без сахара! Как интересно иногда мечтать о том, что есть.
*
Бедности я не боюсь, на старость не коплю, в компании не жду, когда другие вытащат бумажники. Старость свою я обеспечил книгами и золотыми листьями, упавшими сегодня ночью на крыльцо, на плесы, на тропу.
В одно мгновение я проживаю годы, которые еще не прожил, и вот я стар и очень одинок, и все мои друзья отсутствуют по самой уважительной причине.
И только книга — мой последний друг, единственное утешение еще живых, но никому не нужных, включающих в своей берлоге свет и наслаждающихся плавленым сырком на белом хлебе, они остались с ней, отзванивая чайной ложкой время счастья и предвкушая изумительные превращения в любимых персонажей.
И это — книга! С библиотечным штампом, формуляр заполнен до отказа, такая длинная за ней стояла очередь и руки детства стерли позолоту. Я оказался там, когда ее списали, и унес домой.
В компьютере теперь — любая книга, но я не вижу их, а книги надо видеть.
Когда я ночью выбираю книгу для пребывания в ином пространстве или времени, когда ищу целительную книгу, спасаясь от тоски, от одиночества, от подлости людей, когда я выбираю книгу, я должен видеть их.
Один предатель перенес их в лоджию, но человек он впечатлительный, ночью лежит и слышит на балконе кашель.
Хозяину квартиры. Заявление:
— В лоджии стало холодно и сыро. Убедительно просим перенести больного Чехова к мусоропроводу на лестничной площадке.
Дефо, Дюма, Оскар Уайльд, Сервантес.
К утру я засыпаю с книгой на подушке, не на компьютере же засыпать лицом, не на пластмассе ноутбука.
Меня им не поймать!
Крапивин рассказал мне сон: на леске бушевала семга. Он оглянулся — за спиной инспектор, и в лодке на реке — инспектор.
— Все равно вы меня не поймаете!
— А это почему?
— А я сейчас проснусь, — сказал Крапивин и проснулся.
Такой веселый сон с дырой в заборе.
Меня им не поймать! Сейчас проснусь, и старости как не бывало, а книги все стоят, и между ними — щели. Нашла кого ловить своими ноутбуками.
*
(Легенда о Сервантесе)
Заготовитель провианта для испанского королевского флота, солдат Мигель Сервантес, потерявший руку в морском бою, завез домой бочонок масла и мешок муки, но по доносу наблюдательных соседей (детишки стали веселей и больше бегают) был осужден и отбывает срок в Севилье, где сочиняет длинную пародию на рыцарский роман про хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского.
Тюремный двор перебегает надзиратель с платком на голове.
Жара скрутила листья и стручки акаций. В Севилье очень жарко, а в тюрьме прохладно, и на свободу выходить не хочется. Там нищета, а здесь дают баланду и вино. Осадок можно выливать в чернила, добавляя сажу.
Сегодня он почувствовал, что книга заскучала.
Парализованной рукой во сне ловил метафору и не поймал.
Два надзирателя вкатили бак с баландой, толкуя о своем.
— С утра поеду к мельнику.
— Возьми и мне мешок.
И вот она — метафора! И Дон Кихот с копьем наперевес летит на ветряную мельницу.
Подсказка Бога через надзирателя, незлого хлебореза.
Нет, это вор сказал ему:
— Поеду к брату, буду жить на мельнице, там изготовлю новый инструмент…
И подвигнул. Обнять его! Отдать монету, спрятанную в башмаке.
И сочинять, подмигивая человечеству, все зная наперед… Могила затерялась, и Дон Кихот уехал навсегда из скучной книги. Не захотел смешить испанских пастухов. Великие творения чудят, не подчиняясь замыслу.
Одна метафора, подсказанная вором или надзирателем, и вместо старика с тарелкой на усохшей голове — бессмертный Дон Кихот, превосходящий славой Бонапарта и Александра Македонского, одна метафора…
А вот еще одна. Проворный Санчо разболтал муку и на щите печет пшеничные лепешки, а Дон Кихот снял раскаленные доспехи и опустил худые ноги в холодок ручья.
Забыл, не записал. Досрочное освобождение — под жгучий зной с монетой в башмаке. Суконные штаны в жару усугубляют унижения.
Мигель Сервантес изгнан на свободу.
*
Тень вертолета, догоняя нас, скользит по краю тундры. Внизу стоят озера без названий, в них никогда не отражались люди. Мы летим на Тиман…
*
— Меркурий — это чайник на костре!
— Так близко к Солнцу?
— Очень близко.
— А Венера?
— Венера дальше Меркурия.
— Насколько дальше?
— Как отодвинутая от костра кастрюля… Надо ее еще немного отодвинуть, жаркое пригорит.
— А что на Марсе?
— На Марсе минус двести…
— Даже слушать — уши замерзают.
Сии познания, как говорили звездочеты, — из школьной «Астрономии», которую я подобрал на лестничной площадке.
— Меркурий закипел! — смеется брат.
*
Выходим на тропу, и все блестит — мох, валуны. Лучи дробятся в каплях, образуя временные бриллианты.
Спускаемся в каньон и на ходу налаживаем спиннинги. Вода, пронизанная солнцем, подсказывает темную блесну, покрытую погасшим оловом. К цевью заточенного тройника привязываю красные шерстинки, чтобы они играли на струе, воссоздавая трепет.
*
На горизонте подымался дым одинокого костра.
— Это биологи, они едят моллюсков и морских червей.
— Сырыми?
— Немного варят — уточнил Олег, — здесь мало дров.
— Может, попробуем моллюсков?
Я видел, — их притягивает к одинокому костру. Забавный парадокс безлюдья… Сюда мы убегаем от людей, а здесь мы радуемся человеку.
*
(Видение, возникшее на летном поле в Долгощельи
во время ожидания Ан-2)
Уходящие за горизонт вереницы людей тянулись к молчаливым кораблям-баракам.
По обе стороны стояли альбиносы с повязками эвакуаторов. Уши у них были залеплены зеленым пластилином, неустаревшая уловка Одиссея.
— Значит, в чем-то они уязвимы, — подумал поэт.
Вокруг валялись крылья истребителей и перевернутые танки, разрезанные пополам.
Молебны не спасли…
Мелодии Чайковского и Нино Рота не проникали через пластилин.
В толпе изгнанников, прихрамывая, шел поэт с любимой удочкой и старым чемоданом, и это он подумал о пришельцах:
— Отказ от молчаливого общения лишит их чувства превосходства.
Им все понятно. А поэтические образы? Метафоры, свисающие яблоками с тополей?
Он молча стал читать стихи:
Окуная лицо в облака,
долго пьем холодок родника,
отползая с улыбкой смиренной
в неподвижную теплую тень.
Долго тянется день
в этой жизни мгновенной.
У них в глазах возникло несогласие.
— Лес над рекою зеленый склонился,
желтый в реке отразился…
Головы их поворачивались, отыскивая время, исчезнувшее между желтым и зеленым.
— Так близко небо грозовое,
такая легкость и тоска,
что вспоминаешь сквозь века
свое отсутствие живое.
Они оглядывались…
— Дай мне все! Я не стану богаче.
Все возьми! Я не стану бедней.
Возникла паника. Он продолжал читать.
— Ну что нам стоит до парома
дойти за полтора часа?
Совсем недалеко от дома
стоят далекие леса.
И что нам стоит до затона
дойти, валяя дурака?
Совсем недалеко от дома
течет далекая река.
Он видел, как внутри себя они искали выход за пределы логики и натыкались на слепые стены. Он продолжал читать:
*
Пиджак Рембо пошит из синей ночи,
к воротнику приколот махаон…
*
За бездарность, за робость свою
ненавижу себя и наглею.
Я люблю тебя, свято люблю
и в лицо твое нагло курю,
потому что я благоговею!
Он продолжал читать!
*
Вот старость вижу я во сне.
Огромной белой глыбой снега
она уже нависла с неба
и держится
на тишине…
Их лица сморщились, симметрию перекосило. Непонимание ломало изнутри перегородки Интернета. Не находя обочины, они «пустили сок» и потекли какой-то яркой ядовитой смазкой.
Уже открыто, вслух — он продолжал читать!
Мелькнули в книге белые страницы,
и не пеняй на типографский брак.