– Так вот где вы Емельке Пугачу оружие ковали! – закричал граф Панин, и страшный голос его эхом отдался под каменными сводами. – Воры! Бунтовщики! Мужицкого царя захотели? Матушка-императрица вам нехороша? Давай, палач, давай! Чтоб неповадно было. – Засвистел кнут, задымилась, трескаясь, кожа на мускулистом теле, нечеловеческий вопль наполнил каменные подвалы. – Я Емельку самолично изловлю, – кричал Петр Панин. – И к ногам государыни нашей доставлю. Это говорю вам я, граф Панин! – Он сделал знак палачам, и двое из них – один с раскаленными щипцами, другой с кожаным кнутом – подошли к седому мастеру.
И в этот момент ворвался в пыточную, тяжко дыша, пожилой тучный человек с черной растрепанной бородой, бухнулся перед графом Паниным на колени.
– Ваше сиятельство! Яви божескую милость!..
– Кто таков? – перебил Петр Иванович.
– Управляющий заводом, ваше сиятельство! – с колен ответил тучный человек. – Людвиг Штильрах.
– О чем просишь? – насупил брови граф Панин.
– Оставь, ваше сиятельство, бунтовщиков сих живыми. Мастера!
«Оставлю, – подумал граф Панин. – Только не по твоему указанию, рожа басурманская». Тут надо отметить: никогда и никому не говорил потом Петр Иванович о дивном видении у стен Катлинского завода. И не потому вовсе, что не поверят, или поднимут на смех, или, того хуже, сочтут разумом помутившимся. Вовсе нет! А вот будто зарок взят свыше: молчи! Молчи, потому как тайна сия – не твоя… И так было и будет со всеми, с кем соприкоснутся, войдут в контакт Черные и Белые воины, посланцы в наш мир Черного и Белого Братств, на поле вечной битвы за Золото и души людские.
Между тем Людвиг Штильрах продолжал:
– Мастера, потому как вот у Прошки Седого руки золотые. А без подмастерьев своих, Данилки, Егорки да Васьки Лаптя, не может он чудо творить.
– Что за чудо? – спросил граф Панин.
Хлопнул в ладоши Людвиг Штильрах, и двое слуг внесли в пыточную подносы с посудой дивной, с кубками да блюдами красоты сказочной. Через кровавый туман, через хлад близкой смерти смотрел с дыбы на свои творения Прошка Седой, и два солнца вспыхнули в его гаснущих очах.
– Бунтовали… Так нечистый их ослепил, – говорил Людвиг Штильрах, по-прежнему стоя на коленях. – Яви к ним милость, ваше сиятельство. Не об их душах молю, о богатстве и славе Государства Российского пекусь.
Тихо стало в пыточной. Только слабый стон срывался с искусанных губ Данилки-мастерового. Долго не мог граф Панин оторвать взора от изделий мастера Прошки Седого и его подмастерьев.
– Ладно, – сказал Петр Панин после тяжкого раздумья. – Пусть свой сатанинский грех до конца дней делом искупают. В кандалы их и цепью сковать. Так и посуды свои работать будут.
И, резко встав с табурета, развернувшись, граф Панин вышел из пыточной. Людвиг Штильрах, отирая рукавом пот с лица, сделал поспешный знак заплечных дел мастерам. Те, не спеша особо, сдернули с дыб Прошку Седого и подмастерьев его, Данилку, Егорку и Ваську Лаптя. Рухнули на земляной пол истерзанные тела.
Путешествие «Золотой братины»
Глава 8Ожившая легенда
– …Еще, любезный Кирилл Захарович, – продолжал граф Оболин, – в завещании прадеда было сказано: сохранять сервиз в тайне сто двадцать шесть лет, а по прошествии срока устроить званый ужин на семьдесят персон. Все рассчитал Григорий Григорьевич: настал новый, тысяча девятисотый год… Батюшка мой, Григорий Александрович, тот новогодний ужин и учинил. Кстати, на нем был барон фон Кернстофф. Помните, Иван Карлович?
– Как забыть! – воскликнул барон.
– Только его и нашел из званых тогда… – вздохнул граф Оболин. – Где все? Что сделала с Россией эта красная сволочь… Эти толпы оборванцев, которых спустили с цепи!..
– Вы, Алексей Григорьевич, – нетерпеливо перебил сухощавый человек в военном кителе без погон, – как пробирались в Питер? Через Мемель?
– Нет, через Финляндию. – И граф Оболин опять повернулся к Кириллу: – Тогда первый раз в двадцатом веке весь этот сервиз был выставлен на стол. Сегодня – второй… И последний. Аминь!
– Вот за это и выпьем! – Князь Василий Святославович Воронцов-Вельяминов вскочил со своего места в явном нетерпении.
За ним поднялись все остальные, чокнулись. Через час стол являл живописный хаос, несмотря на высокие титулы гостей и светское образование, – наголодались люди на большевистских харчах. Раскрасневшиеся лица, гул голосов, смятые салфетки, в золотых тарелках и блюдах – объедки. Но и в таком виде сервиз великолепен, отметил Кирилл Любин. И еще он обнаружил, что на всех предметах сервиза повторяются лаконичные фрагменты сцен, изображенных на боках братины. «Гениями были мастера», – подумал Любин.
И еще одно наблюдение во время пиршества сделал Кирилл: Свечка и дворецкий по-прежнему молча и профессионально служили господам – подливали в рюмки и кубки, меняли тарелки, подносили тому или другому блюда и закуски. Только на бесстрастном лице Никиты Толмачева временами появлялась тень улыбки. Какой-то особой улыбки… Любин не мог определить какой. Злой? Иронической?
А барон фон Кернстофф почему-то рыдал над своей тарелкой, бормоча:
– Пропало, все пропало! Майн готт!
И тут вскочил князь Василий, уже совершенно пьяный, с золотым кубком в руке, закричал:
– За Россию, господа! Я предлагаю тост за Россию!
Человек в военном кителе с силой ударил кулаком по столу – и мгновенно стало тихо.
– За Россию? – повторил он. – За какую Россию, князь, вы предлагаете выпить? Может быть, за красную Россию? Большевики утверждают, что другой отныне не дано!
– За белую Россию… – растерянно пролепетал Василий Святославович, трезвея.
– Белой России нет! – Человек в военном кителе все больше распалялся. – Пока есть только белое движение за Россию. В нем, в нем, князь, наше место! Надо бороться! Все силы, все, что есть, пока не поздно… Крестьянские восстания против большевистского насилия на Урале, в Сибири, на Кубани… – лихорадочно говорил сухощавый военный. – В руках чехословацкого корпуса вся Средняя Волга, на Дальнем Востоке мы получаем американское оружие. Бороться, господа, бороться! Я… Лично я завтра – на Украину, к Деникину. А вы? Вот вы, граф, – повернулся он к хозяину дома, – бежите за границу со своим сервизом?
– Бегу, – спокойно сказал граф Оболин. – И сегодняшняя наша встреча, господа, простите, не встреча, а прощание. И поминки одновременно. Поминки по бывшей России. Бегу, любезный мой Николай Илларионович. А что прикажете делать? Я сугубо штатский человек, палить из ружей не умею, махать саблей тоже. Слава богу, жену с дочерью еще в семнадцатом, когда жареным запахло, в Женеву отправил. Теперь и сам не вернулся бы, да вот… – Алексей Григорьевич взял в руку золотой кубок, долго, пристально рассматривал рисунок на нем. – Еще в шестнадцатом году сюда сервиз перевезли. Из петербургского дома. Спасибо Никите, сохранил… Через три-четыре дня он будет в Женеве, с Божьей помощью… – Граф Оболин обвел присутствующих долгим взглядом. – Бороться с ними, говорите?… Как?
Поднялся барон фон Кернстофф и запел неожиданно сильным голосом:
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам…
Единая сила подняла сидящих за столом, и Кирилла Любина тоже, он пел вместе со всеми, испытывая горький непонятный восторг, не замечая, что слезы ползут по щекам.
Царствуй на страх врагам,
Царь православный…
Боже, царя храни!
Пламя оплывающих свечей отражалось в золоте сервиза. И увидел Кирилл Любин – в дальнем конце стола сидит в одиночестве прекрасный незнакомец, возникший в читальном зале публичной библиотеки: в белом костюме, алая роза в петлице пиджака, только прозрачный он – сквозь него штора на окне видна. «Золотая братина» должна остаться в России», – прозвучало в сознании Любина.
С Финского залива прилетел сильный ветер и шумел в голых деревьях сада, за окнами, наглухо задернутыми тяжелыми шторами. В Ораниенбауме была глубокая ночь.
Глава 9Достояние Родины
В Петроград Кирилл Любин и князь Василий добрались к полудню.
– Ты, Кирюша, вижу, совсем обалдел от моего сюрприза, – уже на Балтийском вокзале сказал князь Воронцов-Вельяминов. – Или шибко перебрал? Можно ко мне в «Мадрид», немного адской смеси осталось. Опохмелимся. Хотя времени у меня в обрез: кое-кого надо повидать перед отбытием…
– «Золотая братина», – перебил Любин, – должна остаться в России.
– Что?! – Князь Василий замер. – Как?
– Не знаю как. Знаю, что должна остаться. Он прав в своем завещании, граф Григорий Григорьевич Оболин: сервиз прежде всего – достояние России.
– Ты еще скажи: достояние большевиков… – князь Василий перешел на шепот: – Нет, ты соображаешь?! Как все это будет выглядеть? Попросить Алексея передать «Золотую братину» новому правительству?
– Не знаю, не знаю, как это сделать! – отчаянно воскликнул Кирилл. – Только ты пойми: родина у нас одна. Революция кончится, будет другая Россия, верю – демократическая. А культура, искусство… Разве может продолжаться история народа без… Господи, неужели ты не понимаешь, о чем я говорю?
– Не понимаю и понимать не хочу! Все это эмоции, дорогой мой. – Василий Святославович уже размашисто шагал по замусоренному тротуару. – Ведь не собираешься же ты с доносом на графа Оболина в Чека? Вот товарищи-то обрадуются! Они, чтобы свой грабеж богатых домов и усадеб прикрыть, откуда тянут всяческие, как ты говоришь, произведения искусства, не далее как вчера специальный декрет издали. Читал?
– Читал…
– То-то! А теперь стоп! – Они остановились на перекрестке. – Вот здесь и простимся, Кирюша. Кто знает, может быть, навсегда…