Ему хорошо было видно, как Забродин пересек улицу, поднялся по каменным ступеням, открыл тяжелую дверь отеля…
Старый, очень полный портье, удивительно похожий на флегматичного бульдога, дремал за стойкой, но при появлении Забродина тут же встрепенулся:
– Доброе утро! Чем могу служить?… Господин Штойм? Совершенно верно, у нас… Что? Откуда? Представьте себе, из России!.. Да, да, у себя. Второй этаж, шестой номер. Сразу направо. Пожалуйста! – И «флегматичный бульдог» опять погрузился в дрему.
Забродин поднялся на второй этаж, перед шестым номером (цифра на двери тускло посвечивала медью) остановился, глубоко вздохнул, усмиряя волнение. Энергично постучал. За дверью послышались шаги. «Кого еще черти…» – услышал Забродин встревоженный мужской голос, произнесший эту фразу по-русски. Дверь открылась. Перед Глебом стоял Никита Толмачев – широкоплечий, напряженный, в махровом халате до пола.
– Здравствуйте, господин Штойм, – сказал Забродин по-немецки. – Разрешите?
– Вы ко мне? – Толмачев продолжал стоять в дверях. В его немецкой речи слышался явный русский акцент. – Если вы о вступлении в яхт-клуб… Рановато. Я только оформляю покупку…
«Вперед!» – приказал себе Глеб и сказал по-русски:
– Нет, Никита Никитович, я к вам по другому делу.
Ни один мускул не дрогнул на лице Толмачева. Он по-прежнему несокрушимо стоял в дверях.
– В ваших интересах, Никита Никитович, чтобы мы разговаривали не в коридоре.
Толмачев молча отступил в комнату. Забродин последовал за ним, закрыв за собой дверь. Номер был невелик, но опрятен, два окна задернуты шторами, и на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Стол был завален газетами («Знает», – подумал Глеб); подле лампы стояла темная бутылка, рядом – приземистая рюмка из темного стекла, пустая («Пьет»). Было душно, накурено. Во вторую комнату, спальню, дверь оказалась приоткрытой, и Толмачев быстро закрыл ее («Там кто-то есть»).
– С вашего разрешения… – И Забродин сел в кресло у окна, закинув ногу на ногу.
Никита остался стоять у двери в спальню. Затягивалось молчание. Глеб взял со стола ворох газет, стал рыться в них, отыскал вчерашнюю «Дойче беобахтер», положил ее демонстративно сверху, сказал:
– Интересные новости во вчерашних газетах, не так ли, Никита Никитович?
– Кто вы? – спросил Толмачев. Он был спокоен.
– Я адвокат. Доверенное лицо Алексея Григорьевича.
– Ну и…
– Господин Толмачев, – голос Глеба звучал дружески, – единственное, что нам нужно от вас, – это фальшивая купчая. Верните ее нам.
– Кому – нам?
– Графу и мне. Верните купчую, и мы оставим вас в покое, при тридцати пяти миллионах марок…
– А граф получит сервиз, – перебил Толмачев и быстро, пружинисто прошелся по комнате. – Сервиз стоимостью триста миллионов? Ловко!
– Процесс еще надо выиграть, – продолжал Глеб, с тревогой наблюдая за дворецким. Было видно – в нем клокочет ярость. – А вы наглец, Никита Никитович! Ведь вы преступник. Открыть вас властям…
– Мое имя Отто Штойм, – перебил Толмачев и опять стал совершенно спокойным.
«Владеет собой абсолютно», – отметил Глеб.
– Я бывший подданный Российской империи немецкого происхождения, бежавший от большевиков. Не далее как пять дней назад я оформил германское гражданство. Желаете взглянуть на паспорт?
– Желаю.
Никита подошел к письменному столу, из нижнего ящика достал паспорт с кайзеровским гербом на зеленоватом переплете, протянул его Забродину:
– Прошу.
Глеб внимательно изучил документ. Паспорт был в полном порядке.
– Никита! – послышался женский голос за дверью спальни.
Лицо Толмачева окаменело. Он выхватил паспорт из рук Глеба, быстро повернулся, рывком открыл дверь – в короткий миг Забродин увидел две широкие кровати, стоящие рядом. На одной из них, ближней к окну, лежала женщина. Дверь захлопнулась. С минуту, наверно, Глеб Забродин слышал в спальне голоса Никиты и женщины: разговаривали торопливо, перебивая друг друга, но негромко. «Дарья…» – понял Глеб.
Толмачев появился в комнате, быстро затворив дверь в спальню. И снова дворецкий графа Оболина был сдержан, хладнокровен, даже что-то надменно-брезгливое появилось в его лице.
– Что же, господин адвокат, я согласен. Только… Лично вы мне не знакомы. Купчую я передам графу сам. Где он сейчас?
Несколько мгновений Глеб Забродин колебался. Все «за» и «против» стремительно пронеслись в сознании, споря друг с другом. И он произнес:
– Алексей Григорьевич в Женеве.
Глава 22«Братушко…»
Граф Оболин томился в неизвестности: двадцать дней он живет в этом уютном, ухоженном городе, окутанном атмосферой устойчивого благополучия, многовековой европейской культуры; в Женеве царит доброжелательство к иностранцам, их здесь всегда полным-полно. А этой осенью особенно много русских, и большинство из них, если не сказать все, оказались в Швейцарии по злой воле рока: бежали из большевистской России. Вернутся ли назад?…
Вот и он, граф Оболин, такой же – беглец, изгнанник, обворованный дворецким. «Золотая братина», яхта «Ольга» и Дарья, Дарья!.. «Ну уж на Дарью Никита не посягнет!..» Семья на Капри – жена, дочь. Семья… Разве это семья? Вот только Оленька, дочка, солнышко мое светлое… Как жить дальше? На сколько лет хватит средств? Надо проверить все счета в Цюрихском банке… От Глеба Кузьмича Забродина никаких вестей. Только в самые первые дни, как обосновался здесь, пришла телеграмма: «Адрес не меняйте ждите Забродин».
Ждите… Легко сказать! Но ведь не могут же они бросить меня! Хорошо, что есть Саид, действительно – замечательный чеченец.
Граф Оболин жил в роскошном отеле «Империал» на набережной озера, и с балкона его номера открывался чарующий вид на водную гладь с белыми треугольниками парусов на яхтах. Особенно любил Алексей Григорьевич сидеть на балконе в плетеном кресле в часы вечернего заката, когда и озеро, и город, и плавный береговой изгиб тонули в нежно-розовом мареве. Так бы сидеть, вдыхать свежий воздух, пропитанный ароматами осенних цветов, и ни о чем не думать…
В этом же отеле, отдельно от графа, жил Саид Алмади – у него была маленькая комнатка во флигеле для прислуги. Выполнялся приказ Забродина: жить врозь, встречаться по возможности редко, особенно на людях. Однако, где бы ни был Алексей Григорьевич, куда бы ни отправился, он постоянно чувствовал рядом присутствие своего телохранителя, хотя часто и не видел его. Очевидно, Алмади руководствовался указаниями Забродина. Впрочем, каждое утро Саид приходил к своему подопечному, спрашивал: «Какая дорога, Алексей Григорьевич?» И граф говорил, где намеревался побывать, какие планы на начавшийся день. Вот только сегодня… Одиннадцатый час, а Саида все нет. Не случилось ли чего?
Алексей Григорьевич давно позавтракал и сейчас сидел перед зеркалом у платяного шкафа, рассматривая свое лицо. Оно ему не нравилось: синева под глазами, набрякли веки, нездоровая бледность. «Все от неопределенности, от безделья…» В дверь негромко постучали три раза. Наконец-то!
– Входи, Саид!
Чеченец появился тут же, быстрый, легкий, пружинисто подошел к столу, совершенно бесшумно. Он был явно взволнован, радостно возбужден – глаза пылали, ноздри раздувались, весь полон нетерпения.
– Что случилось, мой друг?
– Скорее пошли, Алексей Григорыч! – Алмади цокнул языком. – Глеба ждет.
– Забродин здесь?! – воскликнул граф Оболин.
– Я буду на той стороне улица. Иди за мной. Шагов десять отставай и иди.
Саид Алмади бесшумно исчез. Уже через десять минут граф Алексей Григорьевич вышел из отеля «Империал». Швейцар, молодой человек атлетического сложения, услужливо и одновременно с достоинством распахнул перед ним дверь. Саид Алмади ждал на противоположной стороне улицы, со скучающим видом рассматривая в киоске красочные обложки журналов. Увидев графа, он двинулся к центру. Алексей Григорьевич быстро пересек проезжую часть улицы и теперь, соблюдая условленную дистанцию, шел за своим телохранителем. Непостижимым образом он понимал, чувствовал, что хотя Саид и не оглядывался, но все время держал ведомого в поле зрения. И еще граф Оболин обратил внимание на то, что многие женщины смотрят на Алмади с испуганным восторгом – сын гор был картинно, ярко красив, и красота его отдавала чем-то диким и хищным.
Было еще утро, хотя и позднее, однако навстречу валила порядочная толпа, пестрая и многоязычная. День начинался теплый, солнечный, ласковый. С озера летел легкий свежий ветер. Впереди, в тени деревьев, показалось открытое кафе всего на несколько столиков. Алмади замедлил шаг, обернулся, еле заметным кивком указал Алексею Григорьевичу на дальний столик у буфетной стойки, за которой в ленивой, скучающей позе стоял полный брюнет с черными усиками стрелкой.
За столиком сидели Забродин и Любин, которого, впрочем, граф Оболин не столько узнал, сколько догадался, что это он: темные очки, седые бакенбарды, густые рыжие волосы, яркий трехцветный шарф на шее… («Для чего такой маскарад?» – подумал он с удивлением.) Глеб и Кирилл потягивали из высоких стаканов холодный оранжад, дружески, хотя и буднично, улыбались Алексею Григорьевичу.
Граф Оболин посмотрел по сторонам. Саида Алмади нигде не было – растворился среди дефилирующих прохожих, растворился мгновенно, как только он и умел. Но граф знал – чеченец где-то здесь, рядом.
– Господи! – громко заговорил Алексей Григорьевич, подходя к столу. – Наконец-то вы здесь!..
– Присаживайтесь, граф, – пригласил Забродин. – И пожалуйста, без особых эмоций. Не стоит привлекать внимание.
Граф Оболин покорно сел на свободный стул, чувствуя себя виноватым. Забродин сделал знак буфетчику, показав на графа, – и через несколько мгновений перед Алексеем Григорьевичем стоял запотевший стакан с оранжадом.
– Дела у нас такие, – негромко заговорил Глеб. – Мы в Женеве второй день. Вас интересует, почему мы не сразу к вам? Дело в том, что здесь ваш дворецкий. Скорее всего, вместе с Дарьей.