дах…
– Что же ты молчал, черт тебя дери! – рассердился Забродин. – Это же многое меняет! Так… Я – к графу, попробую поговорить напрямую. А вы ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
Забродин вышел из купе. Проход по вагону был пуст. Стучали колеса вагона, мерно и неустанно, говоря о вечном стремлении человека к странствиям и путешествиям. Глеб осторожно постучал в дверь с цифрой пять.
– Прошу! – тут же откликнулся граф Оболин. Алексей Григорьевич сидел у окна в той же позе, в какой его оставил Забродин: он даже не снял легкое пальто, лишь расстегнул пуговицы.
– Не спится? – спросил Глеб.
– Не спится.
Забродин закрыл дверь купе, сел напротив графа.
– Вас что-то гнетет, Алексей Григорьевич? Откройтесь. Вам ничего не следует от меня скрывать.
– Открыться? – Граф Оболин поднял голову, прямо посмотрел на Забродина. В его глазах смертная тоска смешалась со страхом. – Извольте! В Германии передавать Никиту в руки полиции нельзя.
– Почему?
– Этого… – Алексей Григорьевич опустил голову, – этого я не могу вам сказать…
– А вы, граф, все-таки скажите. Давайте я приду вам на помощь. Тут замешана Дарья?
– Что? – Алексей Григорьевич резко повернулся, схватил Забродина за руки, сильно сжал их. – Вы… Вы знаете?…
– Догадываюсь.
– Хорошо, хорошо… Я скажу, – лихорадочно, быстро зашептал граф Оболин. – Дарья… Моя Дарьюшка… Понимаете, Глеб Кузьмич… Я вам откроюсь. Вынужден открыться. Давно у меня нет семьи, жены. Прах, горькие воспоминания. И обязанности перед дочерью. Дóма, в России, держали условности, правила нашего круга. На Капри обо всем договорились. Расходимся… Мирно, даст бог, расходимся. Жизнь я им обеспечу, с Оленькой буду встречаться… Постоянно, постоянно, Глеб Кузьмич, буду встречаться. А Дарья… С этой женщиной собирался начать здесь, в Европе, новую жизнь. Никита должен был вместе с «Братиной» привезти сюда Дарью, мое главное сокровище… А он… Мерзавец! Негодяй!.. – И слезы заполнили глаза графа Оболина. – Сейчас Дарья у него как заложница. Никита сказал: «Выдашь меня полиции – и не жить Дарье». Отдаст он мне ее после суда, если выиграем процесс. Что делать, Глеб Кузьмич? Что делать?…
– Придумаем, Алексей Григорьевич. Сообразим. Спасибо, что поведали мне свою тайну. – Забродин собрался было раскурить трубку, но тут же отказался от этой соблазнительной затеи, зная, что граф не переносит табачный дым. – Теперь давайте прикинем: что же получается? Скорее всего, Толмачев нас с вами встретит в Берлине, не явно, конечно, вы понимаете.
– Понимаю.
– Можно предположить, что он отправился в Берлин на день раньше, чтобы надежно укрыть Дарью, а уж потом незримо встретить нас.
– Господи! Сохрани, умоляю, сохрани мою Дарью! – прошептал граф Оболин.
– На Бога надейся, а сам не плошай. – Глеб улыбнулся, лицо его было полно энергии и жажды действия. – Я вам даю слово, что с головы Дарьи не упадет ни один волос. Но мы прежде всего должны найти ее. А сделать это можно только через Толмачева… В чем я совершенно убежден, – с напором продолжал Забродин, – так это в том, что ваш дворецкий, Алексей Григорьевич, наверняка будет иметь с вами встречи. Мы постараемся почаще оставлять вас одного, чтобы не спугнуть Никиту Никитовича. Не буду от вас скрывать: Толмачева мы обязательно сдадим немецкой полиции, это придаст вес суду. Но обещаю вам: сначала мы вызволим Дарью. Повторяю: лишь бы ее найти. Вы согласны со мной, с моим планом? Пока я изложил вам его лишь в грубой схеме.
– Согласен! Для Дарьи я сделаю все. Ах, любезный Глеб Кузьмич, какая это невероятная женщина!
И графа Оболина прорвало: он стал подробно рассказывать Забродину о своей восторженной любви с самого начала, с их первой встречи в весеннем Ораниенбауме, он говорил, захлебывался, жестикулируя, вскакивал с места, потрясал руками и в сбивчивом рассказе своем был счастлив.
Время летело быстро, оба даже не заметили, как на полчаса поезд остановился в Берне и над его остроконечными черепичными крышами уже чуть-чуть начало светлеть небо. Задремавший было Саид Алмади проснулся, как от толчка, когда замер перестук колес, бесшумно поднялся, посмотрел в окно – вокзал столицы Швейцарии был ярко освещен, по перрону сновали люди, слышались приглушенные голоса паровозов.
– Ты что, Саид? – Оказывается, Кирилл Любин тоже не спал.
– Нет сон, – сказал Алмади, испытывая непонятное чувство, в котором смешались тоска и тревога. – Не могу! Пойду смотреть.
Саид рывком открыл дверь купе.
– В другие вагоны не ходи, – сказал ему в спину Кирилл. Поезд уже тронулся – за окнами призрачно проплывали огни ночного города. В проходе вагона никого не было. Алмади стоял у окна, чутко прислушиваясь, посматривая то вправо, то влево, и чувство нарастающей тревоги не покидало его. На вокзале в пятый вагон, предъявив кондуктору билеты, сели двое: молодая женщина ослепительной, нездешней красоты и крупный, спортивного вида мужчина в сером дорожном костюме и в гетрах. Заняв третье купе, новые пассажиры расположились у окна друг напротив друга. И молчали.
Когда поезд тронулся, Толмачев сказал:
– Чемоданы не раскрывай пока. И спать не собирайся. Вот отдохнем немного – и дело будет.
Дарья ничего не ответила.
– Значит, любишь братца моего, графушку слюнявого? – спросил Никита с язвительной усмешкой.
– Люблю! Люблю! – отчаянно закричала Дарья. Это продолжался их разговор, начатый еще на вокзале, в ожидании поезда. – А тебя… тебя…
Толмачев схватил Дарью за подбородок, с силой притянув к себе, прошептал:
– Вот такой ты мне сильно люба!
– Пусти! – Дарья двумя руками пыталась расцепить железные пальцы Толмачева.
– Пусти! Закричу!
– Закричи, – рассмеялся Никита, однако разжал руку. – Может, их сиятельство услышат. Тут рядом, через вагон. – Он продолжал уже спокойно и с непонятным сокрушением: – Ты смотри, какая любовь! Что же, Дарьюшка, не зверь я. Вот отсудит братец «Братину», получу я свою половину и – отпущу тебя к нему, скажу: иди с Богом!
– Правда, Никита? – удивилась Дарья, не веря.
– Чего ж не правда, – усмехнулся Толмачев, вздохнув. – Сказано: насильно мил не будешь. А сейчас… Прогуляемся мы с тобой. Ночной визит у нас, хотя и говорят, что нежданный гость хуже татарина. Но что поделаешь? Обстоятельства. Неспокойно на душе: что, если с графушкой не один адвокат едет? Нутром чую, что-то вокруг братца не так. Потому и оторвались от них на время. А сейчас внезапно нагрянем вместе. Вдруг сидит там теплая компания! Потом… Краткое свиданьице у тебя с братцем будет. Надо их сиятельство все время в подогреве держать.
Никита Никитович похлопал по внутренним карманам пиджака и, убедившись, что все необходимое при нем, взял Дарью за руку, грубо сдернул ее с места.
– Двинулись?
Проход в пятом вагоне был пуст, желтоватый свет ламп, казалось, подрагивал в такт перестуку колес. За окнами чернота осенней ночи сменилась серой предрассветной мглой.
– Шагай первая, – приказал Толмачев.
Дарья послушно безвольно шла вдоль закрытых дверей вагона. Толкнула дверь в тамбур – оглушительно налетел перестук колес, запахло паровозной гарью, смешанной с острой прохладой. Прошли через шестой вагон.
– Погоди, Дарья… – Никита придержал молодую женщину за локоть. – Их купе второе. Там должны быть наш графушка с адвокатишкой. Подойдешь к двери, постучишь. И скажешь: «Это я, Алексей Григорьевич».
И они оказались в седьмом вагоне. В середине прохода у окна стоял человек. На звук открываемой двери он резко повернулся. Молодая женщина машинально сделала несколько шагов вперед и замерла. Дарья и Саид Алмади смотрели друг на друга. В следующее мгновение Дарья бросилась назад, на ходу схватив Толмачева за руку:
– Бежим! Бежим!
И они очутились в тамбуре между шестым и седьмым вагонами. Никита Толмачев привалился всем своим могучим телом к двери, в которую ломился Алмади и вопил:
– Глеба! Глеба!..
– Что? – прошептал Толмачев, упираясь ногами в стену.
– Он… Тогда, в Ораниенбауме… Вместе с другими…
Никита, изогнувшись, сорвал тормозной кран – послышалось шипение, скрежет колес.
– Мигом – в наш вагон, бери чемоданы… Поезд сейчас остановится. Открывай двери, бросай барахло и – прыгай. Жди, я тебя найду. Живее, Дарья!
Никита Никитович в своем внезапном спокойствии был страшен. Дарья исчезла. Поезд замедлял ход. В дверь продолжал ломиться Саид Алмади. Толмачев отпрянул в сторону, мгновенно вынул из кармана нож. Через резко распахнувшуюся дверь Алмади влетел в тамбур, инерцией тормозящего поезда его прижало животом к стене. Он не успел обернуться – короткий удар в спину был настолько точен и выверен, что чеченец даже не вскрикнул – он тяжело оседал на пол, и только руки конвульсивно скребли по стене…
Поезд двигался уже совсем медленно, вот-вот остановится. Толмачев распахнул наружную дверь… Оглянулся. Открывались двери купе, появились заспанные, недоумевающие пассажиры. А по проходу вагона бежал «адвокат» Глеб Забродин, за ним следовал граф Оболин, и лицо его было безумно; среди вышедших из купе пассажиров уже стоял гул голосов. Появился Кирилл Любин в своем клетчатом костюме, с вьющимися волосами, в темных очках, и в этой трагической обстановке вид он имел, прямо скажем, опереточный.
Встретились взглядами Никита и граф Оболин. Перед тем как выпрыгнуть из вагона, дворецкий Толмачев крикнул:
– Грáфушка! Братец! Дубина стоеросовая! Они же из Чека!
Первым в тамбуре оказался Забродин. Он тоже хотел выпрыгнуть из вагона за Никитой, но замер, увидев Саида Алмади, распластавшегося на полу лицом вниз, по его спине расползалось темное пятно…
Поезд, заскрежетав тормозами, остановился. Вокруг тела Саида Алмади уже толпились несколько человек. Глеб Забродин, стараясь не привлекать внимания, протиснулся назад, в вагон, – и, проходя мимо Любина и Алексея Григорьевича (лицо графа было похоже на белое блюдце – ни единой кровинки), шепнул:
– Быстро в свои купе!..