Рев, свист и грохот не прекращаются. С того места, где он сейчас лежит, ему виден Маккарти, которого, похоже, выворачивает наизнанку. При виде этой картины рот его наполняется противной слюной. Обстрел явно рассчитан на то, чтобы сломить наш дух, думает он, после чего они пойдут в атаку. Он надеется, что их собственные пулеметчики, чья позиция прямо за ними, не ударят слишком низко и не подобьют их вместо гансов. Такое случалось, Бог свидетель, и не раз. Несмотря на непрекращающийся вой и грохот, он пытается думать, потом говорит себе, что в сущности ему не о чем думать и нечего делать, он должен ждать приказа. Но пока полевой телефон молчит.
Внезапно мозг его пронзает ужасная мысль: наверняка проволочные заграждения, что мы ставили впереди, теперь разрушены и немцы могут подобраться там достаточно близко.
Он подскакивает к перископу. Это безрассудство, абсолютно ненужный риск, но он непременно хочет видеть, что происходит. Далеко впереди он видит взрывы, наши снаряды уничтожают германские проволочные заграждения. Итак, в отличие от множества других, слух о готовящемся наступлении оказался верным. Завтра, вероятно, оно начнется завтра. Сердце его заколотилось как сумасшедшее. Однажды он уже поднимался наверх через бруствер, в тот раз, когда он воспользовался штыком. Вести вперед солдат – вот его работа; он уже оставил на поле боя многих хороших ребят, мертвыми или в таком состоянии, что было бы лучше, если бы они были мертвы. Они падали вокруг него, тогда как он не получил даже царапины. Вряд ли ему повезет и на этот раз. Такое просто невозможно.
Далеко, далеко впереди он видит, как взрывается дерево. Оно поднимается вверх, раскалывается, разваливается на куски и падает. Как в немом кино. Жуть.
Один из его солдат рыдает. Над ним, чертыхаясь, стоит Кослински. Это Дэниелс. Хороший парень, но, кажется, достиг своего предела, так как внезапно он встает и начинает биться головой о стену. Он подходит к Дэниелсу и обнимает его за плечи.
– Успокойся. Ляг снова и заткни уши пальцами, тебе сразу станет легче, – говорит он, едва слыша собственный голос.
– Уши, – всхлипывает Дэниелс.
– Я знаю. Заткни их пальцами. Давай! И закрой глаза. Давай, давай, – повторяет он спокойно и твердо в перерывах между взрывами; жалостью парню не поможешь, да к тому же Пол ее и не испытывает. – Все это продлится еще какое-то время. Придется потерпеть. Нам всем придется. Ты можешь это выдержать. Я знаю, что можешь.
Дэниеле, тихо подвывая, ложится на землю.
Сколько же еще это продлится? С первого взрыва прошло уже два, а может, и три часа. Это может тянуться весь день. Вся эта дикая какофония может не кончиться и до вечера. Однажды это продолжалось без остановки четыре дня. Ему кажется, что его голова раскалывается.
Раздается новый мощный взрыв. Итак, наши подвезли тяжелую артиллерию. Несомненно, это говорит о том, что мы атакуем. Может, даже не завтра. Может, сегодня, позднее?
Ему не сидится на месте. Он вновь встает и подходит к перископу. Он видит… неужели он действительно это видит? Он видит… тонкую серую линию, и она движется. Нет. Да, так и есть. Они вылезают из траншей. Они приближаются.
– Подъем! Подъем! – кричит он и солдаты вскакивают на стрелковые ступени.
Где же приказ? Телефон вдруг оживает и он бросается к нему и хватает трубку, но вокруг стоит такой грохот, что он слышит лишь слабое потрескивание и должен догадаться, о чем ему говорят, должен думать сам. Хотя, о чем тут думать? Надо стрелять! Стрелять! Он знает, что надо дать возможность немцам подобраться поближе, так, чтобы не пропала ни одна пуля. Он знает.
Слышится новый рев, совершенно отличный от всего, что было прежде. И к нему примешивается какое-то жужжание. Он поднимает глаза; в прямоугольнике неба у него над головой проплывают три аэроплана. Три. Но их может быть и больше.
Он снова глядит в перископ и видит, как вдоль всей германской линии обороны от взрывов вздымается земля.
Атака с воздуха. В следующее мгновение он видит, как одна из машин ныряет вниз и поливает огнем позиции противника. Они способны стрелять из пулеметов в воздухе? Невероятно!
Похоже, они действительно косят фрицев. Но ты не можешь полагаться только на аэропланы. Сейчас это сработало, но вряд ли так будет всегда. Сегодня фрицы оказались не готовы, только и всего. Завтра они подготовятся лучше.
Неожиданно до него доходит, что канонада прекратилась. С последнего взрыва наверняка прошло больше тридцати секунд. Он считает. Тридцать, сорок, пятьдесят. Он ждет. Солдаты смотрят на него, и в их глазах он видит вопрос, сомнение, надежду. Проходит две минуты, три. Похоже для них на сегодня все закончилось. Завтра несомненно все начнется по новой, но на сегодня им дарована передышка.
Тишина. Относительная тишина. Как всегда, где-то вдалеке грохочут орудия. Говорят, грохот орудий слышен даже за Ла-Маншем. Сейчас гремит где-то на севере, в расположении британских войск. Но у них здесь наступило временное затишье. Солдаты расправляют плечи. Лица у всех серые.
– Итак, – говорит Пол, – мы все еще здесь. Думаю, нам всем сейчас не мешает немного поспать, пока у нас есть такая возможность. Дэниеле, заступай на вахту. Тебя сменят перед обедом.
Он сходит вниз и растягивается на спине, положив руки под голову. Однако слишком сильное возбуждение не дает ему заснуть.
В голове его нескончаемым потоком проносятся несвязные отрывочные мысли.
Грохот на севере не смолкает. В мирное время, сев на поезд, он через несколько часов был бы уже в Германии. На мощеной булыжником средневековой улочке, где стоят дома с остроконечными крышами и высятся башни с часами, он встретил бы своих кузенов, в жилах которых течет та же кровь, что и у него, даже если их и разделяет три поколения. Но ведь три – это не так уж и много.
Он вспоминает, как после ужина, состоявшего из пива и тушеного мяса, они прогуливались под фонарями по аллеям городского сада. А тот день, когда они отправились покупать Фредди таксу! С какой свирепостью залаяли эти маленькие глупые создания, заслышав скрип калитки! На станции Иоахим обнял его. «Auf wiedersehen»[47] – не прощай – «auf wiedersehen, до новой встречи» – сказал он, тщательно выговаривая английские слова.
До свидания! Сейчас он тоже сражается в форме своего Vaterland.[48] Поразительна эта яростная убежденность, эта готовность умереть за однорукого тирана, Вильгельма! В особенности когда этот тиран и все его окружение не испытывают к тебе ничего, кроме презрения!
Но обстоятельства быстро меняются, доказывал ему Иоахим. Германия была самой цивилизованной страной в мире. Его несомненно ожидает блестящая карьера. Сестра его только что вышла замуж за человека из весьма известной немецкой семьи, еврейского вероисповедания, конечно, но тем не менее немецкой до мозга костей. Никогда еще будущее не выглядело таким ослепительным для семьи, как сейчас…
– Сэр!
Пол вздрагивает; он должно быть в конце концов все-таки задремал. Кослински стоит над ним, держа в руке оловянную миску.
– Подумал, может, вы захотите поесть. Это тушенка с овощами. Маккарти получил в посылке шесть банок. Мы ее подогрели.
– Поблагодари его от моего имени, – говорит Пол. – И спасибо тебе. Поставь миску сюда. И, да, Кослински, смени Дэниелса. Я случайно заснул.
– Я уже это сделал, сэр, – почти утонувшие в складках щек маленькие глазки глядят на него с нескрываемым презрением.
– Спасибо.
Пол подносит миску к носу. Пахнет неплохо, и от нее поднимается пар, хотя мяса и мало, почти одна только картошка и морковь. Но что еще можно ожидать от консервов? Все же ужасно вкусно… Кослински явно презирает меня, мелькает у него мысль. Господи, наконец-то прекратился этот грохот на севере… Он ест с удовольствием, макая в подливку вынутый из кармана кусок хлеба. Вокруг стоит непривычная тишина. Только… Он слышит что-то. Похоже на завывание.
Держа в руках пустую миску, он поднимается по ступеням наверх.
– Я действительно слышу завывание? Кто-то кричит?
– Да, сэр, – отвечает ему один из солдат, кажется Дэниелс, – это продолжается уже где-то с час. Вероятно, какого-то беднягу здорово зацепило у проволочного заграждения.
– Скорее, за ним, – вставляет Кослински. – Звучит издалека.
Звук необычайно тонкий. Внезапно он возрастает, становится громче и, наконец, заканчивается на визгливой ноте.
Дэниелс морщится.
– Словно режут свинью, – говорит он, содрогаясь. До войны он жил на ферме, на севере штата Нью-Йорк.
Зловещее сравнение, думает Пол.
Вой становится все громче, все ужаснее. Пол садится. Надо просто заткнуть уши; это лишь один из звуков войны, ничего более. Но его удивляет, почему за несчастным не послали санитаров, и он говорит об этом вслух.
– Думаю, они пытались до него добраться, – отвечает Драммонд. – Похоже, он в квадрате сорок два. Я смотрел в перископ. Это слишком далеко и, к тому же, в пределах досягаемости справа германских пушек.
– Я сам взгляну, – говорит Пол.
Ему непонятно, почему он этого хочет. Нездоровое любопытство? Уже почти вечер, и чтобы что-то разглядеть в сгущающихся сумерках, ему приходится подстроить окуляры. Да, далеко за проволочными заграждениями что-то шевелится, какое-то более темное пятно на фоне быстро гаснущего серого дня. Парень, должно быть, выбрался из воронки. Вероятно, сапер, заползший слишком далеко вперед. Фигура движется, пытаясь встать и раскачиваясь из стороны в сторону. В следующее мгновение вверх взлетает то ли его рука, то ли нога – невозможно понять на таком расстоянии.
Пол спускается в окоп. Господи, следовало бы разрешить прекращать страдания человека в таких случаях! Мы более гуманны по отношению к раненой лошади. Хотя, не хотел бы я быть тем, кто бы это сделал. Но я хотел бы, чтобы кто-то сделал такое для меня. Никто не сделает этого, конечно. Господи! Какой же ужас он, должно быть, испытывает сейчас, если, конечно, он в сознании, и скорее всего, так оно и есть, если судить по тому, как он там дергается.