В полночь, может быть, раньше или позже, ибо я не обращал внимания на время, меня из задумчивости неожиданно вывел всхлип, негромкий и приглушенный, но совершенно явственный. Мне показалось, что донесся он с эбенового ложа… со смертного одра. Скованный суеверным страхом, я прислушался… Но звук не повторился. Я напряг зрение, пытаясь увидеть какое-нибудь движение трупа… Но он оставался неподвижен. И все же я не мог ошибиться. Каким бы тихим ни был этот звук, я его услышал, и моя душа пробудилась. Я упорно продолжал всматриваться в мертвое тело и вслушиваться в тишину. Немало прошло минут, прежде чем хоть что-то смогло пролить свет на эту тайну. Мало-помалу стало заметно, что очень легкий, едва различимый оттенок цвета проступил на щеках и тонких впалых жилках на веках. Застыв на месте от невероятного ужаса, я почувствовал, что сердце у меня остановилось, а члены мои отказываются мне повиноваться. И все же чувство долга взяло верх и вернуло мне самообладание. Я уже не сомневался, что мы поспешили с приготовлениями… что Ровена еще жива! Нужно было срочно что-то предпринять, но башня находилась далеко от той части аббатства, где жили слуги, и меня никто бы не услышал. У меня не было способа призвать их на помощь, не покидая надолго комнаты, а на это я не мог решиться. Поэтому я сам стал изо всех сил пытаться вернуть в тело дух, витавший поблизости. Но вскоре стало ясно, что она снова впала в прежнее состояние. Щеки и веки стали белее мрамора, губы вдвойне усохли и туго сжались в жуткой смертельной гримасе. Поверхность тела стала омерзительно липкой и холодной, мгновенно наступило обычное окоченение. Содрогаясь, я опустился на ложе, с которого был так стремительно поднят, и снова вернулся к страстным мыслям о Лигейе.
Так минул час, когда я (возможно ли это?) снова услышал тихий звук со стороны смертного одра. В бесконечном страхе я прислушался. Звук повторился – то был вздох. Бросившись к трупу, я узрел – совершенно ясно, – что губы его слегка затрепетали. Прошла минута, и они разомкнулись, обнажив яркую полоску жемчужных зубов. Удивление теперь боролось во мне с сильнейшим страхом, который до этого поглотил меня полностью. Я почувствовал, что в глазах у меня темнеет, разум начинает покидать меня, и лишь неимоверным усилием воли я заставил себя приняться за дело, которого требовало чувство долга. На сей раз слегка порозовели лоб, щеки и шея, ощутимое тепло разлилось по всему телу, даже почувствовалось слабое биение сердца. Ровена жила, и я с удвоенным усердием принялся бороться за ее жизнь. Я растирал и увлажнял ее виски и руки, делал все, что подсказывали опыт и немалая начитанность в медицине. Все попусту. Вдруг с лица ее сошла краска, биение сердца прекратилось, губы снова мертвенно искривились, и через миг все тело похолодело как лед, сделалось серовато-синим, совершенно окоченело, сморщилось и приобрело отвратительные особенности трупа, пролежавшего в могиле много дней.
И снова я стал грезить о Лигейе… И снова (как странно, что я дрожу, когда пишу об этом!) до моего слуха донесся тихий всхлип с эбенового ложа. Но к чему мне описывать все подробности невыразимых кошмаров той ночи? К чему тратить время на пересказ того, как раз за разом, почти до самого рассвета, повторялась эта отвратительная драма оживания… как с каждым новым возвратом признаков жизни смерть все сильнее и увереннее вступала в свои права… как каждая агония напоминала борьбу с невидимым врагом… и как за каждой схваткой происходила неподвластная моему разумению перемена внешнего облика трупа? Лучше я перейду к концу.
Бóльшая часть кошмарной ночи осталась позади, когда мертвая снова зашевелилась – теперь еще заметнее, чем до сих пор, хотя и восставала из разложения куда более страшного, нежели раньше. Я уже давно перестал бороться и неподвижно сидел на оттоманке – беспомощная жертва круговерти неистовых чувств, среди которых благоговейный трепет был, пожалуй, наименее жутким, наименее поглощающим. Труп, я повторяю, пошевелился, и на этот раз заметнее прежнего. Жизненные краски непривычно скоро появились на лице, члены утратили окоченение, и, если бы веки не были сомкнуты, а погребальные одежды и покровы не придавали телу могильный вид, я бы мог решить, что Ровена и в самом деле окончательно сбросила с себя узы смерти. Но, если даже тогда эта мысль еще казалась невозможной, я уже не мог более в том сомневаться, когда, не раскрывая глаз, неверной походкой, едва переставляя ноги, словно во сне, то, что было уготовано для могилы, поднявшись с ложа, вышло на середину комнаты.
Я не дрожал… я не шевелился, ибо множество непередаваемых словами мыслей, связанных с выражением лица, осанкой и поведением фигуры, заполонило мой разум, парализовало меня… обратило в камень. Я не шевелился… но, не в силах оторвать взгляда, смотрел на видение. В мыслях моих царил полный хаос, кромешный ад. Ужели со смертного одра действительно восстала Ровена? Ровена ли это… светлокудрая голубоглазая леди Ровена Тревенион из Тремейна? Что, что может заставить меня усомниться в этом? Тугая повязка стягивала ее уста… Но не эти ли уста источали живое дыхание леди из Тремейна? А щеки – розы на них цвели так же ярко, как в юности, – да, это в самом деле чистые щеки живой леди Ровены. А подбородок с той же ямочкой, такой же, как и во времена ее здоровья, неужели это не ее подбородок?… Но что это? Могла ли она за время болезни стать выше? Что за неизъяснимое безумие внушило мне подобную мысль? Один шаг… и вот я уже у ее стоп! Почувствовав мое прикосновение, она отпрянула, стянула с головы распустившиеся белые погребальные покровы, и из-под них в зыбкий воздух комнаты хлынули пышные волны длинных и буйных локонов… И были они чернее воронова крыла! А потом глаза фигуры, стоящей предо мною, медленно раскрылись.
– Ужели? – вскричал я. – Ужели я ошибаюсь? Но нет! Ведь это, это огромные черные беспокойные глаза… той, которую я потерял… моей любимой… госпожи… ГОСПОЖИ ЛИГЕЙИ.
Удивительная система
Как-то осенью 18… во время путешествия по южным провинциям Франции путь мой пролег в нескольких милях от одного Maison de Sante, или частного дома для умалишенных, о котором я много слышал от своих друзей-медиков в Париже. Раньше я никогда не бывал в подобных местах, поэтому мне подумалось, что такой случай нельзя упускать, и предложил своему спутнику (господину, с которым случайно познакомился за несколько дней до того) свернуть на часок с пути, чтобы осмотреть это заведение. Он отказался, сославшись на то, что, во-первых, спешит, а во-вторых, как любой нормальный человек, боится приближаться к сумасшедшим. Однако сказал, что, если мне так уж любопытно, не хочет, чтобы из-за него я отказывался от своих намерений, и заверил меня, что сам поедет дальше медленно, чтобы вечером или, в крайнем случае, на следующий день я мог нагнать его. Когда мы прощались, мне вдруг пришло в голову, что попасть внутрь заведения может оказаться не так-то просто, и не преминул высказать свои сомнения. Он объяснил, что, если я не знаком с главным врачом, месье Майяром, или у меня нет какого-либо рекомендательного письма, я действительно могу столкнуться с трудностями, поскольку обычно в частных сумасшедших домах придерживаются более строгих правил, чем в государственных. Правда, добавил мой спутник, он знал Майяра лично (познакомился с ним еще несколько лет назад), поэтому мог бы подъехать вместе со мной к двери и представить меня, но не более того – его отношение к самому умопомешательству не позволяло ему войти в здание.
Я поблагодарил его, и мы свернули с дороги на поросшую травой тропинку, которая спустя полчаса почти затерялась в густом лесу, опоясывающем подножие горы. Проехав по сырой и мрачной чаще две мили, мы увидели Maison de Sante. Это был весьма необычный château[44], запущенный, почти не пригодный для жилья из-за старости и отсутствия ухода. Вид его внушил мне страх, и я даже придержал лошадь, думая, не повернуть ли обратно, но вскоре устыдился своей слабости и продолжил путь.
Когда мы подъехали к двери, я заметил, что она слегка приоткрыта и стоящий за ней человек в щелку наблюдает за нами. Однако в следующий миг этот человек вышел из своего укрытия, обратился к моему спутнику по имени, горячо пожал ему руку и предложил спешиться. Это был сам месье Майяр, благообразный, внушительного вида господин старой закалки. Держался он весьма важно, с достоинством. Надо сказать, что все вместе это производило довольно сильное впечатление.
Представив меня, мой друг упомянул о моем желании осмотреть заведение и, получив заверения месье Майяра в том, что он позаботится обо мне, распрощался, и с тех пор мы не встречались.
Когда он уехал, главный врач провел меня в небольшую изящно убранную гостиную, где, помимо прочих свидетельств изысканного вкуса ее владельца, было много книг, картин, цветочных горшков и музыкальных инструментов. В камине весело играл огонь. За роялем сидела молодая, очень красивая женщина и, аккомпанируя себе, пела арию из Беллини. Заметив меня, она замолчала и любезно поздоровалась. Разговаривала она негромко и держалась скованно. К тому же мне показалось, что я заметил следы печали на ее лице, которое было очень бледным, что, впрочем, на мой вкус, ничуть не уменьшало красоты. Облачена девушка была в глубокий траур и вызвала у меня смешанное чувство уважения, любопытства и восхищения.
В Париже я слышал, что в заведении месье Майяра принято то, что обычно и не совсем точно называют «системой умиротворения». Это означает, что здесь избегали всех видов наказаний (даже к ограничению свободы здесь прибегали очень редко) и что пациентам, хоть они и находились под тайным надзором, предоставлялась почти полная свобода действий – они могли ходить по дому и по двору в обычной одежде, как нормальные, здоровые люди.
Помня об этом, разговаривая с юной леди, я держался осторожно, поскольку не был до конца уверен, что она не пациентка, – более того, беспокойный блеск ее глаз вызывал сильное подозрение в обратном. Поэтому разговор наш я ограничил самыми безобидными темами, которые, по моему убеждению, не могли вызвать раздражение или взволновать даже сумасшедшего. На все, что я говорил, она отвечала вполне здраво, собственные ее замечания были вполне разумны, однако долгое знакомство с метафизикой безумства научило меня не доверять подобным признакам вменяемости, и до конца беседы я продолжал соблюдать осторожность.