– У нас тут однажды был один парень, – сказал маленький жирный господин, сидевший справа от меня, – который воображал себя чайником. И, к слову, не правда ли, просто поразительно, до чего часто этот предмет привлекает к себе сумасшедших? Я думаю, в каждой психушке во Франции есть свой живой чайник. Так вот, наш ненормальный представлял себя чайником английского производства и каждое утро неукоснительно натирал себя замшей и мелом.
– А еще не так давно, – подал голос мужчина, сидевший напротив него, – один человек у нас тут втемяшил себе в голову, будто он осел, что, выражаясь фигурально, скажете вы, вполне соответствовало истине. Очень беспокойный пациент. Ну и намучались мы с ним! Долгое время он отказывался есть что-либо кроме чертополоха, но мы его быстро отучили, начав кормить только им. Еще он все время лягался! Вот так, вот так…
– Господин де Кок! Я была бы вам очень благодарна, если бы вы следили за манерами! – заговорила старая дама, сидевшая рядом с говорящим. – Прошу вас, держите свои ноги при себе! Вы мне испортили парчу! Неужели так необходимо столь живо изображать все, о чем вы говорите? Наш друг наверняка и так прекрасно вас понимает. Честное слово, вы сами почти такой же осел, как и тот несчастный, о котором вы говорите. Очень уж у вас похоже получается.
– Mille pardons, мадемуазель! – воскликнул тот, кого назвали господином де Коком. – Тысяча извинений, я не хотел вас обидеть. Мадемуазель Лаплас, месье де Кок почтет за честь выпить с вами вина.
Тут месье де Кок низко поклонился, очень церемонно поцеловал кончики своих пальцев, после чего они вместе припали к бокалам.
– Позвольте, mon ami[52], – обратился ко мне месье Майяр, – позвольте, я положу вам кусочек телятины а-ля Сент-Мену… Поверьте, она бесподобна!
В этот миг трое дюжих слуг наконец-то сумели благополучно разместить на столе огромное блюдо или поднос, на котором покоилось какое-то «monstrum horrendum, informe, ingens, cui lumen ademptum»[53]. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это всего лишь маленький теленок, запеченный целиком и лежащий на согнутых коленях с яблоком во рту. Так в Англии принято подавать зайца.
– Спасибо, нет, – ответил я. – По правде говоря, я не очень люблю телятину а-ля Сент-… Как вы ее назвали? Боюсь, она слишком тяжела для моего желудка. Пожалуй, я лучше переменю тарелку и попробую кролика.
На столе стояло несколько подносов поменьше, на которых лежало нечто очень похожее на обычного французского кролика… Превосходное morceau[54], которое могу всем порекомендовать.
– Пьер, – крикнул хозяин, – перемени этому господину тарелку и положи ему боковую часть этого кролика au-chat[55].
– Этого… Что? – воскликнул я.
– Кролика au-chat.
– Э-э-э, спасибо, но, знаете, я, кажется, передумал. Лучше я возьму ветчины.
«Кто его знает, что они тут у себя в провинции едят, – подумал я. – Не собираюсь я есть их кроликов под кота, да и котов под кролика тоже».
– А еще, – подхватил оборвавшуюся нить разговора бледный как смерть господин за дальним концом стола, – еще среди прочих странностей у нас когда-то был пациент, который очень упрямо настаивал, что он – кордовский сыр, и ходил с ножом за своими друзьями, умоляя попробовать кусочек от его ноги.
– Да, это был настоящий сумасшедший, – вставил кто-то, – но даже ему не сравниться с тем человеком, которого все мы (кроме этого странного господина) знаем. Я имею в виду типа, который считал себя бутылкой шампанского и то и дело хлопал и шипел вот так…
Тут говоривший очень неприличным, на мой взгляд, жестом сунул себе в рот большой палец и резко выдернул его со звуком, напоминающим хлопок пробки, а после, быстро водя языком по зубам, стал шипеть, как пенящееся шампанское. Так продолжалось несколько минут, и я заметил, что подобное поведение было довольно неприятно месье Майяру, но он ничего не сказал, и разговор продолжался. На этот раз заговорил тощий маленький человечек в огромном парике.
– А вот еще был один полоумный, – сказал он, – который считал себя лягушкой. Кстати, он и внешне был на нее весьма похож. Жаль, что вы не видели, как он ее изображал, – теперь говоривший обращался ко мне. – Вы бы испытали истинное наслаждение, если бы увидели, как искренне и естественно это у него получалось. Знаете, если тот человек не был настоящей лягушкой, об этом можно только пожалеть. Квакал он вот так: ква-а-а-а, ква-а-а-а! Это был прекраснейший в мире звук… Си-бемоль. А когда он вот так ставил на стол локти… после пары-тройки стаканов вина… надувал щеки (вот так), закатывал глаза и начинал быстро-быстро моргать… Уж поверьте, вы бы глаз оторвать от него не смогли, восхищаясь таким гением.
– Не сомневаюсь, – отозвался я.
– А еще, – сказал кто-то со стороны, – был у нас Пети Гальяр[56], который считал себя понюшкой табаку и очень расстраивался из-за того, что не мог сам себя взять пальцами.
– А еще тут был Жюль Дезульер (настоящий гений!), который сошел с ума оттого, что стал считать себя тыквой. Он все донимал повара, умоляя его напечь из себя пирогов, хотя тот с самого начала с негодованием отказался это делать. Что касается меня, то я нисколько не сомневаюсь, что тыквенный пирог а-ля Дезульер был бы просто объедение!
– Поразительно! – воскликнул я и в ожидании разъяснений взглянул на месье Майяра.
– Ха-ха-ха! – захохотал тот во все горло. – Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! О-хо-хо!.. Ух-ху! Прелестно!.. Не удивляйтесь, mon ami, наш друг – великий шутник… и выдумщик. Не понимайте его слова буквально.
– А еще Буффон Ле Гран[57], – сказал кто-то другой, – тоже по-своему весьма примечательная личность. Он помешался от любви и вообразил, что у него две головы, причем одна была головой Цицерона[58], а вторая состояла из двух частей: Демосфена[59] от макушки до рта, а ниже рта до подбородка – лорда Брума[60]. Может быть, он и ошибался, но уж он-то смог бы убедить вас в своей правоте, если бы вы послушали его, потому что это был величайший оратор. Риторикой владел от и до. Красноречие было его страстью, и он не мог не поддаваться ей. Бывало, запрыгнет на стол, вот так… и как начнет…
Тут сосед говорившего положил ему руку на плечо и что-то прошептал на ухо, после чего тот неожиданно замолчал, уселся на свое место и недовольно надулся.
– А еще Буллар-волчок, – громко заговорил тот, кто шептал. – Я называю его волчком, потому что им овладела довольно забавная, но не лишенная здравого смысла фантазия, будто он стал волчком. Вы бы лопнули со смеху, если бы увидели, как он кружится. Он мог часами вращаться на одном каблуке, вот таким манером… и…
Тут его друг, которого он только что успокоил шепотом, проделал то же самое с ним самим.
– Ваш месье Буллар, – вдруг завопила одна старуха, – был сумасшедшим, к тому же совершенно бестолковым: кто, позвольте узнать, поверит, что человек может быть волчком? Вздор! Вот мадам Жуаез[61] была куда благоразумнее, как вам известно. Она тоже не без фантазии, но это было влечение, основанное на здравом смысле, к тому же оно доставляло удовольствие всем, кто имел честь быть с нею знакомым. Хорошенько поразмыслив, она поняла, что из-за какого-то стечения обстоятельств стала петушком. Ну и после этого не переставала вести себя соответственно: хлопала крыльями… вот так, вот так… А кукарекала просто изумительно. Кукареку! Кукареку! Кукареку! Ку-у-у-у!..
– Мадам Жуаез, я был бы вам весьма признателен, если бы вы следили за собой! – прервал ее наш хозяин, в голосе которого послышались раздраженные нотки. – Либо ведите себя, как подобает даме, либо немедленно покиньте стол. Выбирайте сами.
Дама (которую, к моему безмерному удивлению, назвали мадам Жуаез, хотя она сама только что описывала некую мадам Жуаез) вспыхнула и пристыжено скрючилась. Вжав голову в плечи, она больше не произнесла ни звука. Однако разговор подхватила другая женщина – моя юная красавица из маленькой гостиной.
– О, мадам Жуаез была просто дурой! – воскликнула она. – Вот во взглядах Эжени Сальсафетт действительно присутствовал здравый смысл. Она была прекрасной и ужасно скромной девушкой, которая считала обычный способ носить одежду совершенно неприличным и всегда хотела одевать себя не снаружи, а внутри. Это, между тем, вовсе не сложно. Для этого достаточно лишь сделать так… а потом так… так, так и вот так… потом так… так… а потом…
– Mon dieu![62] Мадемуазель Сальсафетт! – вскричало несколько голосов разом. – Что вы задумали? Довольно! Мы все уже прекрасно понимаем, как это делается!.. Прекратите! Прекратите!
Несколько человек уже вскочили из-за стола, чтобы помешать мадемуазель уподобиться Венере Медицейской[63], но ее остановили не они, а несколько пронзительных криков или даже воплей откуда-то из глубины центральной части château.
У меня от этих звуков душа ушла в пятки, но, когда я посмотрел на остальную часть компании, мне их стало просто жаль. Никогда в жизни я не видел, чтобы здоровые, разумные люди так боялись. Все они жутко побледнели, отчего стало казаться, будто за столом восседает компания мертвецов. В ужасе вжавшись в стулья, они, дрожа и стуча зубами, прислушивались, ожидая повторения звуков. И звуки эти повторились, на этот раз громче и ближе. Потом снова закричали, очень громко, и снова, правда тише и уже не так отчаянно. Как только стало понятно, что крики стихают, к сидевшим за столом тут же вернулась прежняя бодрость. Снова загалдели оживленные голоса, послышался смех. Я поинтересова