едний пароход с Ольского рейда уходит обычно в середине сентября, то есть через две недели. Опоздаешь — придется зимовать, А если возвращаться по Буюнде одному? Другие пойдут иными путями... Риска меньше. Если кто-то и опоздает, то другие успеют... Надо каждому вручить полевой отчет, и кто выберется на материк, тот начнет ратовать за Колыму!»
И Юрий Александрович писал — составлял отчет вдохновенно. Не зря он иногда говорил, что геолог должен сочинять стихи — это поможет писать отчеты. И теперь, описывая сугубо научным языком широкое развитие мезозойской осадочной толщи, прорванной интрузиями гранитов, с которыми связывается золотоносность, Юрий Александрович рисовал богатейшие перспективы нового золотоносного района и заканчивал отчет глубоким выводом, который будет назван в науке «блестящим билибинским прогнозом»:
«Так как полоса гранитных массивов продолжается к северо-западу, на левобережье Колымы, и к юго-востоку, па побережье Буюнды, то мы вправе ожидать продолжения в обе стороны и окаймляющей ее рудной полосы. К северо-западу мы встречали знаки золота по pp. Таскан и Мылге и вправе ожидать золотоносность левых притоков Колымы. К юго-востоку имеются указания Розенфельда о золотоносности р. Купка, правого притока р. Буюнды н нахождения золота якутом Калтахом...»
Вдохновенно писал Юрий Александрович, но все же сдерживал свои порывы, чтоб не прослыть фантазером, и о знаках золота, найденных им лично на Мадыгычане, левом притоке Бохапчи, умолчал. То есть не совсем умолчал, в отчете-то сказал, но вывод о том, что есть золото и за Бохапчой, сделать поостерегся.
«Мало я там опробовал левые-то притоки,— рассуждал Билибин,— и тот же Мандычан — дождь помешал да и сплав много времени отнял... А может быть, сейчас мне надо не по Буюнде, а еще раз пройти маршрутом по Бохапче и Малтану, там выйти на перевалбазу Элекчан и знакомой тропой в Олу?..»
Так в темную августовскую ночь в неугомонной голове Билибина родилась и созрела еще одна идея. Юрий Александрович поднял всех с постели:
— Хватит спать, медведи! А ну кто хочет со мной побороться, поразмять косточки?
Все настороженно молчали.
— Майорыч, выходи! Ты посильней всех будешь нас, ученых...
— Не... На медведя я пойду, а на Билибина — не!..
— А на бешеную Бохапчу опять со мной пойдешь?
— Можно.
— Ну, тогда слушайте, догоры, мой последний приказ! Сам я с Майорычем пойду по левому истоку Среднекана и буду держать курс на запад, на Бохапчу выше порогов, оттуда на Малтан и дальше Ольской тропой. Цареградский двинется по заброшенной тунгусской тропе, о которой рассказывал нам Макар Медов. Раковский, Казанли и Корнеев со всем экспедиционным имуществом возвращаются в Олу Буюндинской тропой, которой ходили все торговые люди и Розенфельд когда-то, а ныне доставляются грузы на прииски. Каждый отряд попутно будет вести маршрутную съемку, геологические и прочие наблюдения, все заносить в дневники... Таким образом, мы, хотя и бегло, обследуем еще три маршрута на золотоносность, на возможность транспортировки грузов, а также положим начало изысканиям железной или шоссейной дороги. Не исключается, что кто-то из нас будет опаздывать к последнему пароходу, может, и опоздает, но тот, кто первым выберется на материк, сразу же начнет ратовать за Колыму во Владивостоке, Москве, Ленинграде — всюду! Для этого каждый получит экземпляр геологического отчета. Ясно, догоры?
Догоры, выслушав своего начальника, призадумались. До последнего парохода всего две недели. Времени в обрез. Зимовка никому не улыбалась. Скоро выпадет снег. Когда тут изыскивать дорогу? Когда вести геологическую съемку?
Все молчали. Раковский молчал, так как знал: Юрий Александрович зря ничего не прикажет — и готов был выполнять все его приказы. Митя Казанли и его друг Коля Корнеев улыбались, только по-разному: Митя — радостно, он непрочь пожить подольше в этом краю и ставить свои астропункты; Коля — кисловато, его в Ленинграде никто не ждет... А у Цареградского — жена, дочери... Молчал и Эрнест Бертин. В приказе он почему-то не был упомянут и с хитроватой усмешкой выжидал, что же начальник подготовил для него.
Юрий Александрович сияющими глазами всматривался в друзей. Каждого из них он знал не хуже себя и догадывался, кто почему молчит. Начал с Бертина:
— Вам, Эрнест Петрович, я хочу дать особое задание.
— Н-н-на С-с-северный полюс?
— Почти. Мы — на юг, а вам на север. Знаю, что вы любите путешествовать, вот и поедете на перекладных в Якутск. Туда возвращается наш уважаемый Елисей Иванович Владимиров. Вы — вместе с ним. Он, как представитель Якутского ЦИКа, доложит своему правительству о работе нашей экспедиции, но он не геолог, а вы — и геолог, и брат очень почитаемого в Якутске Вольдемара Петровича. Вот вам и карты в руки — геологический отчет. Начинаете ратовать за Колыму в Якутске, затем едете на родной Алдан. Устраивает?
— В-в-вполне!
— Валентин Александрович, я знаю, что ваш маршрут не из легких. Макар Захарович, да и сеймчанские якуты говорят, что на этой старой тропе нет корма для лошадей, потому ее и забросили. Но это было давно, весьма возможно, сейчас трава выросла. А тропа эта, как известно, самая короткая и, вероятно, будет самой удобной для постройки дороги. Лошади ваши за лето приустали, я дал бы вам своих, более свежих, по мне предстоит идти гораздо больше...
— Нет, нет, Юрий Александрович, я пойду на своих.
— Вот и хорошо! Будете первым изыскателем Колымской дороги! Ну, а у вас, Сергей Дмитриевич, Дмитрий Николаевич и Николай Павлович, возражений никаких?
— Никаких, Юрий Александрович!
— Вот и отлично! Все довольны... В путь, догоры!
Первого сентября Первая Колымская экспедиция вышла в обратный путь, в последние маршруты.
По звонкой, схваченной ночными заморозками, земле тяжело навьюченные лошади смачно затопали нековаными копытами. Солнце уже поигрывало золотом и багрецом по склонам сопок, но еще не заглянуло в Среднеканскую долину, и бодрил холодок.
Несмотря на раннее утро и воскресный день, провожать отбывающих высыпали из бараков все старатели и конторщики. Прощание было недолгое, но нежданно-негаданно трогательное. Даже те, с кем жили на ножах, напутствовали:
— Не поминайте лихом, ученые!
— Скатертью дорога, кобыла ваша мать...
И с такой же напускной грубоватостью разведчики отвечали:
— Шального вам золота, хищники!
Билибин по русскому обычаю троекратно облобызался с Оглобиным и Поликарповым, а те спросили в один голос:
— Вернетесь?
Юрий Александрович ничего не сказал, но кудлатой головой кивнул так, что оба Филиппа — Диомидович и Романович — так же в один голос воскликнули:
— Будем ждать!
Часть пятаяОДИССЕЯ АРГОНАВТОВ
ПОСЛЕДНИЕ ЗАПИСИ БИЛИБИНА
«1 сентября 1929 г. Воскресенье.
Выехали со стана прииска в 8 часов 10 минут...» — так начал последние записи в своем дневнике Юрий Александрович.
Все три партии — Билибина, Цареградского и Раковского — выступили вместе. Тропа от приискового стана до Вертинского зимовья была хорошо ухожена и каждому знакома. Билибин ходил по ней и зимой и ранней весной. Раковский не раз пересекал ее летними маршрутами. Чувствовали себя на этой тропе как дома, шли легко.
Когда обходили Среднеканский котел, где река, врезаясь в гранитное ущелье, делает немыслимую петлю и неистово. бурлит, Юрий Александрович залюбовался высокими щеками обрывов и вслух подумал:
— Здесь можно гидростанцию поставить!
— Вполне! — поддержал Казанли.— Насыпать плотину, установить турбины, и Среднеканский рудник будет обеспечен самой дешевой энергией.
— А как думает Стамбулов?
Цареградский в это время думал о другом. Он уже видел себя в Ленинграде, с дочурками на коленях, рядом с женой. На Колыму он возвращаться не собирался. Она не оправдала его надежд: ископаемых флоры и фауны, достойных внимания науки или хотя бы дипломной студенческой работы, он не нашел, а бесконечные проекты Билибина, признаться, начали ему набивать оскомину: то «дело чести» и сплав по Бохапче, то поиски дорожных путей, а теперь вот гидростанция.
— Не знаю, Юра, я всего лишь геолог-палеонтолог. Да и рудник-то под сомнением? Нужна ли будет ему гидростанция? Сначала корову покупают, а потом подойник.
— Мудро. Да, мы — геологи, но наша альма матер, наш родной Горный институт, чему нас только не учил, даже машины чертить, за что я схлопотал единственную за пять лет тройку. А наука наша, наука о земле, геология, такая, что без нее ни дорожники, ни строители шагу не ступят. Все мы но земле ходим, за землю держимся и в землю уйдем. Но что-то и оставим на земле о себе! И рудник не под сомнением, Валентинушка. Я этого не говорил. Вернемся сюда с новыми силами, с техникой. Поставим на Среднеканской дайке специальную разведочную партию, и она выявит все ее богатства. Может, жила и не такая богатая, как показали пробы, но на рудник запасов хватит!
— Опять сон видел? Как овес у Раковского...
— Нет, такого сна не видел, но уверенность есть. Будет рудник и будет гидростанция. То и другое — наше кровное дело. Мы не только должны золото найти, но и дорогу к нему, и каменный уголь, и дешевую энергию — все, что нужно, чтоб взять это золото. А ты, я вижу, Валентинушка, устал, о жене и дочках скучаешь. Все мы устали и о ком-то скучаем, и я из того же теста, как ты, но иногда вдруг озарит идея, и сразу становишься бодрее.
— И стихами заговоришь? — улыбнулся Цареградский.
— Стихами не стихами, а на краснобайство, бывает, тянет... А кстати, догоры, сознавайтесь, кто из вас назвал ключик, к которому приближаемся, Аннушкой? В честь какой красавицы? На Эрнеста Бертина не похоже, он у нас женоненавистник.
— Ребята его,— почему-то смущенно ответил Раковский.
Митя Казанли захохотал:
— Тут, Юрий Александрович, умора! В долине этого ключика пас оленей якут, тот самый Калтах с Буюнды вместе с дочкой красавицей Аннушкой, а на нее виды имели все: и Бертин, и я, и Сергей Дмитриевич, и многие. Все на этот ключик в разведку ходили. «Куда пошел? К Аннушке?» Так и назвали ключик Аннушкой. Только эта Аннушка всем от ворот поворот! Я-то переживу, меня в Оле Дуся ждет, а они-то все с длинными носами остались.