ающие прощались с теми, кто оставался: с гостеприимными культбазовцами, со своими рабочими, с Колей Корнеевым, который вроде бы в шутку говорил, что останется, а тут прораб культбазы решил уехать, и Коля остался вместо него. Мите сказал:
— Передай сестре: я на нее не в обиде, пусть будет счастлива, и ты с Дусей будь счастлив. Меня не забывайте, привезите мне ленинградку, такую же, как Иринка.
Дуся Якушкова и Митя Казанли поженились в Оле. На Ольской погулянке играли в горелки. Митя догнал Дусю, схватил за руку, а кто-то сказал, что, по тунгусскому обычаю: дотронулся до девицы — называй своей женой. Митя назвал и повел Дусю в сельсовет. А теперь увозил в Ленинград.
Папаша Мюллер как отец родной обласкал молодоженов, устроил их в своей каюте, пожелал счастливого свадебного путешествия.
Пароход дал прощальный гудок, вода под кормой забурлила. Берег замахал руками, платками и красными, к празднику сделанными, флажками:
— Пишите! Возвращайтесь! Будем ждать!
— Ждите! Вернемся!
Свежерубленые золотистые домики культбазы тоже, будто на прощание, махали кумачовыми полотнищами и уходили вдаль, уменьшаясь на глазах. Корму не покидали долго, пока все не скрылось за густой навесью повалившего косого снега. Он падал на мутно-серые волны, и они жадно глотали его.
Поясница папаши Мюллера в прогнозе погоды не ошиблась. Еще в бухте недогруженное судно пустилось в легкий пляс. А когда вышли из ворот и стали проходить пролив между полуостровом Старицкого и островом Завьялова, началась настоящая свистопляска. Посудина запрыгала как одержимая бесом.
— Ничего, вечные стланники,— подбадривал капитан.— Выйдем из плолива, будет спокойнее.
«Нэнси Мюллер» должна была зайти на Ольский рейд за рыбаками и рыбой и догрузиться. Когда обогнули полуостров, развернулись к северу, действительно стало спокойнее, по крайней мере качало ритмичнее.
Пассажиры снова высыпали на палубу попрощаться с ольскими берегами. Но был отлив, остановились далеко, и ничего нельзя было рассмотреть. Капитан направил на рыбалку катерок с баржонкой. Они поплясами, попрыгали, но подойти к берегу не смогли.
С северо-востока надвигались огромные черные тучи. Папаша Мюллер с тревогой смотрел на них и, отчаянно махнув рукой, приказал дать сигнал катеру с баржей вернуться, а всех пассажиров попросил с палубы уйти.
Катер и баржонка вернулись, но когда подошли к борту и матрос-китаец с баржи уже упирался в него шестом, чтоб не сильно ударило, случилось непредвиденное. Баржонку вдруг оторвало, она закувыркалась, понеслась и за гребнями волн исчезла. Катер бросился вдогонку и тоже потерялся из виду. Возвратился через четыре часа, без баржи и без китайца.
Все это время пароход болтало и кружило на месте, как скорлупку. Мрачный папаша Мюллер распорядился выбрать якорь и двинуться в открытое море. Ольских рыбаков со всей наловленной кетой оставили до следующей навигации. Так могли остаться и геологи, если бы ждали в Оле. Можно было радоваться...
Но радость омрачали гибель баржонки с китайцем и качка. В том, что случилось в самом начале пути, видели недобрые предзнаменования. Многим хотелось вернуться в бухту Нагаева и ждать хорошую погоду хоть всю зиму. Кое-кто поругивал папашу Мюллера: зачем вывел свой старый лапоть в бушующее море?
Недобрые предчувствия очень скоро начали сбываться. Судно попало в нарастающий шторм. Он крепчал с каждым часом. Недогруженный пароход подбрасывало так, что кормовой винт часто оказывался над водой и, работая впустую, надсадно ревел, сотрясал судно будто в лихорадке, а потом будто ударялся о камень. На вторые сутки одна лопасть винта сломалась, вскоре и другая, А тут и рулевое управление отказало.
Судно болтало, качало и несло, никто не знал куда. Все, даже большая часть команды, валялись вповалку. Из пассажиров лишь Цареградский держался. Он пытался оказывать помощь всем в кают-компании, часто заходил к супругам Казанли и к Марии Яковлевне. Его пригласил в капитанскую рубку папаша Мюллер. Это было на вторую-неделю.
— Цалегладский, я обязан дать сигнал бедствия. Но вы везете что-то секлетное, поэтому должен пледупледить.
— Где мы находимся?
— Не знаю. Ветел нолд-вест, возможно, несет нас на Кулилы или на Японские остлова...
— А кто же нас будет спасать?
— Не знаю, Какой-нибудь японский клейсел...
— Я поговорю с начальником.
Билибина укачало так, что он не мог языком пошевелить.
— Юра, надо уговорить капитана, чтоб он не сигналил о бедствии. Понимаешь? Мы можем со всеми материалами попасть к японцам. Понимаешь?
Юрий Александрович в знак согласия лишь мотал тяжелой, как чугунный кнехт, головой.
— Да и возможно ли в такой шторм кому-нибудь близко и безопасно подойти к нам или бросить буксирный канат? — продолжал Цареградский.
— Нет,— с великим трудом выдавил Юрий Александрович.
Цареградский снова поднялся в капитанскую рубку:
— Начальник убедительно просит вас не давать сигнал бедствия. Да и никто нас здесь не спасет. Никто к нам не сможет подойти. Так ведь?
— Хо-ошо. Так. Сейчас остановим машины и ляжем в длейф. Будем ждать, когда стихнет. Но если покажется земля, я дам сигнал. Не могу лисковать моей «Нэнси» и блосаться на камни...
Машину застопорили. Пароход был полностью отдан во власть стихии. Начался дрейф в штормовом море.
ВЕРТИНСКИЙ ВОЯЖ
В те дни, когда «Нэнси Мюллер» без руля и без ветрил болталась в штормовом и неизвестно каком, Охотском или Японском, море, Эрнест Бертин подъезжал к Алдану.
За три месяца он покрыл не менее трех тысяч километров. На лодке спустился по Колыме до Сеймчана. Сергея Обручева там не застал и оттуда по старинной Сеймчанской тропе вместе с уполномоченным ЯКЦИКа Владимировым, где на оленях, где на лошадях верхом, добрался до Якутска.
Время для охоты было самое благоприятное. Захватили и короткую золотую осень, и первую порошу, и шепот звезд. Эрнест Петрович отвел душу. Не забывая наказ Билибина, он вел, как мог, и глазомерные съемки, и геологические наблюдения, расспрашивал туземцев о разных случайных находках, брал образцы и пробы... Но охота была куда удачнее! На пару с Елисеем Владимировым, тоже заядлым охотником и знатоком якутской тайги, настреляли уйму отлетающей дичи, вдоволь набили зайцев и уложили двух медведей, не успевших залечь в берлогу.
В Якутск прибыли как раз под ноябрьские праздники. Здесь их встретили с распростертыми объятиями, кормили кониной и олениной во всех видах, поили кумысом и чаем покрепче.
Здесь и началось ратование за Колыму. Республиканскому Совнаркому Эрнест Бертин передал билибинский доклад об исследованиях и перспективах развития добычи золота в Сеймчанском районе, дополнил его своими соображениями и наблюдениями, показал образцы пород и золото в рубашке. Владимиров на заседании ЦИКа, не тая правды, поведал, в каких условиях работала Колымская экспедиция, как голодовали и не имели никакой связи ни с Якутском, ни с берегом Охотского моря, и передал докладную записку Билибина о необходимости быстрейшей постройки радиостанции в Среднекане, о налаживании снабжения приискового района как со стороны Якутска, так и с Олы.
Сообщения об открытии золота в Колымском крае были встречены якутянами с великим восторгом. Эрнеста Петровича чуть ли не носили на руках. Его сравнивали с Вольдемаром Петровичем, открывателем золотого Алдана, не забывали упомянуть, что и он, Эрнест Петрович, как и его брат, тоже красный партизан и борец за Советскую власть. О нем писала пресса, его интервьюировали журналисты. И рядом с его именем произносили: «Билибин», «Колыма».
В журнале «Советская Якутия» за 1930 год в статье «Золотая промышленность Якутии и новые открытия в ней» крупнейший в то время специалист по золоту Грунвальд не без восторга объявлял:
«...Блестящие исследовательские работы 1928—1929 гг. геолога Ю. А. Билибина дают новые многообещающие месторождения жильного и россыпного золота в бассейне Колымы».
В печати это было самое первое сообщение об открытии, которое пятьдесят лет спустя назовут величайшим геологическим открытием двадцатого века, «открытием века».
Но тогда оно прозвучало только в пределах Якутии.
Когда Эрнест Петрович объявился в «столице» Алданского края поселке Незаметный, тут тоже не дали ему опомниться с дороги. Сам главный инженер треста «Алданзолото», по просьбе многотиражки «Алданский рабочий», интервьюировал его:
«Участник Колымской экспедиции Бертин Эрнест поразил меня своим возбужденным поведением. Вечно горящий внутренним пламенем, пораженный до мозга просторами тайги, опьяненный пройденными пространствами, он так и не дал за короткое время нашей не совсем обычной беседы сколько-нибудь систематических сведений о незнакомом здесь Колымском крае. То, что у меня осталось от сообщенного мне, я конкретизирую ниже...»
А ниже под крупными заголовками «Вести с Колымы», «В неисследованных районах» сообщалось:
«Район исследования экспедиции Билибина, занимающий примерно 10 000 кв. км, представляет собой сравнительно ничтожную часть всего неисследованного района верховьев Колымы, где будущие экспедиции могут натолкнуться на новые неожиданные богатства...»
Дальше довольно сумбурно и путано, явно не в ладах с географией, давался маршрут экспедиции от Владивостока до Колымы, поминался и Сергей Обручев, который вроде бы «также встретил золото в одном из левых притоков Колымы, но Эрнест Бертин, командированный Билибиным для отыскания Обручева и получения от него сведений, однако, не успел захватить Обручевскую экспедицию на старом месте, нашел только следы ее пребывания...»
После таких газетных сообщений Эрнесту Петровичу в Незаметном проходу не давали, рвали его на части. Всяк хотел стать его закадычным дружком-приятелем, всяк тянул его в харчевни и к себе в гости. Знаток колымских тайн не упирался, но, издавна недолюбливая жадных до фарта людишек, ухо держал востро, а язык за зубами. В каком бы подпитии ни был — знал, что говорить, о чем молчать.