Корин глотает кусочек мяса и тянется за другим. Он сидит на акуле и берет мясо прямо из ее спины, Валентин, мученически зажмурившись, тоже жует узенькую, сочащуюся сукровицей ленточку.
Я постарался представить себе все: и ресторан, и джазистов в черных костюмах, мордатого официанта, несущего на вытянутых руках заморское блюдо. Я даже представил себе "милую мордочку с громадными фиолетовыми глазами"… представил себе все. Но от прозрачного пластика мяса исходит тошнотворный, такой отвратительный, чисто акулий запах, что мои челюсти сводит судорогой.
— А вроде ничего, — слышу я философски спокойный голос Скачкова, — хелло, человек на акуле, выдайте еще одну порцию.
— Я в Сибири строганину ел, — говорит Валентин, — тоже сырое мясо. Только замороженное да с луком…
— Лопай, Колька, насыщайся, — петушится Корин, — привыкай, парнишка!
Мясо теплое и чуть сладковатое. Я его заглатывал, как чайка рыбу, не разжевывая. Потом съел еще один кусок, еще пластик. Желудок приятно отяжелел, стихла постоянная ноющая боль, гнездившаяся все время где-то в районе пупка… Ну что ж, придется привыкать и к акулятине. Конечно же, все дело в привычке. Живая устрица — это деликатес. Строганина — привычное блюдо сибирских охотников и рыбаков. Ну а мы должны привыкнуть к акуле. К акулятине. И что тут такого? Ничего особенного. Тем более в нашем-то положении. Скачков встает, хлопает себя по округлившемуся животу, заглядывает в воду.
— Смотрите-ка, ребята! — восклицает он. — Вода около лодки буквально кипит.
Прилипалы, лоцманы, десятка полтора беззубых рыб метались в воде, подхватывая кусочки мяса и пленок, упавших за борт. А невдалеке от лодки режут тихую океанскую поверхность акульи плавники. Один… три… восемь…
— Ха! Избавились от акулки! — Корин отрезает большой кусок мяса и швыряет его в воду. Беззубые рты, прилипалы, лоцманы набрасываются на него, треплют, раздирая на клочки. Корин вытаскивает поводец с крючком, насаживает на него белый пластик и опускает в воду… Подсечка… Через борт, трепеща плавничками, перелетает беззубая рыба. Скачков хватает ее за хвост и стукает головой о борт. Корин снова подсекает, и еще одна «беззубка» шлепается в лодку. Рыбы налетали на приманку очертя голову. Они не присматривались к наживке, не «клевали», а с ходу заглатывали свежий кусочек и попадались на крючки.
Когда в лодке лежало с десяток рыбин, Валентин остановил Корина.
— Хватит… Все равно испортятся. Давайте акулу за борт.
— Подождите, парни. Только хвост у нее не отвязывайте… — говорит Корин и помогает нам перевалить располосованную тушу в океан. Она тяжело плюхается и повисает вниз головой. Вокруг нее расплывается в воде мутновато-красное облачко. Осиротевшая свита окружает труп своей хозяйки и… нет, рыбы не пришли в отчаяние. Они нетерпеливой, жадной сворой набросились на акулье мясо и начали кусать его, рвать, торопливо заглатывая белые мышцы, сухожилия, лоскутья
— Неблагодарные… — философствует Скачков, — никакой совести. Лишь бы пузо набить.
А потом на пиршество поспешили акулы. Косые острые плавники заходили вокруг лодки; осторожно, словно принюхиваясь, акулы приближались к истерзанной мако. Затем одна из акул распахнула громадную пасть, мы ясно услышали хруст, и почти половина головы мако исчезла в акульем брюхе. Как по команде, остальные хищники набросились на окровавленную тушу… по воде плывет розовая пена. Мне кажется, что я слышу жадное сопение. Раздираемое мощными челюстями тело мако с хрустом и с каким-то неприятным, чавкающим звуком быстро уменьшается. И вот уже все, что было в воде, съедено. Акулы все выше задирают свои головы. Они хлещут по воде плавниками и вылезают из воды, стараясь отхватить от туши еще кусочек.
С омерзением смотрим мы на отвратительную картину. Жадные, чавкающие рты совсем близко… сверкают острые зубы, мигают маленькие злые глаза.
— В лодку влезут!.. — вскрикивает Скачков и, схватив наш самодельный гарпун, ударяет одну из акул в отвратительное рыло. Нож скользит по твердой шкуре, оставив на ней едва заметную полоску. Корин поднимает весло и сует одной из акул в пасть; та разворачивается боком, челюсти сжимаются и как бритвой отсекают половину лопасти. Стась что есть силы бьет акулу по башке. Рыбина выскакивает из воды и звонко лязгает челюстями, пытаясь вцепиться зубами в древко.
Ножом я перерезаю веревку, и все, что осталось от мако, погружается в воду. Акулы, «беззубки», лоцманы устремляются в глубину за истерзанной тушей.
— Крути ручку! — командует Валентин и, не дожидаясь Скачкова, сам хватается за пусковую ручку. Скачков повозился над двигателем, тот простужено чихнул, кашлянул и деловито залопотал.
…Жара. Тихо. Штиль. Вода в океане прозрачная и теплая. Откуда-то подкрадывается к заливу шторм. Длинная, пологая зыбь мерно раскачивает лодку. Волна неторопливо, важно подкатывается под правый борт «Корифены», и лодка наклоняет навстречу ей свою мачту с зубастой челюстью на клотике.
Жарища. В воздухе никакого движения. Солнце в самом зените, до вечера еще далеко, ох далеко. Утомленные борьбой с акулой, мы сидим на дне лодки среди разбросанных вещей и потускневших рыбин. Скачков громко, мучительно икает после мужественно заглоченной акулятины.
— Испугайте меня, ребята, — просит он, вытирая подкладкой фуражки свое потное, измученное лицо, — не могу больше. Выворачивает всего…
Меня тоже выворачивает. Я не говорил, но тайком от всех, когда ребята, свесившись с бортов, наблюдали за кровавым пиршеством, освободил свой желудок. И теперь мне кажется, что живот наполнен острыми гвоздями и лезвиями бритв. Все внутри режет, болит. Нет, это мясо не для моего желудка. Пускай его едят японцы. Я не могу.
Мотор выключен. В ушах тонкий надоедливый звон. И еще неприятные, какие-то утробные булькающие звуки: это Петр. Икает, спрятав лицо в свою флотскую фуражку.
— Слушай, перестань… — раздраженно говорит Корин.
— Ну испугайте же… ик!.. — отрывает от лица фуражку Скачков. — Я не нарочно…
— Вот в компанейку попал, — ворчит Корин, — с ума сойти можно. Кстати, пить мы сегодня будем? Петька, да замолчишь ты или нет?
— Ну чего пристал к человеку? — поднимается Валентин. — На «Корифене» никому икать не запрещается. Икай, Петя, не стесняйся, Николай, раздавай воду. Во рту все печет.
Из носового отсека я выжимаю ведро с кружками, сбросив брезент с бочонка, наклоняюсь над ним. С кормы приходит Скачков с Бенкой. В последнее время мартышка почти все время жмется к Петру. Подперев волосатыми кулачками свой подбородок, она садится рядом с бочонком и внимательно следит, как я раздаю кружки…
— Давай быстрее, — торопит меня Валентин, — не томи.
Я поднимаю бочонок — и сердце мое испуганно замирает: бочонок слишком легок. Переворачиваю: в его
выпуклом дубовом боку зияет трещина. Он пуст. Воды нет.
— Мако… она обрушилась на бочонок и раздавила его, — говорю я и, как бы оправдываясь, повторяю: — Это мако, ребята… раздавила.
Потом я ставлю бочонок на попа, зачем-то вынимаю деревянную затычку, смотрю внутрь… Пуст. Бочонок абсолютно пуст. Бенка тоже заглядывает в бочонок, разочарованно вытягивает губы трубочкой и тоненько, расстроено свистит. Корин швыряет кружку. Длинно, виртуозно ругается.
— Отставить… — вздрогнувшим голосом говорит Валентин. — Вода на дне лодки… быстро разобрать барахло. — Валентин начинает торопливо перетаскивать брезент, ящики, все наше имущество на корму. Мы помогаем ему, поднимаем решетки — на дне лодки плещется грязная, в щепках и мусоре вода. Здесь смешались пресная вода и соленая, акулья кровь и немного солярки.
Забыв про зной и обжигающие лучи, мы вычерпываем воду из лодки в ведро. Вода совершенно черная. По ее поверхности плавают розовые и фиолетовые нефтяные пятна. Вода неприятно пахнет гнилью, Примерно восемь кружек. И все. Я наливаю через марлю всем по четверть кружки,
— Может, икать перестану, — говорит Петр и, мучительно сморщившись, выпивает воду. — Б-рр… керосин, ик!
Вода отвратительна. Но я все же глотаю ее. Густая, противная пленка солярки оседает на деснах и языке. В горле першит.
Корин выплескивает воду за борт и показывает кулак продолжающему нудно и покорно икать Скачкову. Стась сегодня как-то по-особенному взвинчен. Кажется, что все нервы у него обнажены. И на них, как и на коже тела, выпаривается едкая морская соль. Бросив кружку на дно лодки, Корин пробирается в корму и ложится на спину. С презрительной гримасой он затыкает уши пальцами и смотрит в белое от зноя небо. Петр виновато посматривает на нас и извиняюще пожимает плечами: ну как бы остановить эту икоту?
— Испугайте… — слышу я его уставший голос, — ну же, ребята.
Корин садится, сплевывает и, сосредоточенно нахмурившись, оглядывает горизонт.
— Теплоход! — вдруг вскрикивает он и вскакивает.
Нас словно пружины подбрасывают, шарим глазами по воде: пусто. Горизонт дрожит и колеблется в струях накаленного воздуха. Где же? Где?.. Валентин поднимается на капот двигателя, щурит заслезившиеся от напряжения и яркого света глаза. Нет, ничего не видно. Мы смотрим на Корина. Тот валится на брезент, криво усмехается. Подмигивает Скачкову:
— Ну как, испугал?.. Прошла икотка?..
День бесконечен. Солнце не торопится на покой. Жаркое, сухое пламя врывается в легкие; язык во рту толстый, шершавый. Очень хочется пить…
Как сонные мухи, мы по приказанию Валентина производим "большую приборку"; разбираем свое имущество, моем, чистим лодку… Петр сидит на корме и потрошит рыбу. Решили пяток рыбин завялить. Уже две распластанные «беззубки» висят на мачте, затекают прозрачными каплями желтого жира. Несмотря на свои беззубые рты, рыбы весьма упитанны. Как видно, акулы-хозяйки успешно промышляют в океанских просторах, И «беззубки» редко бывают голодными.
Валя все о чем-то думает, сосредоточенно потирает лоб. Достав карту, внимательно рассматривает ее, сверяется с компасом. Потом спрашивает у Скачкова:
— Петр… ты не помнишь по лоции, каков здесь берег?