«Таки нет, гражданин судья».
«Аппарат есть, значит, гоните».
«Да шо вы такое говорите, гражданин судья? Не гоню же!»
«Ах, вот как! Значит, вы не признаете себя виновным! Ваше последнее слово!»
«Гражданин судья, судите меня еще таки и за изнасилование».
«Что, вы еще и изнасиловали кого-то?!»
«Таки нет, но аппарат для того имеется».
Мы с Аней с готовностью рассмеялись: анекдот, рассказанный с непередаваемой легкостью и интонациями истинного одессита, пролился бальзамом на наши натянутые нервы, несколько снял шершавость подозрительности. Дело, конечно, не в анекдоте, самом по себе довольно банальном, а в том, кто его рассказывал. Ну конечно же, это был Сема Моисеенко, имя которого я упоминала чуть ли не в последней своей фразе. Конечно, это был он, на этот раз в какой-то смехотворной панамке, из-под которой выбивались непокорные черные кудри.
— Как дела, Машенька? — фамильярно спросил он, присаживаясь сначала на корточки, а потом и вовсе на песок. — Ну вижу, вижу. Как сажа бела. Ничего. Бывает и хуже. Я вот слышал, что у тебя были проблемы, так, Мария?
— Вы, Сема, как обычно, в курсе всех местных сплетен? — усмехнулась я. — Уж не Злов ли с Артистом ходят у вас в осведомителях?
— Злов не Злов, а вот про встречу с мужичком, который вам страшные истории про закопанных заживо рассказывал, наслышан. Да вы его не слушайте. Мало ли чего на пьяную голову наговорят. Особенно когда луком закусывают.
Я изумленно уставилась на него. Моисеенко, против обыкновения, говорил совершенно серьезно и даже не улыбался. Я выдавила:
— Простите, но вам-то откуда это… известно?
Сема пожал плечами:
— Сорока на хвосте принесла. Да, кстати, о птичках. Была у меня в свое время такая знакомая, Матильда Ефимовна Сорока, так она много чего приносила из новостей, потому как работала осведомителем в КГБ…
— Знаешь что, Егерь!.. — вдруг взвилась Аня Кудрявцева. — Мы тут серьезным делом заняты, а ты со своими прибаутками! Мне совсем не до смеха, если уж на то пошло!
А если, уважаемый господин Моисеенко, вы так широко информированы, — проговорила я, — то как в таком случае вы объясните тот факт, что в вашем доме, откуда — в том числе и по вашим словам! — похитили Родиона, оказалась прядь его волос, а? Это странно, особенно если учесть, что за день до того он был коротко острижен. Никто этого не заметил, потому что в день своего исчезновения он ходил по лагерю в кепке, скрывающей волосы. Это мне сказала Аня. Но нельзя в борьбе потерять прядь волос, которых на голове практически нет, не так ли?
Лицо Моисеенко, которое до этого времени выражало какую-никакую, но иронию, вдруг омрачилось. На мгновение, но омрачилось, причем в глазах мелькнул огонек, определенно настороживший меня, потому что такой взгляд я видела у него впервые: озадаченный, тревожный. Потом он хлопнул себя ладонью по лбу, причем жест вышел вполне искренний, и произнес:
— Да? А вам, уважаемая, откуда известно, что он в день своего исчезновения был коротко стрижен?
— Не только в день исчезновения, но и за день до того, почтенный Сема, — невольно подстраиваясь интонацией под речь Семы, произнесла я. — Известно. А вам, по-моему, тоже известно кое-что из того, что не мешало бы знать и мне. Хотите откровенность за откровенность? Нет? Я расскажу вам, что знаю я, а вы — что скрываете и что на самом деле произошло в вашем доме… и где сейчас Родион. И жив ли он?
Мне показалось, что тень сомнения промелькнула по его выразительному лицу. Но нет. Показалось. Сема Моисеенко выдвинул вперед свою нижнюю челюсть, такую же подвижную и вихляющуюся, как вся конструкция его смуглого лица и живой фигуры. Потом он растянул губы в улыбке и немедленно отозвался:
— А что? Баш на баш. Как говорила тетушка Рива…
— Это мы уже слышали, — перебила его Аня, которая весь разговор держала себя, по-моему, довольно резко. — Не надо строить из себя дурачка, Егерь. Будь ты дурачком, не стал бы Родион с тобой советоваться. И мой муж, промышлявший продажей раритетов, тоже не стал бы.
Вот только не надо говорить о мертвых плохо! — резко сказал Сема, и с его лица совершенно испарилось выражение развязной насмешливости. — Особенно о близких людях! Их не так уж и много. Как говорил ребе Менахем с Молдаванки: хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках. Я не утверждаю-таки, что Николай был мудрецом, но каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени. Просьба понимать буквально.
Последние слова он выделил голосом, а потом, помахав нам рукой, стал карабкаться на крутой склон. Через минуту его фигура затерялась среди холмов.
— А ведь он нас подслушивал, прежде чем появился, — сказала я.
— Может быть…
— И как-то странно он сказал эту последнюю фразу: «…каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени», и еще эта реплика: «Просьба понимать буквально».
— Кто его знает? — замороженным голосом откликнулась Аня.
— Не понимаю, какую роль этот тип играет во всем этом.
«А ведь наверняка играет, — подумала я. — Наверняка, абсолютно точно. У него вообще какая-то особая роль, и он старательно и самозабвенно ее ведет: дурачится, пророчествует, загадывает загадки, рассказывает анекдоты, цитирует тетушек и раввинов… Словно развертывает перед нами свиток с ребусами, загадками, недомолвками. Этакая нарочито театральная фигура, а ведь тут, в Нарецке и окрестностях, да и в Киеве, по моргам-то, действие идет отнюдь не в театральных декорациях…»
21
Дело застопорилось. На минуту даже закралась кощунственная мысль, что вся эта ситуация подобна некоему паровозу — движется, пока есть топливо. Нет топлива — нет продвижения вперед. А в роли топлива, как несложно догадаться, выступают человеческие жизни.
Что говорить об исчезновении Родиона, о загадочной смерти Коли Кудрявцева, о многих других событиях, если я не в состоянии обнаружить, кто именно украл перстень из тайника. Аня предлагала два варианта:
— вариант начистоту: собрать всех и объявить, мол, так и так, кто-то умыкнул штуковину, которая как-то может пролить свет на таинственную смерть Кудрявцева. И пусть между собой разбираются;
— вариант втемную: разговаривать с каждым поодиночке, а потом путем логического сопоставления фактов выявить того, кто врет.
Второй вариант сильно отдавал Агатой Кристи и в условиях постсоветского пространства был совершенно неприемлем, особенно если учесть, что такие индивиды, как Олег Стравинский, Саша Ракушкин и особенно Штык Онуфрий, и сами толком не знали, когда они врут, а когда говорят правду. Состояние души и тела не позволяло. Этот второй вариант был отвергнут.
Впрочем, такая же участь постигла и вариант номер один, который ничего, кроме кривотолков и косых взглядов друг на друга, не дал бы. Просто рассорил бы хорошую и дружную компанию.
Нет, конечно, ни о какой дружбе в настоящий момент говорить не приходилось. Наверно, многие из этих людей и сами не понимали, зачем они вернулись сюда, в это место, которое отняло жизнь их предводителя, души их компании. У многих из них не закончились отпуска, и они, верно, просто не знали, к чему себя приложить. Разлад был полным. Так в известном детском стихотворении: «Дело было вечером, делать было нечего. Коля пел, Борис молчал, Николай ногой качал».
За точность цитаты не ручаюсь, но, даже неточная, она прекрасно передавала состояние, царившее после возвращения всей команды в археологический лагерь под Нарецком.
Один неутомимый Ракушкин продолжал что-то рыть, сдабривая свои потуги хорошим количеством доброго крепляка. Иногда к нему присоединялся Олег Стравинский, заказавший таки себе новые очки, и время от времени — Гранин. Женщины даже не пытались устроить себе этот суррогат былого любимого хобби. Вяло сидели на бережку, загорали, перекидывались ни к чему не обязывающими фразами. Правда, кипучая Наташа Касторова побывала и в милиции, и в Нарецком исполкоме, и даже до законодательного собрания докопалась, но собрание как раз обсуждало куда более важную вещь, чем смерть какого-то там Кудрявцева и кровавая бойня в офисе «Суффикса». Я тоже немного прошлась по инстанциям, хотя понимала всю бесплодность действий в этом направлении. Расследующий дело капитан Савичев, тот самый, что явился в офис почти сразу же после завершения перестрелки, имел со мной подробный разговор.
Он даже обрадовался, что я к нему явилась.
— Дело в том, что с самого начала перед следствием возникла масса препон, — сказал он. — К примеру, экспертиза. Мне пришлось запрашивать Киев, чтобы прислали распечатку от судмедэксперта, установившего причину смерти. Прислали какую-то «черепно-мозговую». Да вот, пожалуйста, можете сами полюбоваться, коль скоро вы имеете к делу самое непосредственное отношение.
Он порылся в папке.
— Вот, прочтите.
Я опустила глаза к бумаге и выхватила взглядом первое, что попалось: «Смерть наступила от закрытой черепно-мозговой травмы, сопровождавшейся кровоизлияниями под мягкие мозговые оболочки и мозговые желудочки, и находится в прямой причинной связи с повреждениями в области головы…»
— Какие там еще повреждения в области головы! — резко сказала я. — В области головы!
Капитан Савичев усмехнулся:
— Вы уже третий человек, который так говорит. Первым был я.
— Позвольте полюбопытствовать, а кто в таком случае был вторым?
— Если вы частный детектив, то должны обладать определенными навыками в своей области. Попробуйте угадать.
Только не говорите, что это был тот Киря, которого вы ловко отпустили под подписку, хотя могли и имели полное основание задержать ну хоть на семьдесят два часа! Да что я вам объясняю, вы сами лучше меня знаете. Как, наверно, знаете и то, что этого Кирю отправили вслед за его коллегами по налету и за охранниками «Суффикса» господина Злова, которых они застрелили. Капитан Савичев помрачнел.