Штык вздрогнул всем телом и резко отпрянул к стене. Зато Егерь, казалось бы, ждал моего появления. Он не спеша дожевал отбивную, вытер губы рукавом и сказал:
— Нет, мы поняли, что мы нехорошие люди, но зачем же стекла бить, Машенька? Могли бы войти как все — через дверь. Теперь вот стекло придется вставлять, а я человек небогатый.
— Перестаньте паясничать, — сказала я. — Знаете, Сема, если на этот раз вы будете темнить, то я просто выбью из вас всю правду. Чего бы мне это ни стоило. Мне и так слишком дорого обходится ваше паясничанье.
— Ну хорошо, хорошо, присаживайтесь, что ли, — отозвался Егерь спокойно. — В ногах как раз правды нет, а вы, Маша, только что продекларировали свое желание узнать всю правду. Вот что… выпить не желаете?
— Напилась уже, — грубо сказала я. — С товарищами типа присутствующего здесь гражданина Штыка трудно соблюдать режим и блюсти трезвость. Но гражданин Штык — это еще полбеды. Помимо склонности к клептомании, в нем проявилась тенденция размахивать канистрами с вином. Канистра стоит там, у потухшего костра, вся в крови, а мент с родинкой валяется в кустах. Плохо вы его, Штык, спрятали-то. Плохо, говорю.
Егерь метнул на Штыка испепеляющий взгляд, и тот, вскочив с табуретки, ринулся к двери. Он выскочил бы из комнаты, если бы я, подставив ногу, не перевела его в горизонтальное положение. По инерции незадачливый злоумышленник прокатился по полу и уткнулся головой в стену.
Из его груди вырвалось нечто вроде сдавленного рева. Сема Моисеенко пожал плечами и произнес:
— Ну зачем же вы мальчика обидели? Он, можно сказать, старался, вас от нехороших дяденек защищал, а вы ему подножку. Палки, так сказать, в колеса. Не горячитесь вы так, он пойдет в лагерь, приберет, а я тем временем вам пока что все объясню.
— Нет, спасибо, — произнесла я. — Как сказала бы тетушка Рива, ваш персонаж, таки никто не заплачет.
И я вынула пистолет и сняла его с предохранителя. Моисеенко посуровел. Его лоб прорезали две глубокие морщины, он поднялся со своего места и поднял руку:
— Так, спокойно. Без жертв. Тем более одна жертва — аборта — у нас уже есть. — Он выразительно посмотрел на Штыка. — Иди прибери там за собой, чтобы чисто.
В его голосе прозвучала такая подавляющая властность, что я и не подумала препятствовать словно зомбированному Штыку подняться с пола и выйти из дома. Я растерянно наблюдала из окна за тем, как он идет по тропинке к калитке, ведущей из сада.
— Дела пошли не так, как надо, — сказал Егерь, глядя на меня в упор. — Поэтому мы слишком долго тебя мистифицировали. Теперь время объясниться. Да убери ты пистолет, — досадливо тряхнул он головой. — Что это за дурной тон, в самом деле. Сейчас все узнаешь. Не уверен только, будет ли тебе от этого легче.
— Прежде чем вы будете вешать мне лапшу на уши, — сказала я сквозь зубы, медленно опуская пистолет, — я хотела бы задать вопрос, на который жажду немедленного ответа. Я уже намекала вам тогда, на побережье. Вы умчались, как конь игривый. Но теперь эти табунные настроения не пройдут. Вы в разговоре со Штыком употребили слово «был». Так вот: жив Родион или нет? Да или нет?
— Видите ли…
— Да или нет?!
И я вскинула на него пистолет. Моисеенко досадливо поднял руку, словно надеясь ладонью заслониться от пули, и хотел что-то сказать, но вдруг осекся, взгляд его заострился, и я поняла, что он смотрит через мое плечо. Я не медлила, развернулась, синхронно падая на спину, и, перевернувшись через себя, встала на ноги — с пистолетом, направленным туда, куда смотрел Егерь. Этим я обезопасила бы себя от нападения, если бы…
Если бы на меня кто-то думал нападать.
Под дулом пистолета, застенчиво улыбаясь, стоял человек. Он был в шортах, и одна нога его была забинтована от щиколотки до колена. Быть может, если бы это был незнакомый мне человек, я бы выстрелила без раздумия. Но в том-то все и дело, что я знала его.
— Извини, Мария, что заставил так долго ждать, — просто сказал он.
Это был Шульгин. Это был Родион Потапович, мой безвременно исчезнувший босс.
23
Я не могла выговорить и слова в течение примерно минуты; молчал и Моисеенко, которого тоже, верно, удивило внезапное появление Родиона. Впрочем, в тот момент состояние Егеря меня вовсе не интересовало. Пауза дала возможность боссу подойти ближе и произнести:
— Смотрю я на вас и дивлюсь. Ну просто театральный капустник.
Только после этой его реплики я обрела какой-никакой, но дар речи. Схватила Родиона за плечи, глянула в упор и откуда-то сбоку, а потом произнесла:
— Ну и куда… запропастился?
— Были обстоятельства, — уклончиво ответил он. — Ты присаживайся. Никто и не думает вилять или уклоняться от вопросе. Я потому сюда и поднялся.
— А где ж вы были? — спросила я, осматривая Родиона с головы до ног. — Поднялся? Но это же первый этаж. Вы что, Родион Потапович, в подвале сидели, что ли?
— Да видела бы ты этот подвал, — усмехнулся он. — Впрочем, с позволения хозяина, мы туда и отправимся.
— Ну хорошо, — кивнул Егерь. — Идем.
Мы прошли в какой-то темный бревенчатый коридорчик, Родион указал мне пальцем на поднятый люк: наверное, это он поднял, когда выходил из своего убежища. Я только успела отметить, что люк массивный, металлический, а поверху обит деревяшками, такими же неряшливыми, как и те, из которых состоял пол. Когда люк был заперт, его не было заметно совершенно.
Я опустилась первой, вспыхнул свет, хотя я не видела, чтобы кто-то чего-то касался, и передо мной оказалась уходящая вниз добротная дубовая лестница. Босс не без труда — мешала нога — последовал за мной, а замыкал процессию Сема Моисеенко. Он тщательно запер люк и по-мальчишески скатился с лестницы.
Я оказалась в помещении, чем-то напоминающем люксовый двух— или трехкомнатный номер в гостинице. Родион, как будто прочитав мои мысли, улыбнулся:
— Даже горячая вода есть.
Бункер -. язык не поворачивается назвать его подвалом — состоял из трех переходящих одно в другое помещений. Первое, то, в которое мы вошли, было оборудовано под гостиную. Тут стоял телевизор на тумбочке с аппаратурой, стенной шкаф, два кресла и диван. На диване я углядела новый ноутбук босса — тот самый, который он брал с собой в поездку, а я недоумевала, зачем ему тонкая аппаратура в приморской степи.
Егерь широко раскинул руки, как будто хотел кого-то обнять, и воскликнул с хорошо известной мне приторно-местечковой интонацией:
— Просьбочки таки садиться.
— Не садиться, а присаживаться, — отозвался Родион. — Уж ты-то лучше всех это знаешь.
Егерь только всплеснул руками. Мне показалось, что он даже рад был нежданному явлению Родиона народу. Это избавляло его, Сему Моисеенко, от необходимости раскрываться. Он мог позволить себе роскошь оставаться таким, каким ему хотелось: этаким кондовым архиевреем, к месту и не к месту тащившим в разговор анекдоты, прибаутки и ссылки на тетушку Риву.
Мы расселись по креслам и на диван. Родион включил телевизор, и я увидела на экране дорожку, ведущую к дому Егеря, и белую калитку.
— У вас тут даже инфракрасные камеры есть? — спросила я.
— Все есть, Мария, — серьезно сказал босс. — Все, что нужно для работы. И работа эта ведется уже достаточно давно. Наверное, только теперь ты созрела для того, чтобы я все рассказал тебе по порядку.
— Да, но прежде объясните мне, где… — Я мельком оглядела комнату, — то есть с какой целью вы скрывались?
— А разве тебе неизвестен тот прокол, который я допустил на пруду, где на следующий день нашли убитого Уварова?
Я разжала губы и процедила:
— Да. Значит, Злов был прав. Значит, это вы, все-таки вы застрелили его. А я сомневалась до последнего, хотя улики были слишком бесспорны.
— Злов, наверное, показывал видеозапись этой злосчастной сцены, из-за которой все пошло кувырком? Ну конечно же, он тебе показывал.
— Родион Потапович, кажется, вы пообещали прояснить передо мной ситуацию. А вместо этого навешиваете дополнительные вопросы. Что касается видеозаписи, то мы еще вернемся к этому вопросу. А теперь я вас слушаю.
Наверное, я выглядела весьма сурово, говоря это, потому что Шульгин поперхнулся на полуслове и переглянулся с Моисеенко.
— Хорошо, — сказал Шульгин, — с самого начала так к самого начала. Истории о моей юности и о том, как учился на киевском истфаке, как сдружился с известными тебе людьми и все вокруг этого — я думаю, это мы перетирать не будем. Тебе наверняка уже прошлись по ушам не одной байкой на мой счет, правдивой или же вымышленной. Наверно, особенно усердствовал Саша Ракушкин, мой первый руководитель практики, — он мастер на такие штуки. Начнем с того, что два года назад ко мне обратился один человек, имени которого я называть не буду. В свое время я свел с ним весьма полезное знакомство, и он оказал мне услугу. И теперь он предложил оказать мне ответную услугу.
— Человека звали звали Георгий Самуилович Ключников, он же Чистый, он же Семафор, он же вор в законе Ключ? — энергично перебила я.
— Знаешь!.. — вспылил босс. — Если ты уселась слушать, так уж слушай, а не встревай после каждого слова.
На минуту воцарилась тишина. Босс поглаживал подбородок, не бритый, надо полагать, уже около недели. Потом он сказал:
— Допустим, что фамилия этого человека действительно была Ключников. Для краткости будем звать его Ключом. Так вот, Ключ обратился ко мне с просьбой расследовать одно запутанное дело, за которое отказывались браться и менты, и криминалитет. А если уж Ключ был вор в законе, то он имел к нему самое прямое отношение, к криминальному-то миру. Дело осложнялось тем, что разворачивалось на Украине, где у меня, мягко говоря, не такие сильные связи и каналы информации, как в России, и в Москве особенно. Разговор шел о так называемой «черной археологии», процветавшей в Крыму и в прочем Причерноморье. Нет смысла объяснять, что это такое: тебе, конечно, подробно объяснили, да ты и сама навела уже справки. Ключ обратился ко мне не случайно. Я уже некоторое время наводил справки о так называемых «черных археологах», потому что у меня появились подозрения относительно моего старого друга Коли Кудрявцева. Как оказалось позже, они подтвердились.